Там, где величественная река Бофор собиралась с силами из двух рукавов в один и вливалась в залив, проживал в небольшом поместье Ольстер Орхейс. Приходился он ярлу Бардену, хозяину Филонеллона, дальним родственником, праправнуком его брата, уже с тысячу лет как сгнившего среди скал. В отличие от своих могучих родичей из племени филлонейлов, Ольстер был вполне себе миролюбив нравом и меча не обнажал, доколе его совсем уж не допекут. Спокойный, вдумчивый, он всегда поддерживал род Тастемара в память о далеком прошлом, когда ему доводилось обитать у своего родича и соседствовать с Перепутными землями.
И хотя Ольстер за тысячу лет успел пожить и в Глеофе, и в Гаивраре, и даже в почившем Астерноте (нынешней Имрийи), Филипп все равно рассчитывал на его поддержку.
Зато гвардейцы, отбившие задницы за долгое путешествие, рассчитывали прежде всего на отдых. Не жалея ни их, ни коней, ни себя, Белый Ворон умудрился доехать по размытым дождями дорогам в Бофраит всего за месяц. Добрался он туда, однако, обляпанный с ног до головы грязью, с промоченными и уже давно прелыми вьюками, по которым расползлась гниль. Из-за выпитой в грязном озере воды одного дизентерийного гвардейца пришлось оставить в ближайшем городке, второй вывихнул руку, поскользнувшись, а третьего облепила какая-то сыпь, и он теперь ехал на лошади, почесываясь.
И вот когда вдали показалась река Бофор, подле которой у небольшой рощицы находилось поместье Ольстера, все солрагцы радостно выдохнули и приободрились.
— Слава Ямесу! — зашептал довольно Хортон. — Отдохнем, поедим. И погода дрянная, не дело это, в сезон Лионоры пускаться в такое странствие. Кони грязи по седла набрали.
— Тише ты, — шикал в ответ Гортый. — Значит, так надо, коль едем!
— Так там, на севере, в Стоохсе, Глеоф остался буянить. Почто ж мы его там оставили? А вдруг вернемся, а Брасо-Дэнто уже не наш? Куда наш господин прыти-то дал?
— Умолкните оба!
Лука Мальгерб прикрикнул на двух гвардейцев и бросил взгляд на едущего впереди графа. Его отец, старик Рэй Мальгерб, перед отъездом шепнул сыну, кем является по своей природе их хозяин, а потому Лука понимал: их всех прекрасно слышат, а все услышанное мотают на ус. И действительно, двигаясь на добрых тридцати васо впереди, граф вдруг обернулся и посмотрел в хвост растянувшихся вереницей всадников. Все мигом захлопнули рты и втянули головы в плечи. Кто-то зачесался, страдая от грязи и вшей. Вид у всех был грязный-прегрязный.
Наконец показалась трехлучевая развилка. Однако, вместо того чтобы поторопить коня к ясеневой рощице в золотой листве, Филипп замер. Вскинув ладонь, он отдал приказ остановиться. Затем вслушался, склонил седую голову. И вдруг выхватил клинок из ножен.
— Слуги остаются здесь! Отряд, копья готовь! За мной!
— Копья готовь! — отозвался громким эхом Лука, надевая шлем.
Солрагцы достали притороченные к седлу шлемы и копья и пустили уставших лошадей рысью. Перед верховыми вырос пригорок, на котором лежали поваленные давеча ясеньки, а уже из-за него долетали звуки битвы: ржание коней, лязг оружия и крики. Филипп шенкелями сдавил бока своего вороного, требуя от того найти в себе силы для стремительной атаки, и понесся на вершину холма, петляя вдоль уложенных бревен. За пригорком открылась окруженная кустами и ясенем поляна.
На поляне шел жаркий бой. Порядка полусотни человек с копьями и дубинами кидались на обороняющихся, которые прикрывались обозами. В центре сражения, подле телеги с мебелью, на коне сидел рыжебородый полный мужчина в кольчуге. Он люто размахивал длиннющим двуручным мечом, и размахивал играючи, опрокидывая наземь раскроенных надвое противников. Те пытались сбросить его с коня в грязь, но толстая лошадка хрипела и кусалась, однако врагу не давалась.
— За мной! — крикнул Филипп. — Убить нападающих!
И он пустил коня по пологому холму в гущу битвы. Граф вошел в нее, крутясь в седле и раздавая сильнейшие удары клинком направо и налево. Нападавшие закричали, обернулись и увидели верховых, пусть и грязных, пусть и уставших, но в полных доспехах, на хороших конях и с оголенным оружием.
Рыжебородый вскинул голову и довольно осклабился, сверкнув клыками.
— Филипп! — закричал он. — Дружище! Вот кого не ожидал увидеть!
Рассмеявшись и смахнув пот рукавицей, Ольстер заторопил толстенькую лошадку, на которой сидел, и перешел от обороны к нападению. С воинственным криком на Хор’Афе и старом филлонейлонском, который уже давно был не в ходу, он с новой силой начал рубить неприятелей. Теперь настала их очередь защищаться. Воздух задрожал от звона мечей, от ломающихся копий и хрипов лошадей. Одного солрагца стащили с седла и забили до смерти дубинами, а другого, на которого уже навалились трое, спас Лука Мальгерб. Он храбро протаранил конем толпу, растоптал одного пешего врага и прикрыл гвардейца, пока тот не запрыгнул в седло.
— Они отступают! — закричал Лука. — А ну, добьем их, братцы!
И гвардия вместе со слугами рыжебородого Ольстера понеслась вслед за убегающими, утопающими в грязи. То тут, то там свистели удары, пока наконец над поляной не повисла тишина. Затем и ее прервали победные возгласы. Сорок три трупа неприятеля стали грабить, оставив голыми на радость воронам и чертятам, а своих погибших позже похоронили под ясенями. Филипп потерял только одного гвардейца, а у Ольстера Орхейса полегло больше двух десятков слуг.
Помещик Ольстер, этот миролюбивый детина, соскочил с мохнатой лошади, уложил двуручный меч в обоз и сгреб своего товарища в медвежьи объятья, от которых тот, впрочем, даже не поморщился.
— Ох, Филипп, дружище! — улыбнулся он от уха до уха.
— И тебе здравствуй, друг. Вовремя я, видимо, явился?
— Не то слово! Удружил так удружил!
— Чем же ты не пришелся по нраву местной знати?
Филипп склонился над убитыми, чтобы рассмотреть нашивки с гарпией в трех лентах — герб барона Бофровского.
— Расскажу по дороге. Вижу, ты ищешь отдыха, как и твои люди, но нужно как можно скорее покинуть Бофраит, а после заночуем где-нибудь да передохнем. Только дай моим слугам поесть. Уведи своих людей из рощи на время.
Когда Филипп по-молодецки запрыгнул на коня, из груди всех солрагцев вырвался невольный стон отчаяния и усталости. Кони их развернулись и, меся грязь, уныло поплелись назад, пока слуги Ольстера Орхейса, будучи все вампирами, устроили на поляне пиршество, чтобы напиться крови на месяц вперед.
Чуть погодя из рощицы медленно выехали с десяток повозок с лошадьми, запряженных цугом. Посуда, мебель, ковры, гобелены — все это, промокшее из-за недавнего ливня, тащилось на север, где уже зрела зима. Филипп подъехал к Ольстеру, стремя в стремя, оглядел того и заметил, что рубленые раны под высоким воротником вампира не из этого боя, а из другого. Часть прислуги, идущей вдоль обозов, тоже была ранена не сегодня: у кого-то были замотаны руки, кто-то плелся с пробитой головой.
— Это не первое нападение? — спросил Филипп.
— Да, не первое, — отозвался Ольстер на Хор’Афе. — Атаковали двумя ночами ранее полсотни голодных и охочих до наживы псов во главе с двумя шакалами, жаждущими нечто большее. Ох, тяжело, Филипп, очень тяжело стало в последнее время. Магия и демонический язык проникают сюда с Юга, и все больше людей сведущи в том, что мы не рождаемся бессмертными, а становимся ими.
Он тяжко вздохнул.
— Доселе я платил дань местному барону Бофровскому, как платил и его предкам. Но власть сменилась, и на эти земли пришли ученые люди с Юга. Предоставили свои услуги сначала барону, потом, с его ведома, и местному королю. Как обычно бывает, стоит узнать, что ценность можно прибрать к рукам, так сразу появляется много охочих до нее. Ко мне стали проникать поначалу засланцы, разнюхивающие, обыкновенный ли я вампир или нет. Затем, разузнав все у слуг, они перешли к более активным действиям.
Ольстер усмехнулся и пригладил рукавицей пышную огненную бороду.
— Звали меня сначала к барону, а когда молва дошла до дворца, то и к королю. Приглашали, мол, по-дружески. Затем требовали явиться в столицу по неуплате налогов, якобы для разъяснения. Дубоумы! А чуть погодя, Филипп, вломились ко мне посреди ночи два рыцаря, Олшор де Башелью и Жедрусзек де Башелью, с полусотней рубак. Они, дескать, местная власть, потребовали сначала громким словом, чтобы я пошел с ними, потом попытались силком утащить из дома. Моих тогда полегло с два десятка, но мы их почти всех забрали! Не стал я уже дожидаться, когда в мои владения явится целое королевское войско. Сам понимаешь…
— Да, друг мой, понимаю. Стало быть, ты к ярлу Бардену направляешься? Раз он в спячке, то пока будешь заниматься хозяйством?
— Верно ты все понял, Филипп, верно. Барден в последние годы подсдал. Он давно просил меня, чтобы я вернулся, боялся спускающихся с гор старших вервольфов. Те отчего-то осмелели, начали плодиться, что крысы. Вот он и обижался, что я не подсобляю, а я все к теплу тяготел и не соглашался. Не по нраву мне голые скалы, чернота ущелий да всего лишь три месяца оттепели. Мне речушки нравятся, Филипп, живые, веселые, и чтоб зелень шелестела… Да не сосны, а светлые ясеньки… И чтоб птицы пели меж ветвей. Оно-то с годами начинаешь ценить это умиротворение, и слеза прошибает уже не от горы трупов, а от такого спокойствия.
И Ольстер миролюбиво, но басовито расхохотался, а щеки его порозовели и стали походить на два больших яблока. Затем он прищурился и продолжил:
— Что-то я увлекся, о себе да о себе. Так что тебя привело? На тебе грязи, как на моих обозах, глотнувших по борта. А сам-то ты, Филипп, выглядишь отвратно, будто не на коне скакал, а конь на тебе. Да, стало быть, дела мировые!
И Филипп рассказал все Ольстеру: и про демона, и про разговор с Горроном де Донталем, и про странную череду событий. Весомых доказательств у него не было, лишь догадки. В противном случае не пришлось бы сейчас объезжать всех друзей, но граф надеялся, что родственник Бардена окажется куда рассудительнее самого ярла. И Ольстер слушал и хмыкал себе в пышную всклокоченную бороду. Иногда он кидал задумчивые взгляды на обозы, а один раз слез с кобы