Однако Юлиан лишь нахмурился и пожал плечами. Ему было не привыкать к одиночеству: и из-за его сущности, когда опасно приближать к себе кого бы то ни было, и из-за того, что он привык быть один еще с детства. Но спорить с послом до победного у него желания не возникло: чувствовалось, что тот в вопросах веры не так обаятелен и мягок, как в других.
— Одинок. Вижу, что одинок! — так и не дождался ответа мастриец. — А если бы ты верил в Фойреса и внял мудрости его пророков, то на твою душу снизошла бы благодать. О, знаешь, я никогда не одинок, потому что даже брось меня в самую темную пещеру связанным по рукам и ногам… Даже в этой пещере, где не будет водиться ни единой души, я не буду одинок. Ведь со мной будет Фойрес! В моем сердце!
— Дзаба… ты… — Юлиан качнул головой.
— Опять не веришь. Хорошо, я докажу тебе! Теперь ты не оспоришь мое утверждение! Ты слышал о пророчестве Инабуса?
— Нет, — и собеседник устало вздохнул.
— Инабус из Ашшалы жил за четыреста лет до открытия магии и пророчил от имени Фойреса. Уже тогда он предсказал, что спустя четыре сотни лет род людской познает искру. А еще спустя шесть сотен лет искра разгорится в пламя и дитя Фойреса явится людскому роду, знаменуя великую войну, в которой умрет половина живого. Спустя четыреста лет травник Моэм создал первое заклинание огня! Это и есть искра! Вот что ты скажешь на такое предсказание будущего, а, Юлиан? Что это, если не пророчество истинного бога?
— Скажу, что если рассудить по-твоему, друг мой, то скоро явится знамение, дитя Фойреса, и грядет некая великая война, в которой умрет половина живого.
— Да! Война будет!
И мастриец пылко закивал, подтверждая, будто был готов прямо сейчас из-за стола ринуться пьяным, с саблей наперевес, на невидимого врага. Затем он продолжил, дыхнув вином:
— Подумай над моими словами и уверуй в Фойреса, пока он терпит!
— Я подумаю…
— Завтра же пришлю тебе писание Инабуса в переводе на рассиандский язык! Знаю, ты занят. Наш мудрый покровитель Илла Ралмантон делился со мной новостями о том, что ты теперь помогаешь майордому и взял часть дел на себя. Но писание Инабуса важнее! Найди время! У меня еще много дел, связанных с принцессой Бадбой, но, как только я закончу их, давай обсудим прочитанное!
Напор Дзабанайи Мо’Радши был так бесцеремонен и силен, что Юлиану пришлось согласиться с этим неистовым фанатиком, лишь бы тот отвязался от него со своими чертовыми богами.
— Ты прав, забот у меня много, — произнес Юлиан. — Однако я сделаю, что ты просишь. Присылай писание Инабуса, я займусь им.
Дзаба продолжал говорить, энергично размахивая руками, пока в конце концов не макнул рукав в теплый жир из-под кабана. Однако даже это не отвлекло его от усилий доказать собеседнику, что верить нужно только в одного из Праотцов. И Юлиан внимательно слушал, точнее делал вид, что слушает. Он снял графин со свежей принесенной кровью с подноса, принюхался и стал наливать себе, не заметив, что и советник пожелал выпить. Впрочем, Илла Ралмантон тоже был пьян. Он нервно отмахнулся от жалостливого лекаря, который умолял не принимать крови больше положенного, чтобы не раздражать и без того больной желудок, и потянулся к отодвинутому графину.
Беседа между Юлианом и Дзабой прервалась только тогда, когда справа грохотнуло: это советник, гремя костями, завалился под стол. Он спьяну не рассчитал силы, чтобы дотянуться до услужливо отодвинутого его же веномансером графина. К нему тут же кинулась толпа слуг. Иллу достали, отряхнули, пока он неистово чертыхался и грозил всем самыми страшными исходами их жизни: оскоплением, слепотой, дыбой, повешением. На его плешивую голову накрутили слетевший шаперон. Впрочем, сей конфуз так и остался незамеченным, потому что многие уже если не лежали под лавками, то гуляли по саду, пели и танцевали. Где-то рядом громко ударил об стол золотым кубком Гоголос, капитан гвардии и сын Рассоделя Асуло, а рядом с ним от неожиданности подскочил каладрий из управляющих архивом.
— За славную войну! — взревел Гоголос. — Черт меня возьми, следующий год будет хорошим! Я чую это, как волки чуют жертву!
Все вокруг, кто мог держать кубок, поддержали тост.
Мужи готовились пойти войной на Нор’Эгус, лишь бы не сидеть дома в четырех стенах. Уже заржавели мечи после последней войны за Апельсиновый Сад, цены на невольников подскочили до небес, а кошельки вояк опустели. И все жаждали наживы, крови и рабынь. Нор’Эгус был силен. Нор’Эгус имел зубы. Однако Нор’Алтел, его роскошный и великий город, сулил всем несметные богатства, и мысленно все уже врывались в дома, насиловали женщин и выгребали сокровища. Весь вечер и половину ночи аристократия отмечала скорое начало войны и пила, пока не попадала под лавки, танцевала, пока не отнялись ноги, и голосила песни, пока не оглохла и не осипла от собственного пения.
