А еще ступенькой выше чинно восседали в креслах король Морнелий Слепой, его брат Фитиль, жена Наурика Идеоранская и дети: Флариэль, Итиль, Морнелий-младший, а также Сигрина и Аль.
Илла приложил персты ко лбу и поприветствовал сначала короля, потом консулат. Ответом ему стали улыбки, кое у кого уже подслащенные вином.
Сцена пока была черна, будучи неосвещенной.
Сев сбоку от советника, Юлиан ненадолго обернулся, чтобы встретиться беглым взглядом с королевой Наурикой. Та утопала в одеждах — только белое лицо и пальцы выглядывали из-под тяжелых объятий парчи. Он ждал, пока ее взгляд не остановится на нем, а когда это произошло, в приветствии по-южному приложил пальцы ко лбу, затем почтительно улыбнулся. Наурика ответила беспристрастным ледяным взором, глядя сквозь него, и тут же отвлеклась на свою маленькую дочь.
«Обиженная женщина хуже гарпии», — сделал вывод Юлиан.
За два месяца Илла Ралмантон так и не получил красного конверта. Ну что ж, что случилось, то случилось — сделанного не воротить. Тем не менее, хоть Юлиан и старался больше не оглядываться, чтобы не привлекать внимание, сам он чувствовал, что Наурика его все-таки разглядывает. Или ему этого хотелось.
Чуть погодя Юлиан посмотрел вправо.
Там, в другой беседке, восседал архимаг. Абесибо Наур утопал в подушках и беседовал с военачальником Рассоделем Асуло касаемо того, что его лишили полноты власти по проверке прибывших во дворец людей, передав ее советнику. Взор Юлиана скользнул по архимагу и остановился на его жене — Марьи. Та слыла редкой красавицей. Ей было уже под полсотни лет, но она смогла сохранить красоту, причем красоту удивительно породистую. Как и ее супруг, Марьи родилась в Апельсиновом Саду, некогда принадлежащем Нор’Эгусу. И как у многих эгусовцев, глаза у нее были цвета меда. Сама она тоже напоминала медовую статую: загорелая, с кожей цвета латуни, со взглядом львицы, подернутым кротостью, с тонким станом и длинными ногами. Прекрасная Марьи была одета, как и все покорные элегиарские жены, во множество тканей, но казалось, что тело ее двигается будто отдельно от одежды — и каждому открывалась ее природная грация и утонченность. Марьи не увлекалась модой и не белила отчаянно лицо, как это делали придворные, но, поступи так, возможно, она не была бы так прекрасна, как сейчас. И все взгляды устремлялись к ней. Все смотрели не на королеву, сидящую в кресле, как в железных тисках, а на Марьи. Она то и дело двигалась, улыбалась и гладила мужа по плечу, позволяя себе прилюдно это выражение любви. А вокруг нее сидели ее дети: красивые, статные, с таким же затаенным хищным взором, передавшимся и от отца, и от матери.
Один лишь Мартиан Наур, младший сын архимага, примостился отстраненно где-то сбоку, ближе всех к Юлиану. Облокотившись в кресле на руку, он задумчиво глядел на еще пустую сцену.
Юлиану редко приходилось видеть такую благородную мужскую красоту, как у Мартиана. Разве что у Дзабанайи Мо’Радши, но привлекательность посла складывалась более из его обаяния, горящего огнем взора, который разливал вокруг кипучую энергию. Глаза же Мартиана были кротки, взгляд его — задумчив, а красивые черты, передавшиеся от матери, обрамляли его покорный, в чем-то даже угнетенный вид, делая его почти жертвенным.
Вскоре пение труб прервало разглядывание семейства Наур. Между трибунами зажглись светильники, развешанные на жердях, и Юлиан, заметивший наконец Кролдуса среди воронов, устремил взор уже на сцену.
На помост взошел лицедей, облаченный в черную мантию и золотую маску в виде древесной коры. Он воздел руки, распростер их, и Юлиану вспомнился храм Гаара с пылкими речами жреца. Так и здесь, в широком жесте лицедей неожиданно громко возвестил:
Наш мир был пуст!
Наш мир был безлик! Он был тих,
А люди в нем были немыми обитателями!
Но разразилась буря. То Слияние!
Грохотнуло так, что содрогнулся весь театр. Из-под пола выскочили молнии и вспыхнули ослепительным светом, разрезав пространство трибун пополам. В этой яркой, но короткой вспышке стало видно поблескивание магического щита вокруг консульских беседок.
Сцена заходила ходуном. С воем туда высыпала рычащая стая оборотней. На цепях вывели визжащих гарпий, которые рвались укусить своих истязателей, но им мешал намордник. Оголились клыками вампиры. Заскакали чертята, пытаясь вырваться из миниатюрных кандалов. Из мешка достали сильфов и разбросали их, отчего их крылья налились приятным глазу светом и воспрянули к потолку. Зашипели вурмы на руках демонологов. Заизвивались кольцами, вторя шипением, наги-рабы. Завопили измазанные грязью суккубы, являя собой диких демониц, еще не познавших чистоту и благонравие.
Буря принесла детей с собой из других миров,
Испуганных, голодных, громких.
Страх владел ими! Лилась кровь!
