И Момо, шмыгнув носом, вернул кружку на полку и поковырялся в прохудившемся кошеле. Оттуда он достал монеты, чтобы прикупить птичьих тушек. Подросший Уголек стал питаться только мясом, а потому расходы на его содержание существенно возросли. С трудом натянув шерстяной шаперон, портной обмотал горло отрезом и накинул суконный плащ. Пока его качало из стороны в сторону, словно он стоял не в комнате, а посреди поля во время вьюги, феникс снова настойчиво клекотнул. Ему не ответили. Тогда обозленная и голодная птица боднула портного в сторону двери, и тот едва не споткнулся.
— Да знаю, знаю… Сейчас схожу! — с раздражением отозвался Момо, чувствуя, как раскалывается голова. — Монет и так нет. Этот кровосос обещал скоро явиться. Но его все нет и нет. Повесил на меня все!
Уголек подпрыгнул и больно стукнул крючкообразным клювом по бедру юноши, затем заскакал вокруг, негодующе показывая в сторону пустого мешка, пока вновь не заголосил, прерывисто, но звонко.
Момо поморщился:
— Неблагодарная птица. Вот я кормлю тебя, а ты… Ай-ай! Да ну что, Уголек, ну чего ты такой задиристый? Не гляди так зло. Все, иду я, иду. И не кричи. У меня голова раскалывается…
Портной вышел из комнатушки, звякнув ключами и схватившись за лоб.
Пока его не было, Уголек важно шагал по комнате, выкидывая вперед ноги с острыми когтями. Этими же когтями он стащил с крюка на стене рулон хлопковой материи и с удовольствием подрал его, предвосхищая, как будут ругаться. Потом он до конца выпотрошил набитый соломой матрац, раскидывая по всей комнате солому: то влево, то вправо. Немного швырнул на сундук. И чуточку в ведро с водой, чтобы посмотреть, как она интересно плавает. А потом, когда мешковина чехла матраца сдулась, Уголек заполз в него и спрятался, довольно курлыча, как порой любил прятаться в расщелинах гор, играя со своими братьями и сестрами. Однако, не найдя в этом полного удовольствия, он приступил к стачиванию клюва о ножки портновского стола. Птица с радостью ждала того момента, когда неразумный юноша облокотится об стол и с воплями рухнет вместе с ним на пол.
Чуть позже феникс почистил отросшие перья, которые отливали черным металлом, деловито попрыгал по гнезду и скинул оттуда жилетку, которую Момо посмел положить туда по неразумению. А после он перепорхнул на подоконник, клювом откинул крючок, державший створки, и, вытянув голову, стал смотреть на улицу. Благо съемная комната располагалась на самом верху, под чердаком, а сам чердак был нежилым из-за огромных дыр в крыше, поэтому можно было не переживать, что его увидят.
Вид снаружи был неказистый, улочка — грязная, холодная, со следами испражнений и помоями. Куда ни глянь, везде взор упирался в каменные стены домов и побитую черепицу. Балконы, порой подпирающие дома напротив, заколотили досками. Многие окна тоже были наглухо закрыты или обмазаны глиной.
Но Уголька разбирал интерес, и он так и простоял, согнув шею, почти до полудня. Незаметно для других он наблюдал за замотанными в шаль и шапероны женщинами, за ребятней в тряпье, что иногда забегала сюда, за сокращающими путь мужчинами. В глазах его иногда полыхал и сворачивался в искру огонь. С жадностью феникс следил за всем, чего не доводилось видеть в Красных горах. Человеческий мир пугал его и вместе с тем завораживал. Наконец из-за дальнего угла в серый полумрак нависающих домов завернул Момоня, который был явно не в духе. Рядом с ним шел высокий и длинноногий Юлиан и снова чему-то поучал, читая сентенции, отчего на лице юноши разливалась такая тоска, что Уголек даже насмешливо клекотнул.
Когда шаги послышались в обшарпанном коридоре, а затем зазвенели ключи, феникс уже подпрыгивал возле двери. Юлиан вошел первым — его не было здесь два месяца из-за приказа старика Иллы не покидать особняк. И увидел он высокую, крепкую птицу, у которой из-под маховых перьев еще кое-где пробивался черный пушок. Уголек был полностью черным. Зубастый клюв, пугающий одним видом, умные, но лукавые глаза с нависшими над ними надбровными дугами, гребень на голове и величественные крылья, способные застлать небо, — было чем восхищаться.
Тряхнув головой, украшенной перьями, как короной, Уголек прыгнул к вампиру. Он забрался к нему на руки, оцарапав когтями шаровары. Впрочем, Юлиан не рассердился и с радостью ощутил, как потяжелела птица, да еще заметил, какой бардак царит благодаря ее усилиям.
— Правду Момо говорит: еще немного времени — и ты съешь его! Уж как подрос, в карман не спрятать! — рассмеялся Юлиан. — А каков бардак, Уголек! Нарочно такой не устроить силами всей гвардии города. Вот это ты мастак! Привык, что за тобой все вычищают в две пары рук и не ругают?
— Поругаешь его… — буркнул Момо тихо.
— А где, кстати, Лея?
— Приболела. Дома сидит.
Уголек нежно заворковал, согласившись, и потерся клювом о коричневую пелерину, вспоминая, как лежал в кармашке свернутым комочком.
