Юлиан понимал, что с ним заигрывают.
— Ваше Величество, сегодня другие обстоятельства, — не спрашивая разрешения, он присел в кресло напротив. — Вы сегодня, как я вижу, тоже в более добром расположении духа.
Он потянулся к столику справа, который ломился от яств. Здесь были и серебряные подносы с сушеным виноградом, персиками, хурмой и грушами, и отливали рубином графины с кровью и вином. Взяв в руки бокал с уже налитой остывшей кровью, он привычно принюхался и отхлебнул. Наурика выудила с блюда виноградину. Бокал с алым вином покоился у фруктов, но очень скоро королева тоже взяла его в белую руку и отпила. Затем сказала:
— Сначала я желаю принять извинения от тебя, Вестник, за твою дурную выходку.
Юлиан внутри напрягся, негодуя от женской обидчивости, которая довела до исступления не одного мужчину, но ответил, наоборот, притворно добродушно и легко, чтобы сгладить ситуацию:
— Прошу меня извинить, Ваше Величество, что я снова покажусь вам не породистым жеребцом, а свиньей. Однако я не намерен приносить извинения… — Он наклонил голову, разглядывая завязки на платье, нарочито подраспущенные. Только руку протяни, и платье скатится с плеч.
— Ах, вот оно как… — вздернула бровь королева. — Почему же?
— Я не знал, кто такая почтенная Маронавра, и не ожидал встретить вас. Мой поступок произрастает не из неуважения к вашей святейшей персоне, а из неосведомленности мной о том, кого я должен был встретить за этой дверью.
— То есть, будь здесь почтенная Маронавра, ты бы даже не снял сапог? — улыбнулась Наурика и откусила белоснежными зубками кусочек яблока, нарезанного на подносе.
— Сапоги в таком деле неудобны, — ответно улыбнулся Юлиан и поставил пустой бокал на столик. — Но что сделано, то сделано… Мне кажется, что, если бы вы были оскорблены моим поступком, я бы здесь не сидел, а был низвергнут достопочтенным Ралмантоном.
— Твой отец печется о твоем благополучии. И он уже принес за тебя извинения.
Оба замолкли. Они знали, зачем встретились в спальне втайне от всех. Оба разглядывали друг друга, проходя по линиям и изгибам тела, чертам лица, оценивали. Наконец Наурика взяла дольку груши, съела ее, запила душистым вином и грациозно протянула ручку. В ответ на это Юлиан припал губами к ее пальчикам, вложив в поцелуй всю страсть. Три года назад он и думать не мог, что судьба так распорядится им и он будет целовать королеву. Вскоре они лежали под тяжелым балдахином кровати, утопая в одеялах и подушках. Юлиан уже никуда не спешил. Он то нежно гладил белое, мягкое тело Наурики, то горячо прижимал ее к себе, то целовал. И она отвечала: на горячий поцелуй такой же страстью, на нежность — лаской. Будто изголодавшаяся женщина.
— Ты не торопишься уходить, Вестник? — иронично заявила она чуть погодя.
— Вы выгоняете меня? — отвечал он колкостью на колкость. — Одно ваше слово — и я уйду.
Но Наурика молчала и только загадочно улыбалась. Ее растрепанные косы лежали на подушках, а из-под одеяла выглядывали голые плечи и пышная грудь. Можно не торопиться, думал Юлиан. Завтра старик Илла будет в особняке, а Латхус на то и Латхус, что будет стоять у лестницы, сколько ему велено.
Весенний свежий ветер кидался на стекла, разбивался о мощь дворца и стихал, чтобы вновь кинуться с новой силой в попытке победить эту могучую цитадель.
Камин стал тухнуть. Юлиан разорвал объятья и, видя, как блекнет и гаснет искра, пошел подкинуть дров. Он сел в кресло, разворошил кочергой пламя, наблюдая, как оно игриво затрещало деревом, как посыпались в стороны искры. Наурика тоже поднялась. Она накинула на себя халат и присела рядом с камином. Задумчивым, но довольным взглядом она посмотрела на Юлиана, на его горделивую осанку и потянулась пальчиками к бокалу с вином.
— А ты стоек к непогоде и холоду, — улыбнулась королева, протягивая ступни к огню, чтобы согреть их. — Отец твой рассказывал, что ты родился в Земле олеандра. Это правда?
— Да, Ваше Величество.
— И как же там, намного холоднее?
— Холоднее… Почти каждую зиму дуют ветра, которые клонят деревья к земле. Эти ветра все зовут феллом и считают, что они рождаются из ноздрей сначала Роваха, потом Холонны и в конце уже Сноула. Горы обрастают льдом, а ветер под ними стелется поземкой, и невозможно сделать ни шагу. Но весной все расцветает и холмы укрывают голубые олеандры, Ваше Величество.
Наурика смолчала и лишь задумалась, слегка прикрыв веки. Она раскачивала рукой бокал, глядела на вино и хмурилась. Тогда Юлиан решил продолжить рассказывать:
— Весной, с месяца авинны, спускаются с гор полноводные реки, а в лесах разносится запах можжевельника. Море становится мягким и ласковым, шторма утихают, и рыбаки покидают нашу ноэльскую бухточку, которая притаилась между горами. Знали бы вы, Ваше Величество, как велико море.
— Отчего же не знать? — вскинула взор Наурика. — Я знакома с морем по стихам Либелло Лонейского. Он объехал весь Юг, в том числе и Ноэль, в семнадцатом веке. Я была и на холмах с голубыми олеандрами, о которых ты говорил, Вестник, и во дворце Бахро, выстроенном из красного камня. В стихах…
— Но то поэзия, Ваше Величество… — осторожно улыбнулся Юлиан. — Море нельзя познать по стихам, — добавил он. — Как и женщину.
— И все-таки твой отец не соврал. Хоть и вырос ты в хлеву, но породу не скрыть, — улыбнулась королева, прикусив губу. — Что касается Либелло, моего любимого Либелло, то я хочу снова услышать его. Возьми в шкафу книгу… Пока я отдыхаю, почитай мне его. Уверена, ты найдешь описание Ноэля таким, каков он есть, и согласишься, что после строк милого поэта ты перенесешься мыслью даже в незнакомое место, как в родное.
Юлиан встал за книгой Либелло Лонейского, нашел ее среди прочих, посвященных поэзии, и вернулся в кресло. И принялся читать негромко, но как можно выразительнее. И хотя он был душевно скуп к лирике и, как ни старался, никогда не чувствовал в себе этих аристократических струн, на которых любили играть поэты, но стихотворения о Ноэле он нашел красивыми. Так они и просидели с королевой почти до самого рассвета, больше беседуя, нежели предаваясь утехам в постели.
Глава 9. В башне Абесибо
Элегиар. 2153 год, начало лета
Ученый приют был самой крайней правой башней, упирающейся одним своим боком во дворец, а другим — в сад Отцов, который выходил к великой реке Химей. Днем в этой башне всегда царила суета. Здесь собирались все придворные ученые — от звездочетов до сведущих в ядах веномансеров. На первых этажах располагались кладовые, склады для алхимии и трав, комнаты для низшей прислуги. Начиная с третьего этажа появлялись совещательные залы, в которых на собраниях ученые мужи таскали друг друга за бороды. Надо сказать, эти собрания проходили с завидной регулярностью, потому что всегда было что обсудить. Еще выше располагались лаборатории, «мудрые комнаты» (залы малых заседаний) и покои приближенных к консулам людей и вампиров.
Ближе же к остроконечному шпилю, под небесами, жили по обычаю в своих покоях архимаг и королевский веномансер, соседствуя. Под этих господ и их запросы были отведены целых три этажа, поэтому на тесноту им жаловаться не приходилось. Семьи их обитали, как водится, либо в башне Коронного дома, либо в жилых домах Золотого города.
И вот когда на Элегиар легла густая волшебная ночь, полная ярких звезд и огромной луны, пребывавшей в своей полной фазе, башня ученых потемнела на фоне прочих. Но не вся. На верхних этажах зиждилась жизнь. В окне, обращенном к реке Химей, горели сразу несколько сильфовских ламп. Абесибо, в домашнем мягком халате из арзамаса, сидел с пером над пергаментом и размышлял. Время от времени, чтобы что-то уточнить, он оборачивался к столу, на котором лежало под простынями вскрытое тело, и тут же возвращался к письму.
«20-я попытка», — писал Абесибо.
«17-й день етана. Девочка, вампир, лет восьми, что соответствует нужному возрасту, была допущена к самцу кельпи. Самец был сильно ослаблен. В чаше пред ним покоилась ½ кавы воды.
18-й день. Пополудни девочка осмелела и стала искать контакта.
10-й день серы. После нескольких недель зачитывания сказок, что соответствует нужным условиям, она коснулась самца кельпи. Между ребенком и кельпи проскочила искра, схожая по цвету и размеру с искрами, возникающими от оставления магического клейма. Сие подтверждает — кельпи заимел власть над душой рабыни».
Абесибо задумался и снова обернулся к телу. На него глядели из-под грубого полотнища белые пальчики ноги, детской. Прищурившись, архимаг потер сильфовский фонарь. Тот стоял справа и разливал свой свет на пергамент, чернильницу и ухоженные руки Абесибо. Несмотря на то что за золото сейчас можно было исцелить почти все, кроме смерти, некоторые элементы тела оставались неподвластны магии. Например, никто так и не смог познать орган ума, который, как предполагается, находится в голове в розово-сером орехоподобном виде. Никто не познал глаза, механизм столь сложный, что даже сотни вскрытий трупов не смогли излечить короля, ослепшего после яда.
Поэтому Абесибо заботился о своем зрении, как о том, что, потеряв, он не сможет вернуть. Он был в силах исцелить сердце, кожу, мог налить руки молодецкой мощью, но глаза щадил, чтобы не пойти по стопам других великих чародеев, которые после ста лет все как один почти ослепли.
Когда светильник засиял, как крохотное солнце, Абесибо продолжил писать.
«12-й день. В блюдце была долита еще ½ кавы воды, что дало самцу кельпи сил. Он смог обрести цельную форму без подтеков и гнили. Девочка проявляла о реликте большую заботу.
13-й день. Он попытался убить девочку. Я помешал, испарив часть жидкости до изначальных ½ кавы. Девочка была выпровожена из клети.
Я пытался проставить ей магическое рабское клеймо, но не смог. Из этого следует, что связь с кельпи еще действовала.
Девочка была отрешенной, спокойной. Отвечала на мои вопросы разумно, но взор ее часто становился туманен. Она была околдована.