Земля рокотала под ногами, вздымались горы!
В воздух взметнулись струи пламени, символизируя извержение вулканов, и растворились в воздухе. То была иллюзия, хотя Юлиан все равно вздрогнул, едва не подорвавшись с кресла, как и все вокруг.
Подбежав ко второй половине сцены, укрытой черными полотнищами, лицедей сдернул их. За ним поволоклось все демоническое отродье. Стоило полотнищам упасть, как всем открылась большая чаша, символизирующая тогда еще пролив, а не залив Черную Найгу. Снова раздался ужасающий, судорожный грохот… То были страшные землетрясения, сотрясающие разделенные Север и Юг. И опять забили молнии с огнем из-под пола. Засвистел насланный ветер. Сгустилась иллюзионная тьма. Однако в этот раз знать уже была подготовленной, поэтому даже не дернулась, а только заулыбалась. Лицедей, склонившись над чашами с черной водой, будто падая туда, неистово закричал:
Кровь! Везде льется кровь!
Что вампир, что человек, что черт…
Слилось все в хаосе смерти! Пучина!
Неужели бросаться нам в пучину?!
И тут все залило светом, отчего Юлиан прикрыл глаза ладонью. Сощурившись, он увидел, что слепящий свет источают плащи прочих лицедеев, которые поднялись на сцену с другого края. Поднялись они горделивые, но молчаливые. Их было ровно десять. Они шествовали к краю чаши в золотых масках, символизирующих каждого бога: Прафиала, Гаара, Химейеса, Шине, Зейлоару, Офейю и еще четырех безликих, которые обозначали оккультных и утерянных Праотцов, а также всех тех, чьи детища погибли в жерновах времени.
Эти десять подошли, источающие нестерпимый магический свет, к кромке воды, и пред ними все расступились.
— О боги! — закричал неистово лицедей и рухнул ниц. — Праотцы наши!
Праотцы вскинули руки ладонями вверх. Стих бой баранов. Умолкли трубы. Успокоилась бесноватая буря. Замерли как зачарованные демоны. А вода пред Праотцами вдруг вскипела, и от нее повалил густой горячий пар, который медленно обволок сначала сцену, потом пополз выше, пока не окутал трибуны и не осел каплями на ступенях и гостях. Зашипело, и вода, исчезая, обнажила землю.
Праотцы, благочестивые и великие!
Они явились отвести свой народ на благодатный Юг!
И родился из морских пучин Ноэль!
И ринулись мы, дети, за своими отцами!
И Праотцы чинной походкой, сверкая золотом своих масок и белизной плащей, прошли по горячей от пара земле. Так, по легендам, некогда Праотцы подняли из пучин морских глубин Ноэль, чтобы попасть на Юг, оторванный от Севера землетрясениями, и повели за собой всех демонов.
Лицедеи спустились со сцены и пропали. А за ними двинулась вся кричащая и визжащая демоническая толпа. Однако, еще не дойдя до края сцены, суккубы вдруг запели чистыми голосами, наги выпрямили свои спины, спрятали клыки вампиры, зашагали гордо вороны и стали обращаться в людей оборотни — уже более очеловеченные и разумные, все они пропали в закулисье под голос лицедея.
Из-за сцены раздалось настойчивое хлопанье в ладоши, исходящее от нанятых хлопальщиков. Выступление закончилось.
С трибун тоже сорвались жидкие аплодисменты, но большинство гостей принялись тут же шумно общаться меж собой и вкушать яства, которые внесли на столы тем, кто приобрел самые дорогие места. Вносили только фрукты и овощи, ибо в день Шествия Праотцов все придерживались травяной трапезы, питаясь рисом, капустой, горохом, грибами и медом. Мясные и рабские рынки так и вовсе позакрывались. На покупку невольников в качестве пищи накладывался строжайший запрет. Стол перед Иллой тоже был пуст: праздник требовал отказа от принятия крови в течение дня до и после. Однако Юлиан знал, что перед отъездом из особняка советнику все-таки подавали графин крови.
Илла Ралмантон повернул голову в сторону Абесибо и произнес:
— Я полагал, ты останешься на консилиуме.
— Это было бы неплохо, — ответил тот. — Однако моя дражайшая супруга возжелала празднеств.
— И она приукрасила празднество своим присутствием. Вы, Марьи, с годами лишь хорошеете, — улыбнулся Илла. Впрочем, улыбка его была натянуто теплой, а комплименты соответствовали скорее нормам этикета.
— Спасибо, достопочтенный. Мне очень приятна ваша похвала, — Марьи в благодарности едва поклонилась. — Как вы, бодрствуете?
— Бодрствую.
Перед Абесибо поставили тарелку с разрезанными дольками апельсина. Он взял одну изящными пальцами, окунул в мед и поднес к белоснежным зубам, всосал сок, а затем выгрыз мякоть. И после каждой дольки он изящно промакивал губы красным платочком. Его дети тоже занялись принесенными угощениями, среди которых не было мяса. И только после пятой дольки апельсина архимаг посмотрел на Иллу, а глаза его блеснули.
— Кра Черноокий сегодня сообщил, — произнес медленно архимаг, — что ты передал в руки казначейства постановление, уже подписанное лично Его Величеством.