— Никто меня еще не сравнивал с курицей, — хохотала она. — Право же, ты хоть и из простых, но умеешь делать незатейливые, но хорошие комплименты, какие бы не смогли сделать даже самые отпетые придворные прихвостни. Курица, меня назвали горячей курицей!
И, смеясь, Наурика вдруг сняла со своего пальчика серебряное колечко с красивой жемчужиной, выловленной из Дассиандры, и вложила в руку любовнику.
— Ох, Юлиан, Юлиан… Прими. Возьми кольцо. Это мой дар тебе. Я буду рада, если ты будешь носить его под рубахой на груди.
— Спасибо, Наурика. Уж не значит ли это, что я снова продлен в качестве Вестника еще на один год?
— А у тебя остались сомнения?
— Вдруг я чем не угодил королевской особе.
— Если бы ты не угодил, то не лежал бы здесь и не улыбался так нагло. А еще я желаю, чтобы ты был на свадьбе моего сына и стоял вровень с отцом, а не сзади, как слуга, — произнесла королева.
— Я просто веномансер, Наурика, о чем все почему-то забывают.
— К свадьбе ты не будешь им.
— На все воля достопочтенного Ралмантона…
— …Над которым стоит королевская священная власть, дарованная нам теми зернами Праотца нашего, Прафиала, что дал нам право следить за сим миром. И я сделаю, Юлиан, так, чтобы к свадьбе ты стоял рядом с отцом. Законным отцом!
Юлиан лишь покачал головой, разглядывая, как растет решимость в глазах Наурики. Она была женщиной осторожной, спокойной, вдумчивой, но если вбивала себе что-нибудь в голову, то избавиться потом от навязчивых мыслей не могла, пока не претворяла их в жизнь. «Не смей спорить с ней!» — наказывал Илла и грозил пальцем, и Юлиан понимал, что с Наурикой, если ты не ровня, спорить было бесполезно.
С рассветом он лениво выполз из-под одеяла, пригревшись там в обнимку с теплой, ласковой женщиной, и посмотрел в окно, отодвинув гардины. Дождь прекратился. Юлиан жадно залюбовался белоснежными мраморными статуями Праотцов, омытыми ливнем. Элегиар еще тонул в предрассветном сумраке, сером и мглистом, но издалека начинали доноситься уже скрип ворот, хлопанье дверей и шаги горожан. Город внизу медленно просыпался, чтобы в один момент стать шумным и многолюдным. Солнце вот-вот должно было залить ярким светом позолоченные символы власти, которые держали в руках Праотцы.
Наурика проснулась, когда почувствовала прохладу от отодвинутого одеяла. Она сонным взглядом посмотрела на Юлиана, тот прислушивался к потайной двери.
— Почти рассвет… — заметил он, одеваясь.
— Останься еще ненадолго или хотя бы не торопись. Считай это приказом, — улыбнулась лениво она. — Мне хочется в кои-то веки посмотреть на тебя при свете не в коридорах дворца, а здесь. Рабыня тоже не явится сюда до рассвета, да и перед тем, как зайти, будет ждать моего позволения.
Она поднялась с постели, нагая, поежилась от холода, ибо камин был не растоплен, хотя злые ветра и череда дождей уже терзали Гагатовые равнины.
— А как же твой дражайший супруг? Ты же спишь с ним в одной комнате.
— Но в разных постелях…
Наурика повела покатыми плечами и надела спальную рубаху, чтобы не замерзнуть, затем поправила растрепавшуюся от ночи толстую косу.
— Мой супруг остыл к жизни, Юлиан, и его больше не интересуют ни постель, ни тем более женщины.
— Все женщины?
— У него нет любовниц.
— Быть не может. Каждому мужчине нужна хотя бы изредка женская ласка, как цветку солнце.
— Он больше не желает женщин… Он мог бы их иметь, будучи королем, но не возжелал… Слепота ослабила его. Морнелий… Он просто устал. Он уже не тот, кем был в молодости.
Наурика вздохнула, и ненадолго в ее глазах разлилась такая печаль, близкая к слезам, что у Юлиана появилась мысль, как же сильна была ее любовь к мужу. Хотя когда королева отвернула свое лицо, печаль сменилась ненавистью.
— Мой муж — уже давно не мой муж, — прошептала, сдерживая ком рыданий в горле, она. — Я давала обещание любви одному мужчине, которого действительно любила, но родила пятерых детей совершенно другому…
— Мы меняемся с годами, Наурика. Что поделать.
— Я не о том… Совсем не о том…
Раздались шаги в коридоре, и Латхус три раза коротко постучал в дверь. Пора было уходить, несмотря на просьбы. Накинув плащ, Юлиан попрощался с королевой, настроение которой испортилось, поблагодарил ее еще раз за кольцо, прижал подарок к груди и покинул тайные покои.
Когда вдалеке показался особняк, ютившийся на спокойной улочке, рассвет уже ясной и нежно-желтой полосой расчертил горизонт. Гудел город. Однако в особняке было тихо. Охрана на воротах сказала, что посол недавно отбыл. Значит, раз всю ночь двое придворных просидели в гостиной, старик Илла займется лечебными процедурами, как только выспится. В последнее время он стал пропускать визиты во дворец, а после настойчивых попыток убить его и вовсе работал из дому, то и дело отправляя посыльных.
