В лотке среди фруктов Момо увидел наливное яблочко и вдруг подумал, что Барбая с радостью съест его, кусая своими белоснежными зубками. Поковырявшись в пустом кошельке, юноша достал несчастный последний бронзовичок и уже собрался было позвать торговца, который как раз снимал корзину груш с мула, как услышал за спиной движение.
— Илловское отродье! — крикнул кто-то сзади, укрытый капюшоном.
— Сдохни, паскуда! — зашипел второй.
А потом блеск кинжала, который краем глаза успел заметить Момо. И острая боль. Один незнакомец в сером плаще схватил его за шею, потянул на себя, пока другой быстрыми движениями пронзал удар за ударом бок. Чувствуя вспышки огня в теле, юноша вскрикнул и нелепо задергался, пытаясь отбиться длинными, но слабыми руками.
Все с криками разбежались в стороны.
Где-то сбоку, из проулка, вынырнула длинная фигура. Завязалась драка. И под крики окружающих Момо почувствовал, как пальцы его, приложенные туда, где били ножом, в правый бок, залило чем-то теплым. Мир перевернулся. Момо лежал, дрожа от боли, на разбросанных яблоках, которые с глухим стуком выпали из корзины. А потом кто-то подхватил его, и сквозь затухающую пелену Момо увидел склонившегося Юлиана. Кричала толпа. Спешила стража. Перед глазами раскинулось голубое весеннее небо, проносились крыши, балконы с вывешенным бельем, цветы, оплетавшие старые каменные и глиняные дома, готовые развалиться от одного земляного толчка… Момо полуприкрыл глаза, ничего не понимая… Все плыло вокруг него как в тумане и одновременно было невообразимо резким. Он обмяк, чувствуя, как из ослабших пальцев выпало колечко, то самое, которое он уготовил девице, отказывая себе в хорошей еде, чтобы купить его.
Трель щеглов у желоба… Старый доходный дом. Скрип двери от налегшего плечом Юлиана… Тьма полупрозрачная… Когда глаза все видят, но одновременно и слепы. До боли знакомая кровать, сорванная одежда, срезанные лоскуты шаровар, уже алых от крови.
Его ругали, Момо это точно помнит. Его бранили самыми грязными на свете словами, называли влюбленным болваном, однако он начинал медленно угасать, не имея сил даже поддерживать чужой облик. И вот уже нескладный юноша лежал на низком топчане. Травы. Кровь. Склонившееся полное лицо женщины. Где-то он ее уже видел. Потом лихорадка. Бред. Там, на берегу реки, развешивала корзину с мокрыми тяжелыми вещами красивая девушка. Улыбалась так, как светит солнце — тепло, по-доброму. Вновь запах трав. Это луг так пахнет у воды? И тишина, полная темноты.
Он проснулся, когда его коснулся приятный холод. Момо приоткрыл глаза, перед которыми еще колыхался туман. А когда его взгляд прояснился, то он увидел перед собой лицо пожилой соседки. Эта полная женщина окунала тряпочку в глиняную мисочку с прохладной водой и прикладывала ее ко лбу больного. Руки у нее были шершавые, точно кора дерева.
— А, проснулся, молодчик, — улыбнулась она.
Во рту была неприятная сухость, и Момо попытался что-то спросить, но слова завязли в глотке. Женщина все поняла и дала выпить из старой кружки. В комнате стоял спертый запах из трав, пота и грязи.
— Вот же тебя пырнули, — защебетала соседка. — Но, дай-то бог, Прафиал поберег тебя и отвел смерть.
— Что? Где? — шепнул Момо, ничего не понимая.
— Ты пей. И молчи больше! — еще быстрее затараторила женщина. — На твое счастье, молодчик, скоро тебя твой дядька донес сюда. И руки ж у него какие умелые, золотые, что кровь быстро остановил. Это ж, поди-ка, было за два дня до оборотнецкого празднества. Те, как зверье, глотку драли всю ночь. А ты не слышал! Без сознания лежал как убитый. Я-то думала, что все, так и отдашь Химейесу душу в его день, но выжил. И дядька-то твой оставил мазь из чаги. Дорогая она, ой дорогая, дитятко, ибо этот гриб у нас не растет, но дыры зарастать стали как на глазах. Видать, дядьке-то ты нужен, раз расщедрился так.
— А вы… Откуда…
— А меня он позвал, — ответила едва ли не скороговоркой соседка. — Толковал мне, мол, поди-ка, спешит, а я травница и могу приглядеть за тобой. Все к окну подходил, будто ищут его. Я все думала, что он хам неотесанный, вон, пройдет мимо, бывало, в штанцах, как у тебя, и не поздоровается. И морду воротит в сторону. А в этот раз, видать, помощь ему нужна была. Хороший такой был и заплатил щедро. Не узнать…
И травница, которую звали Карцеллия, все болтала и болтала без умолку. Момо молчал, пребывая в состоянии сильной слабости, когда тяжело даже просто сконцентрировать взгляд. Он вдруг вспомнил, что шел к Барбае, и дернулся. А кольцо, кольцо-то где? Выходит, что пока он здесь лежал, возлюбленная его так и не встретилась с ним?
— Дней, тетушка… Сколько их прошло?
— Дней? Ай, запамятовала я уже. Ну давай посчитаем. Прибежал твой дядька в средень, а теперь уже вторень. Поди ж, почти неделя.
— А девушка приходила?
— Лежи-ка, чего разошелся! Да, была какая-то бестолковая. Говорила, мол, чтобы я передала твоему дядьке, что она перебирается в пригород к тетьке.
— Как? Куда?!
— Да мне покуда знать.
— А она приходила еще?
— Нет. Бестолковая она, говорю же. У вас, молодых, любовь случается чаще, чем простуда. Это с возрастом только складывается наоборот, — вздохнула травница. — Вот и решила она, видимо, что дядька твой не стоит ее усилий.
А Момо уже задумался. Получается, он подарки ей покупал, а она вот как? Просто решила переехать и даже не пришла вновь, позабыв его и наплевав на чувства. И пока он лежал и раздумывал о девице, в его сознании вспыхнула доля признательности вампиру за спасение. Но тут же потухла. Момо прикрыл глаза под непрерывную болтовню травницы, которую было не остановить, и уснул с последней мыслью о том, что когда выздоровеет, то обязательно попробует найти ту девушку.
Он так и не догадался, что Юлиан, не веря его обещаниям, пошел за ним и следовал в тени до самого прилавка с яблоками. И не будь рядом этого «упыря», его бы без препятствий закололи враги Иллы Ралмантона, думая, что это его сын. Так бы и закончилась его история, история мимика, названного старухой в честь козы. Повзрослев, Момо будет часто вспоминать эти годы и удивляться — как же эгоистична молодость, зацикленная исключительно на своих чувствах. Ведь тогда он даже не поблагодарит Юлиана, уверенный, что вся вина лежит на его облике, хотя впоследствии будет искренне об этом сожалеть.
Глава 14. Захват Севера
Стоохс. 2154 год, весна
Аммовский лес нависал над тропой. Был он окутан мглой, дремуч и стар, как сам мир. Тропа непрерывно тянулась вдоль него и разделялась в одном месте. Прямо — к Торосу, направо — на восточные равнины, продуваемые сейчас ветрами, а влево — сквозь лес, по одноименному Лесному тракту. Здесь на перепутье стояла деревенька Лесохолмовка. А около нее, подле молельной поляны, где располагались утопленные в землю камни с выбитыми лицами Ямеса, разбили бивуак. Море огней от него колыхалось ковром в ночи, уходя далеко за горизонт.
Наступила середина весны, но на Дальнем Севере после заката землю еще укрывал иней. От этого глеофский караул, вышагивающий по окраине лагеря, кутался в теплые плащи и с тоской глядел на юг. Не дело это, ворчали глеофяне, что у Черной Найги уже все давно расцвело, а тут из зеленого только чертовы ели и мхи. В палатках бивуака собрались группы по интересам. Оттуда доносились пьяный хохот и визги девок, которые были вечными спутницами всех войск во все времена. Над самым крупным шатром, стоящим, будто пастырь над овцами, развевалось знамя Глеофа — коронованный меч на алом полотне. Рядом собралась многочисленная охрана.
Этой ночью в шатре заседал военный совет.
Внутри были десять господ, а также множество секретарей и слуг. Император Кристиан, уже захмелевший, хохотал, слушая доклад герцога Круа. Герцог же хмурился. Он ждал, пока мальчик уймет свою веселость, сделает глоток-два «Летардийского золотого» и вернется к делу. Ждали и все вокруг. Иногда кто-нибудь смотрел в противоположную от императора сторону стола, где сидел Белый Ворон, но потом тут же отводил взгляд. Не из неуважения, а скорее от страха.
— Няня, налей еще вина! — обратился Кристиан к воздушной, как перышко, старушке.
Та встала, покачала осуждающе головой и налила вина на донышке. Затем поднесла кубок, украшенный яхонтами. Кристиан выпил залпом. Платочком няня вытерла ему губы, с печалью вспоминая, как сильно изменился выращенный ей мальчик, когда пошел проститься с умирающим отцом-императором.
В тот день в Глеофе было студено. Зима буйствовала и пронизывала холодом весь Мечный замок. Тогда камины растопили во всех помещениях, чтобы хоть как-то согреться, и старик Авгусс II лежал под настеленными друг на друга тяжелыми одеялами, пропахший лекарствами и испражнениями. Тело его умирало, пестрея язвами, а сам он время от времени скашливал кровь на поднесенные слугами тряпочки.
— Умирает император! — говорили во дворце.
Няня Таля тогда прижимала к себе маленького Кристиана, гладила по мягким вихрам и целовала. Оставшись без матери, а теперь еще отца, Кристиан целыми днями плакал. Тонкий, бледный, взращенный за слюдяными окнами, расписанными молитвами Ямесу, он не знал, что такое зеленая трава, не знал, каково это — лежать под голубым небом. Домом ему были мрачные темные покои, где его заперли, пока совет из герцогов, графов и баронов решал, как рассудить власть, как убрать мальчишку с дороги.
В тот день замок окружила снежная завеса. По тихим залам прокатился грохот окованной железом обуви. В детскую комнату на женской половине замка вошли гвардия и придворные. Маленького Кристиана повели прощаться с отцом. Няня Таля, которая заменила ребенку и мать, и бабушку, хотела уж было последовать за всеми, но ее осадила стража.
— Только наследник! Это священное таинство передачи власти!
Но Кристиан тогда вцепился в няню такой сильной хваткой, завыл, как брошенный щенок, и зарыдал, что пришлось уступить: старушка сопроводила его до сам