Момо же с недовольством взирал на бардак, который ему придется убирать: разорванный матрац и разбросанную солому. Выругавшись про себя своим излюбленным словом «дрянь», он открыл мешок, в котором лежали цыплята, мыши, куриные головы и ломти сала, и с самым угрюмым видом встал около портновского стола. Голова его продолжала раскалываться от боли, хотя после прогулки по холоду ему полегчало. Пока Уголек, спрыгнув с рук, уже жадно пожирал лакомства, он напряженно вертел в руках выкройку.
— Уголек уже умеет летать, почтенный, — заметил портной. — Уже как с неделю выпрыгивает по ночам из окна. И летает в небе. Прячется в облаках.
— Это замечательно, — ответил Юлиан. — Но недолгие полеты не означают, что птица сможет благополучно пролететь больше пятисот миль до Красных гор. Уголек, что скажешь?
Тот достал голову из мешка, с крысой в клюве, и радостно клекотнул.
— Так ты уже готов?
Снова утвердительный клекот.
— Раз ты, Момо, горишь неистовым желанием избавиться от моего присутствия как страшного вымогателя и негодяя, готов с тобой рассчитаться. Но ты должен сделать кое-что еще…
Юлиан улыбнулся оттого, как напрягся юноша.
— Что еще? — вздрогнул мимик, предполагая, что на него повесят новый долг.
— Увидишь. Пойдем. Пусть Уголек поест.
— Куда?
— Узнаешь. Только оденься понаряднее.
— Зачем это?
— Не спрашивай, одевайся!
Различив угрозу в голосе, Момо поспешил надеть самые нарядные и красивые шаровары, темно-синие. Поверх накинул обшитую нитками жилетку, такую же безразмерную, как и штаны. И снова он водрузил на голову теплый шаперон, обмотав его свободный край вокруг шеи.
— Хорошо. В меня сможешь превратиться в этом костюме?
— Смогу, конечно! Я специально шил его так, чтоб в любого! Кроме пузатых, а то жилетка треснет по швам. Погодите-ка… а что и зачем…
— Пошли, Момо.
Погладив почти пропавшего в мешке Уголька, который глотал мышей, будто семечки, Юлиан вышел из комнатушки. А Момо засеменил за ним, прижимая к себе сумку, которую зачем-то взял с собой. Они вышли на улицу, и, пока портной с непривычки к морозам кутался от холода и трясся, как бездомный пес, Юлиан шел в одной лишь пелерине, да и та была нараспашку.
Дело близилось к полудню, и Элегиар жил полной жизнью. Жил он шумно, громко, и оттого веномансер любовался ее кипением и вел мимика за собой. Дороги то сужались, то ширились. Они миновали склады, принадлежащие оборотням, цех вазописцев, потом прошли в более обеспеченный район ремесленного города. Тут уже обитали зажиточные граждане: торговцы, умелые мастера, хозяева ремесленных цехов, банкиры средней и малой руки. Домики стали побогаче, постройнее, но Юлиан шел все дальше по окрашенной желтой краской мостовой, пока не прошел городской храм Прафиала.
— Так куда мы? — нетерпеливо спросил Момо.
— Терпение, Момоня.
— Я не Момоня! Я — Момо!
Вспыхнув, мимик, однако, не услышал ответа на свое восклицание, и гнев его просто улетучился. Как и все юноши, он в силу возраста был раним, но отходчив. Когда из-за угла показался знакомый ему дом, укрытый зеленой крышей, он вдруг все понял. И задрожал. Но Юлиан пошел не прямо к дому, а завернул за угол лавки менялы.
— Обращайся в меня.
— Зачем?!
— Обращайся!
Послушавшись и предчувствуя беду, Момо обреченно всхлипнул. Тело его вытянулось, лицо побледнело, глаза посинели, а курчавые волосы опали ровными прядями и почернели — и вот перед веномансером стоял его двойник, более достоверный, нежели ранее. Юлиан отметил про себя, что мастерство мимика растет и тот начал подмечать мелкие детали, которые не замечал ранее. Например, шрам на переносице.
Кивнув, Юлиан достал тугой кошель и вложил его в руку юноши.
— Думаю, ты знаешь, чей это дом, перед которым мы свернули, — сказал он, прячась за ящиками, чтобы его не увидели.
— Знаю, — зло буркнул Момоня.
— Так вот. Сейчас ты пойдешь туда, постучишь и попросишь выйти хозяина дома, торговца Иохила, и его дочь Сеселлу.
— Нет! — завопил юноша.
— Ты заварил кашу, ты и расхлебывай. А ну, куда пошел! — И Юлиан схватил за шкирку уже готового дать деру Момо. — Я тебе шею сверну, если попробуешь убежать! Послушай меня! Ты извинишься, что мимик в твоем обличье наделал дел, поинтересуешься здоровьем ребенка и дашь им этот кошель с тремястами пятьюдесятью пятью серебряными.
— Но это мои монеты! Я их заработал!
— Да. Но ты же их и украл. А ну, стоять, не в ту сторону идешь!
— Почтенный… А может, вы это сделаете? Ну что вам стоит?!
— Нет. И еще, к слову…
Юлиан снял с себя золотую брошь в виде платана, которую ему подарил советник, и прицепил к шаперону Момо, затем подтолкнул того в нужном направлении. И уже когда ноги понесли юношу к дому, вдруг снова схватил его за локоть.
— Зубы! Зубы острые сделай! Куда с человеческими пошел, болван? Хочешь, чтобы тебя сразу распознали?
Момо изменил форму зубов и побрел к добротному дому из серого кирпича, при котором находилась лавка с посудой. Ноги его подкашивались, а сам он трусливо вертел головой по сторонам, разглядывая проходящий мимо люд.