А позже, когда полная луна выкатилась из-за облаков и осветила дворец, все те, чьи силы еще позволяли встать, покинули зал. Толпа под присмотром магов и стражи миновала анфиладу коридоров, пока не вышла с восточной стороны дворца во внутренний сад. Густой и дремучий, он упирался своей главной тропой в реку Химей. Вдоль тропы, окаймляя ее, стояли статуи, воздвигнутые королям и великим чиновникам. В ночи пели птицы, а в свете сильфовских фонарей бились мотыльки.
Дворец нависал над вышедшей толпой, которая немного протрезвела от свежего воздуха.
Илла Ралмантон шел и качался от усталости, засыпая на ходу. Юлиану пришлось идти сбоку на случай, если вдруг старику поплохеет, а камердинер и слуга окажутся неловкими. Когда советник проходил мимо белокаменных статуй, он ненадолго замер и о чем-то задумался, впиваясь хмельным взглядом в своего предшественника, Чаурсия. Уж не о том, удостоится ли он сам чести стоять в саду?
За толпой следом явились музыканты. И стоило им запеть нежную мелодию, как вдруг от места на земле, вокруг которого собрались маги, выросло в небо могучее иллюзорное дерево. Оно качалось на ветру, блестело и мерцало всполохами белого света, слепило. Дерево стремилось к небесам. Вот оно переросло башню ратуши, зачем Ученый приют и, наконец, Коронный дом. Крона его накрыла собой Золотой город. Маги пыхтели, шептали заклинания, которые сливались в хор, а волшебный платан вдруг распустил цветы. И оттуда вылетели искрящиеся красным пламенем фениксы. Они слились в огненном танце, который закрутился вихрем. Ш-ш-ш-ш — и с шипением, напоминающим всполохи пламени, фениксы воспарили в небеса, где и растворились. Иллюзия пропала, а чародеи-иллюзионисты побледнели и пошатнулись.
Знать неистово закричала, пьяная, завопила из последних сил и после звонкого голоса Вестника вернулась под своды дворца.
Кугья прошла на удивление миролюбиво, и сколь бы Юлиан ни переживал, но, кажется, во дворце пока все было спокойно.
Перед рассветом старик Илла с трудом вполз в носилки, где и захрапел на подушках, прижимая к себе трость, как дитя. Пока паланкин несли к дому, Юлиан думал о своей жизни, о красотах Юга и сам того не заметил, как едва не задремал. Когда серо-розовая, еще не зардевшаяся румянцем полоса света расчертила горизонт, два вампира уже спали в своих спальнях без задних ног.
Глава 16. Генри и Ярвен
Аутерлот-на-Лейсре. 2154 год, осень
День в банке, этом низком и растянувшемся на весь квартал учреждении с запахом бумаги, чернил и монет, был хмурый. Череда тех, кто хотел обменять элегиарские сетты на северную монету, не заканчивалась, несмотря на скверную погоду. За окнами хлестал ливень. Банкирский дом Ярвена встречал всех стуками печатей, скрипами пера и громыханием лавок, с которых подскакивали. Пахло и заплесневелой древесиной — крыша учреждения протекала.
За порог из-под шумящей завесы дождя ступил мужчина. Нельзя было распознать ни герба на нем, ни лица, ибо только седая щетина торчала из-под глубокого капюшона. Путник огляделся, грязный с головы до пят, он три недели не слезал с лошади, давая ей лишь короткий роздых.
Никто не обратил на незнакомца внимания: ни поверенные, ни счетоводы, ни менялы. Все были заняты своими денежными вопросами. Поэтому Филипп подпер плечом стену и некоторое время наблюдал за творившейся суетой.
Наконец, судя по деловой походке и дорогому костюму, в зал спустился один из поверенных Ярвена. Поверенный, которого звали Дор Листонас, проверил работу юного писаря, затем склонился над матерым работником, который чем-то возмущался и тарабанил кулаком по столу. А после, убедившись, что работа идет как должно — размеренно и монотонно, — вернулся сквозь шумный зал к лестнице и снова исчез на втором этаже, где и жил.
Филипп направился следом. Но путь ему преградил один из помощников, замахавший перед графом руками.
— Куда это вы, милейший? Туда нельзя! Вам размен нужен или заем?
— Я по важному делу. Прочь с дороги, — холодно ответил Филипп и смерил парня-помощника таким уничтожающим взглядом, отчего тот сразу же ссутулился.
— Но… Но господин Листонас не принимает… Погодите, погодите, да куда вы!
Однако Филипп уже поднялся по лестнице, не глядя на снующего помощника, прошел коридорчик и остановился у двери, за которой шумел Листонас, перебирая бумаги. И не успел никто ничего сделать, как граф уже вошел внутрь и заперся на засов. Там он взял стул и сел напротив поверенного.
Листонас оторвал взгляд от документов.
— Я не принимаю.
— Примешь, уважаемый, — качнул головой граф.
Он достал из-под полы плаща тугой кошель и кинул его на стол. Листонас недоверчиво развязал шнуры. Внутри кошелька он увидел золото, затем нахмурился, высыпал монеты, и лицо его вытянулось, когда обнаружилось, что и на дне тоже золото.
В дверь неистово застучал помощник. Банкир посмотрел через плечо графа и громко крикнул:
— Я занят!
Стук прекратился. Раздались удаляющиеся шаги. Отодвинув в сторону толстую долговую книгу, Листонас услужливо улыбнулся своему чрезвычайно богатому гостю.