лы и помог вытащить осевшую в лужу подводу. Наконец Ольстер осторожно заметил:
— Да, дружище, соглашусь! Череда событий и правда престранная. Уж не нам ли, виды повидавшим, не знать, что такие случайности никак не случайности. Она явно продает дар на сторону, Филипп!
— Ольстер, боюсь, здесь не простая продажа дара.
— Отчего же? Я имел опыт общения с южанами, и, поверь мне, там есть баснословно богатые люди и демоны, которые не откажутся от покупки бессмертия.
— Нет. По словам Горрона, Мариэльд слишком богата, чтобы отягощать себя такими сложными манипуляциями для столь малой для нее выгоды.
— И сколько же составляет ее годовой доход?
— Больше полумиллиона в даренах.
— О-хо-хо! — искренне удивился Ольстер. — Выгодные земли она заняла в свое время с мужем. Хорошо же она зарабатывает на купцах, которые экономят на найговской грамоте. Но это же Мариэльд де Лилле Адан, что ты хочешь… Однако мне теперь понятна причина, почему Барден пригласил меня последить за его краем и ушел в спячку: чтобы переждать бурю. И я отчасти разделяю его мнение. Ты же знаешь, что… — Ольстер понизил голос, — воспоминания молодости всегда самые яркие. Я до сих пор помню, Филипп, свою жалкую лачугу на краю отвесной скалы у Пчелиного горба. Помню, как она пахла ветрами, корой, тлеющими дровами. Помню, как рубил дрова и носил вязанку на левом плече, как перекашивалась рубаха, укрывалась древесной трухой. А ты, Филипп, ты помнишь свою молодость?
— Не без этого, друг мой. Воспоминания о великой реке Брасо, рвущейся из гор в низовье, к моему поселению Алмасу, о разлитых лугах, о скачущих по воде кельпи, о поющих в камышах русалках. Как не помнить… Все стоит перед глазами, и в памяти образ свеж. Только протяни руку…
— И часто ты стал вспоминать прошлое, Филипп?
— Весьма.
— Вот. То-то же! Значит, постарел ты душой. Не зря говорят, что, если все больше начинаешь оборачиваться, чем смотреть вперед, — это старость подступает.
Филипп устало улыбнулся: он действительно вернулся памятью в годы молодости, когда его волосы были еще цвета воронова крыла. Ольстер тоже откинулся на заднюю луку седла и улыбнулся, пригладив бороду. Она всегда оставалась пышной, цвета осенней листвы, а не как у ярла Бардена, который к моменту передачи дара уже успел поседеть.
— Вот и Летэ, Филипп, — продолжил Ольстер, — он был тогда горяч, как пламя, а не как сейчас — кусок льда. И в его старой памяти, изможденной годами, пылает образ молодой Пайтрис, верной спутницы и любимой женщины. Он не видит ее ссохшуюся кожу, ввалившиеся глаза и когти. Когда он смотрит на нее, он видит свою молодость, и ее, еще любящую и любимую, скачущую рядом с ним. И в Мариэльд он прежде всего видит жену своего друга, женщину, которую тоже любил.
— Я понимаю, о чем ты, Ольстер. Знаю, что будет тяжело.
— Поэтому, Филипп, мой тебе совет. Оставь это… Ты не сможешь проломить память старика Летэ. Пусть течение времени само раскроет планы Мариэльд. Мы все не без греха. Много ли ты знаешь о Горроне? А о Теорате? А обо мне? А ведь многие из нас, я уверен, были готовы в свое время перейти на сторону Теух — Летэ это понимает, поэтому и верит одной только Мариэльд из-за ее жертвы.
— Я не могу все бросить. Я чувствую острую необходимость разобраться. Мы родились в этом клане, Ольстер, и мы обязаны защищать его.
— Защищать клан… — Ольстер махнул рукой. — Признайся, на самом деле это все из-за мальчика, да? Право же, твои воспоминания о мертвом сыне Теодде, тот трагический случай, который произошел, когда ты только обратился в старейшину. Именно поэтому все так остро запечатлелось в твоем сознании. Но парню все равно, Филипп, он живет своей жизнью.
— Да, я знаю.
— Так отпусти его… Он пошел своей тропой. Пошел добровольно, пусть его и повели за руку, но он не препирался. Он сам вполз на лошадь и сам последовал за Мариэльд.
Граф устремил на товарища полный решимости взгляд.
— Ольстер, вы были связаны с Летэ после войны напрямую. Я прошу вас: попробуйте его убедить хотя бы выслушать меня. Я хочу испить Гейонеша и передать ему свою память.
— Понимаю, чего ты от меня хочешь. Я не дурак. Но он не увидит ничего в твоей памяти.
— Я видел силу демона, он говорил о Мариэльд.
— Летэ сам придумает ей оправдание, — горестно усмехнулся Ольстер. — Филипп, они, старейшие, связаны друг с другом. Каждый живет ради чего-то. Право, после двух-трех сотен лет уже хочется сдохнуть, все становится приторно и даже кровавые попойки не доставляют радости. И они, те, кто основал клан: Летэ, Пайтрис, Мариэльд, Горрон, Амелотта, — цепляются друг за друга, как утопающие хватаются за соломинку. Ибо друг для друга они напоминание, что все еще живы. Ты только подошел к той границе, когда твои душа и сердце требуют доказательств, что ты еще нужен здесь. Но у тебя есть дочь. Кстати, как маленькая Йева?
— Правит, — вздохнул его собеседник.
— Отчего же ты так тяжко вздыхаешь?
И Филипп поведал о том, как Йева приютила мальчика, да не простого, а человеческого.
— Ох уж этот род Артерусов! Снова нас ждет суд, — качнул головой Ольстер. — Тогда понятно, почему ты так усиленно цепляешься за парня, раз уж дочери недолго осталось.
— Не каждый младенец доживает до зрелости.
— Но ты чувствуешь, что этот доживет, да? И оттого чуть не прибил мальца? Если она подобрала одного, то, даже убей ты его, судьба мигом подкинет другого.
— Время покажет, — холодно отрезал граф.
Ольстер усмехнулся и всмотрелся в серое низкое небо, вздохнув оттого, что такое небо пробудет над его головой в Филонеллоне весь чертов год.
— Что ж, мой друг, — проговорил он. — Ты ищешь поддержки. И я окажу ее, но, увы, иначе. Я не могу и не буду просить Летэ, ибо это бесполезно. Кто мы такие в его глазах? Кто ты, Филипп? Увы, но я дам тебе совет и надеюсь, что ты его примешь. Отдайся воле судьбы — и судьба даст тебе ответ. Отпусти Уильяма, отпусти Йеву, ибо жизнь всегда распоряжается по-своему.
— Ольстер, послушайте…
— Не пытайся меня переубедить, Филипп! Знаю, твоей родовой напористости позавидует всякий, но здесь я своего мнения не изменю.
— Хорошо, друг мой… — блекло откликнулся граф, понимая, что Ольстер его не поддержит.
— Извини, что не помог. Но, право же, судьба всегда делает все так, как нужно ей. Я четыре раза растил наследника, чтобы отдать ему бессмертие и упокоиться с миром. И каждый наследник погибал, буквально чуть-чуть не дожив до передачи дара.
— Четыре? — Филипп помнил, что пять десятков лет назад Ольстер вел тот же разговор о трех.
— О да, мальчик Феолноро, я подобрал его, сиротку, когда переселялся в Бофраит. Решил было, что судьба дала мне шанс. Но стукнуло парню тридцать три, и его убили в одной из стычек с местными лордами. Зарубили, как свинью, стащив с коня и удачно попав топором по шее. Тебе порой не кажется, Филипп, что судьбы носителей одного дара похожи?
Граф смолчал и лишь нахмурился, а Ольстер продолжил:
— Я так стремился жить в тепле, меж ясенек, но уже три сотни лет в вечных разъездах, ибо не умею жить на юге со своими северными нравами. И вот я возвращаюсь, не знаю, навсегда ли, в Филонеллон. Как жили мои предки. Честно, я устал жить, ибо быт заел, люди осточертели, хочу я в сырую землю. Но сдохнуть не могу. Совет требует по закону, чтобы я наследника воспитал, но наследники мрут как мухи.
— Понимаю, к чему ты клонишь, Ольстер. Ведь ни один мой предок не дожил до шести сотен лет, — улыбнулся Филипп. — Но, боюсь, не в этом дело, и не потому я так настойчив. Моя жизнь действительно подзатянулась, но мне пока рано уходить… Тогда, три десятка лет назад, я размышлял, не передать ли дар одному из моих приемных детей, но не смог.
— Подожди, подожди… И смирись с тем, что случилось. А провидение само пошлет тебе ответ. Ты наигрался с правлением, как в свое время наигрались все мы. Потому что я помню, как сотню лет назад тебя волновали лишь цифры, посевы, кони, налог и война, а теперь это тебе и в голову не лезет. Если судьба решит, что тебе пора, — ты уйдешь.
Обозы вместе с солрагцами волочились на север, и спустя четверо суток, заляпанные грязью и усталые, они покинули пределы Бофраита и прибыли в Глеоф. Там беглецы заночевали на постоялом дворе, выставив охрану. Но Ольстера больше никто не преследовал, потому что барону тех земель донесли о неудаче слишком поздно и след Орхейса затерялся.
С рассветом Филипп стоял у кузни и наблюдал, как передние копыта его вороного, прозванного на Хор’Афе Троркероном («черное крыло»), сначала очистили копытным ножом, а потом подшили к ним ухналями подковы. Подковы эти Троркерон потерял после боя у ясеневой рощи в Бофраите.
Около графа бегал туда-сюда маленький паж Жак, с интересом разглядывая на жителях чудные глеофские шляпы с широкими полями. Он не знал, как скоротать время, а потому то и дело теребил свой капюшон, свешивающийся зеленым краем через плечо. Филиппу до блеска натерли песком кольчугу, привели в порядок его костюм, он отдохнул на мягкой постели, однако печать мрачных дум так и не покинула его лица. И когда появился Ольстер — крепкий, немного в теле, улыбающийся, — граф не сразу перевел взгляд с конского копыта на своего товарища.
— Ну что ж, — пробасил тот. — Здесь мы и расстанемся!
— Обождите…
Граф достал из сумы кожаный футляр, в котором покоился свиток с переписанными у обиталища бестии рунами. Он вложил его в лапища Орхейса, Ольстер раскатал свиток и нахмурился.
— Доводилось ли вам видеть за свою тысячу лет подобное письмо?
— Хм, — задумался Ольстер. — Мне доводилось говорить на ныне забытом старофилоннелонском, застать исчезновение астернотовского говора и появление вместо него глеофского. Я если не знавал, так касался языков, давно утерянных или обезображенных веками до неузнаваемости. Однако нет… Подобное письмо мне видеть не доводилось. Хотя нет… — Он ткнул огромным пальцем в руны. — Вот эти человечки рядом с рекой уж больно похожи на записи стариков в почившем старом Астерноте.