Юлиан собирался уже было улизнуть в город, чтобы проверить портного и Уголька, но его окликнул Хмурый, арендованный им раб.
— Вас ищут. Велели зайти к хозяину.
— Понял. Приготовь пока мне костюм в город.
— Как обычно, невзрачный?
— Да, Игомар. Я не хочу получить в бок перьевой нож только потому, что кому-то покажется, будто у меня в кошеле водятся монеты.
Спрятав подаренное кольцо в кармашек на груди, под пелерину, Юлиан поправил кисточки бахромы и деликатно постучал в дверь покоев. Открыл ее комнатный невольник, низенький и курчавый, из Зунгруна.
Покои Иллы Ралмантона были просторными, хотя по размерам и уступали королевским. Особняк его, как оказалось, некогда принадлежал короне и был подарен советнику ей же, когда лекари посоветовали ему ограничить пребывание в душных и тесных помещениях. Поэтому на задворках разбили сад с апельсиновыми деревьями, а само здание немного перестроили и обставили по вкусу Иллы. А вкус у него был демонстративно вызывающим.
Юлиан привычно мазнул взором по порочно-роскошной обстановке — от алых расписанных по-южному ковров (несколько, кстати, подарил Дзабанайя), широкого ложа, застланного покрывалами, украшенными золотыми узорами, до обилия ваз, масок на стенах и картин. Он уже привык к забавам своего покровителя, так как с годами понял, что советник купается в роскоши не от дурного вкуса, а от отсутствия других удовольствий. Илла не мог пить человека из-за чахлости. Он не мог любить женщину ни сердцем, которое очерствело, ни телом, которое было мертво. А потому он и тратил все золото на роскошь, балуя себя и свое самолюбие покупками.
Впрочем, порой Юлиан замечал, что и сам стал находить некоторую прелесть в коллекционировании предметов роскоши.
Илла сидел в кресле за столом, согнувшись, усталый, но бодрствующий. Его обложили подушечками, и он время от времени поднимал глаза, размышляя о написанном, и откидывался назад на мягкое, чтобы отдохнула спина. Юлиан поклонился, когда ясный взор советника остановился на нем.
— Убирайтесь, — приказал Илла рабам, и те покинули спальню. Только тогда он вслушался в тишину за дверью и спросил, отложив перо: — Как почтенная Маронавра себя чувствует?
— Волнуется, выглядит изможденной.
— Что она рассказывала?
— Все как обычно, достопочтенный, — уклончиво ответил Юлиан. — Почтенная Маронавра любит побеседовать о погоде, о ее детях, о платьях. Я внимательно слушаю и даю ей высказаться так, как она не смогла бы это сделать при придворных.
— И вероятно, считаешь себя уже ее слугой, а не моим, да? Забыл, чей ты и кому обязан все рассказывать, сукин сын?!
Илла вспыхнул, заметив, что Юлиан пытается уйти от ответа.
— Она говорила что-нибудь важное?
— Говорила…
— Что же? — жестко спросил старик.
— О сроках свадьбы, что через полгода, когда принцесса Бадба созреет, ее выдадут замуж.
— Horoniku’Horp! — выругался советник.
Грязная брань разнеслась по комнате. Впалые щеки Иллы побагровели от ярости. На это Юлиан лишь качнул плечами.
— Что же вы хотите, достопочтенный, — улыбнулся он печально. — Это же женщины, которые судят, кому можно довериться, не умом, а сердцем…
— Я хочу, черт побери этих женщин, чтобы на свадьбе не было неожиданностей от врагов, коих стало слишком много! А так, значит, уже через день каждый ремесленник будет знать об этих тайных сроках! Но откуда? — ругался советник. — Откуда королева узнала о сроках? О них ведали лишь трое: я, Дзабанайя и Его Величество. Даты планировали озвучить лишь через три недели.
— А вы уверены в тех людях, которые находятся подле Его Величества?
Вместо ответа Илла повернул голову к одному из наемников, которые сидели в креслах вдоль стен.
— Латхус, когда обновляли артефакты в моей спальне?
— Три дня назад, — был короткий ответ головореза.
Илла кивнул. Их никто не слышал, потому что в последнее время советник обложился звуковыми заслонами и не подпускал к себе никого, опасаясь яда, магии и наемников-головорезов. Он пребывал в вечном состоянии напряжения, и злоба его срывалась на первых попавшихся. Суккуб Лукна то и дело страдала от вспышек агрессии своего господина, а каждый ее приход выливался в тщательное обыскивание бедной женщины с ног до головы под пристальным взглядом охраны.
— Ни в ком я не уверен, — ответил наконец советник. — Меня в этом гадюшнике окружают лишь змеи, веры нет никому. Даже тебе! А ты… Твоя, кстати, забота — следить вместе с Дигоро, чтобы эти гадюки не подсыпали мне отравы, и заботиться о спокойствии почтенной Маронавры. Не хватало мне еще в такое время отвлекаться на капризы коронованной особы! Донеси до нее, что будет безопаснее, если королева будет оставаться королевой, а не торговкой с рынка, которая выдает все секреты своей жизни первому, кто занырнул к ней под юбку. Но… Кхм… Донеси иными словами, не так, как я сказал, конечно…
— Я понял, попробую.
— Попробуй.
Илла откинулся в кресле на подушки и ясным взглядом устремился ввысь, будто пытаясь раздвинуть материи будущего. Помолчав с минуту, он продолжил: