озже он рассказал, что спас птенца из рук одного негодяя. А когда Лея понравилась Угольку и тот в ее присутствии перестал кусаться, Момо стал звать ее все чаще и чаще, и вот она уже пела Угольку песни, а он ласково клекотал, прикрывая глазки. Вместе с тем заботливая девушка навела порядок в обиталище портного, уговорила развесить ткани на крючки, прибрала в сундуке и расставила по местам весь скромный скарб в комнатушке.
— А ведь не спаси его Момушка, страдал бы Уголечек. Страдал бы от этого кровососущего злодея! Так что Момушка поступил как настоящий рыцарь из сказок! — закончила мечтательно она, хлопая глазками. — И мы прячем Уголька, пока он не вырастет и не улетит в свои северные горы к другим гусегарпиям и драконам.
— Драконам?
— Да. Момушка говорил, что одного из них когда-то пронзил копьем, когда путешествовал в Снежные земли. Как настоящий рыцарь из легенды «О славном Беттрисе с Севера!
В конце рассказа Лея сложила ручки на груди у самого сердца, которое начал занимать благороднейший рыцарь Момо, вынужденный терпеть неудобства, лишь бы спасти бедную гусегарпию. И хотя Лея пока не отдалась ему, будучи хорошей дочерью своего грозного отца, но уже мысленно связала себя вечными узами с этим прекраснейшим человеком. В ее милой головке уже зрели мысли, как назвать старшего сына, который будет так же красив и благочестив, как ее избранник.
Юлиан перевел насмешливый взор на Момо, который покраснел как рак, и ласково произнес:
— Ты умница, Лея… Но будь добра, покинь нас, потому что мне нужно поговорить с твоим сверкающим и благороднейшим рыцарем Момо по душам.
— Момием Отважным Столром, — скромно поправила Лея.
— Момием Отважным Столром… — с хищной улыбкой повторил вампир.
И прелестная Лея, которая свой детской наивностью понравилась даже Юлиану, упорхнула, успев, однако, погладить толстый хвостик птенца, который жадно ел и почти целиком пропал в мешке. Стоило только двери захлопнуться, а шагам на лестнице стихнуть, как Момо, обратившись в себя, обернулся к своему гостю. Втянув голову в плечи, он шепнул:
— Оно так получилось, почтенный… Это я не о вас говорил… Ну, вы же понимаете…
Чуть погодя доходный дом наполнился воплями. Момо, не жалея, стегали по спине и заду мокрой тряпкой, отвешивали ему пинков и подзатыльников, таскали за курчавые вихры. А еще попутно объясняли, что приказы надо выполнять. Момо с воем носился по комнате, клялся и матерью, и богами, что Лея все перепутала и они знакомы не месяц, а меньше. Однако вранье его оборачивалось еще большим наказанием.
Между тем Уголек, наевшись, взобрался на свою подушку и уже оттуда с радостным попискиванием наблюдал за воспитательным процессом. В конце концов рыдающий Момоня, по-детски размазывая слезы и сопли по лицу, запрыгнул на матрац в попытке избежать побоев и закричал:
— Это вы виноваты! Вы! Я не виноват! Не виноват! Он выгнал меня с кровати! Я на полу теперь сплю, как собака. Он не простой птенец! Он спалил мой рулон ткани!
— Не простой! Но тебе же наказывали никого сюда не водить. А ты в неистовом желании нырнуть под очередную юбку подверг Уголька риску разоблачения! Благо Лея оказалась приличной и честной… в отличие от тебя!
Хромая, портной перебежал с мартаца за сундук и попытался спрятаться за ним. Однако и там его настигла скрученная в жгут мокрая тряпка.
— У-у-у-у! — завыл он. — Это феникс!
— И что с того?! Тебе какой приказ был отдан?
— А вы не говорили, что это феникс! Это тот, которого я украл! Я все вспомнил! Это он! Он мне принадлежит!
— Да, это ты похитил его из юронзийского ящика, привезенного из пустынь!
— Но я вам ничего не должен, значится! Вы мне должны!
Получив еще один удар по заду, Момо взвился змеей в воздух и ринулся в противоположный угол. Оттуда, пока высокая фигура разгневанного Юлиана медленно шла к нему, он снова завопил не своим голосом:
— Это моя птица! Моя! Моя! Я продам его и метку сниму!
— Ах ты ж болван! — вампир одним прыжком преодолел расстояние до юноши и, отшвырнув тряпку, схватил его за грудки. — Может, и тебя стоило отдать городским демонологам на потеху или продать как живой товар на рабском рынке? Но вместо этого я спас тебе жизнь! Дважды! А ты мне вот как отплатил?
— Все из-за вашего облика!
— А чем ты думал, Момо? Когда ты живешь чужой жизнью, дружок, ты перенимаешь не только чужие привилегии, но и проблемы! Не окажись я поблизости, кормил бы уже оборотней на мясном рынке.
— Неправда! Не будь вас, у меня было бы все хорошо! И не пришлось бы шить эти чертовы платья!
— А ты, Момоня, всю жизнь собираешься прожить в чужой шкуре? Быть не собой, а кем-то другим?
— Я вам не Момоня!
Рыдающий юноша упал на пол, забился в угол и испуганно глядел оттуда. Сверху нависла сжатая в кулак рука, отчего он вскрикнул и закрыл глаза, но удара не последовало. Вместо этого удлинившимся ногтем Юлиан порезал ему шею.
Успокаиваясь, он отошел в сторону, отвернулся, чтобы скрыть потемневший взор, и слизнул капли крови, позволяющие увидеть воспоминания.
— Бестолковый ты, Момо, — сказал он чуть погодя. — Ведь я, пожалуй, единственный, кто искренне желал тебе добра. Я мог убить тебя еще два года назад. Так было проще, но я не стал. Я мог сдать тебя демонологам, где тебя ждала бы только смерть, но тоже не стал: пощадил, отделавшись меткой. Я хотел, чтобы ты стал самим собой, умея зарабатывать на жизнь честным трудом, а не прячась в чужих шкурах. Но и тут противишься! Юный ты еще, Момоня, бестолковый, наивный, думаешь, что удача всю жизнь будет сопровождать тебя и твои опрометчивые выходки, но боюсь, что жить тебе недолго осталось. Либо попадешь в лапы гильдий, либо умрешь бесславной смертью под чужой личиной.
Момо молчал, лишь утирал слезы и трясся, боясь снова схлопотать. Рассматривая его, по-юношески упрямого, Юлиан поправил рукава, которые закатал перед поркой, и продолжил:
— Хорошо, значит, мы поступим с тобой следующим образом. Докорми Уголька, чтобы он вырос и смог улететь обратно в Красные горы. Если ты ослушаешься и сотворишь в его сторону зло, то я убью тебя. Ты по детской наивности считаешь, что мягкость — это признак слабости, но поверь, я убил на своем веку достаточно и убью еще больше, а ты станешь лишь одной из жертв, о которой никто не будет плакать и вспоминать. Ибо ты и так достаточно судеб сгубил, малое и неразумное дитя.
— Я не малое дитя… — огрызнулся Момо.
— Молчать! — рявкнул Юлиан.
Из-за шума Уголек пробудился ото сна, в который успел впасть после кормления. Оглянувшись и найдя черными глазами в которых сворачивались искры, высокую фигуру вампира и низенькую, худощавую — юноши, он недолго понаблюдал за этой сценой, а потом опять уснул.
— Так, слушай меня, Момо. Я вернусь сюда до праздника Гаара. Вот тебе серебряные, — Юлиан достал тугой кошель. — Уголек не заслуживает того, чтобы погибнуть под иглами и в клетке, не для того он рожден и жил много лет. Да ведь если и тебя поймают, твой конец тоже будет незавидным. Желаешь ли ты этого Угольку?
— Нет, не желаю.
— Вот и славно. Держи деньги. Я дал много, потому что не смогу часто захаживать, а к тому моменту, как явлюсь, Уголек уже может встать на крыло. Кто знает, уж очень быстро он растет. А раз ты не хочешь учиться, то будь как будет — получишь что заслужил. Ты меня понял?
— Да, — мимик поднял заплаканные глаза. — Пожалуйста, снимите метку…
Юлиан вздохнул. Впервые за долгое время он говорил правду, действительно желая юноше добра. В истории Момо он видел много совпадений со своей жизнью. Из-за связи с кельпи он рос чудным, отрешенным ребенком, который при всем своем желании жить среди людей всегда был в стороне, одновременно и страдая, и получая удовольствие от одиночества. Так и Момо, несмотря на свою живость и озорство, прятался, не доверял и готовился вырасти таким же, какими были все мимики: отвергнутым, живущим исключительно ради себя.
Однако правда, высказанная вслух, не нашла в душе юноши отклика. Он лишь желал сбросить с себя цепи угнетения, чтобы зажить как хочется: мелкими грабежами и обманами. Как бы ни хотел Юлиан сделать добро тому, кто своим одиночеством так напоминал его самого, он уступил перед реальностью: шанс, что Момо поменяется, был слишком мал.
— Сниму, когда попрощаемся с Угольком, — ответил он отстраненно. — Считай, что это будет оплатой твоего долга.
Взглянув на Уголька, мирно сопящего на подушке, он покинул комнату. А Момо тяжело поднялся, чувствуя, как горит все тело. Он с трудом дошел до двери, запер ее и еще долго прислушивался, не вернется ли истязатель… Не убьет ли… Потом проковылял до своего постеленного рядом с кроватью матраца и рухнул на него, обессиленный. В сердцах он поклялся продать Уголька при первом случае, но тут же, позабыв о своих угрозах, часто пустых, перебрался со стонами на кровать. Там он лег на бок с краю, затем погладил черный мягкий пушок, устилающий раздутого от еды птенца. Пропустил его сквозь пальцы. Птенец пискнул сквозь сон, и на губах Момо, как бы он ни пытался противиться, разлилась от этого неуверенная, но чистая улыбка. А потом Момо расплакался.
Глава 22. Рассказ Кролдуса
Внутри архива стоял шум, в который, приближаясь, вслушивался веномансер. Однако это был не привычный шелест бумаг и не натужный скрип полок, на которые клали монументальные тома, а частый стук будто бы коготков. Отворив дверь, Юлиан застал архивариуса в смятении. Кролдус вышагивал от шкафа до шкафа, на ходу вытирая хвостом след, и действительно стучал когтями по каменному полу. Рукава его мантии то и дело шумно волочились по полу, а ворон их рассеянно поправлял.
— Вы явились, — каркнул Кролдус. — Явились в единственном числе, то есть без надлежащего вашему статусу сопровождения?
— Да.
Ворон снова принялся вышагивать, сложив крылья за спиной и нахмурив лохматые брови. Он любил цифры, он любил счет, и его последовательный ум не терпел ничего необъяснимого, потому что он, как и все каладрии, всегда старался разложить факты по полочкам, найти каждому свое место и вывести из всего этого структуру. Однако структуры не было. И эта странная череда событий, которую он не мог объяснить, пугала его. Не будь Кролдус повязан этой отвратной взяткой со слугой Иллы Ралмантона, который казался уже не теоретическим наследником, а фактическим, а оттого — опасным, он бы уже незамедлительно обратился к мудрейшему Кра Черноокому.