«Нырну в проулок, и только меня и видели!» — встревоженно думал Момо, чувствуя камень в животе. Но нет, куда же он потом, если этот упырь знает, где он живет? А метка? И портной, всхлипывая от страха, неуклюже подошел к двери, украшенной знаком Прафиала — короной, — и постучал. Постучал не сразу. Сначала собрался с силами.
Долгое время никто не открывал. В душе Момо взыграла недолгая радость, что все отправились на рынок в выходной день, но наконец дверь все-таки отворилась и оттуда выглянул курчавый раб с Дальнего Юга, низкий, с кирпичного цвета кожей. Этого невольника он не помнил, стало быть, новый.
— Что надобно?
— Хозяев позови, — буркнул Момо.
— Зачем?
— Скажи, пришел Юлиан из Золотого района.
Раб кивнул и пропал, прикрыв дверь. Момо дергался, дрожал, вытирал со лба выступившие капли пота, но силой воли держал себя на месте. Он быстро извинится и уйдет. Право же, чего ему бояться? Нечего, абсолютно нечего!
Тут дверь резко распахнулась, и на пороге возникла дородная фигура торговца Иохила, а за ним милая фигурка Сеселлы. Лицо Сеселлы повзрослело, облагородилось, ибо печать материнства действует лучше всяких наставлений. У ее юбки Момо увидел крохотную смуглую девочку в темном платьишке, укрытом в плечах пелериной. Носик у нее был картошечкой, черты лица, увы, достались от отца, но все равно дитя было премилым: с этими заплетенными каштановыми косичками, с набитой соломой куколкой в руках, с полным невинности взглядом. От этого Момо вдруг растерялся, замер с распахнутым ртом перед входной дверью, понимая, что уши его вспыхнули стыдом. Так и простоял он, то открывая рот, то закрывая — как рыба, выброшенная на берег.
— Что вам надобно, почтенный? — спросил Иохил, заметив клыки и золотую брошь на шапероне.
— Я… Я…
Сказав это, Момо замолк. Пропала вся его природная наглость, и он осмотрелся в диком смущении, словно желая провалиться сквозь землю, лишь бы исчезнуть отсюда. В нем странно смешались чувство стыда, доселе неведомое, и ненависть к этой ситуации, в которую его вогнал Юлиан.
«Ненавижу!» — рыдал он в душе.
— Я хотел извиниться, — выдавил он. — Извиниться за то, что в моем облике… Ну, вы понимаете, что сделали в его… то есть моем облике… Кхм… Кхм…
— Это не ваша вина, почтенный, — вздохнул Иохил и бросил взгляд на внучку. — Увы, наш мир жесток, и то была наша вина, что мы позволили так глупо себя одурачить, зная, что нет в этом мире доброты. Он показался нам славным мужчиной, помогал и на рынок ходить, и ужинал с нами почти каждый день. И Сеселла его успела полюбить, и моя супруга, и даже мои сыновья сочли за достойного. Кто же знал, что за благонравными разговорами и поступками скрывалась такая тварь…
Момо побледнел, затем покраснел.
— Ну… Вы… Я сочувствую вам…
— Не говорите о сочувствии, не стоит, это лишнее для вашего высокого положения. Впредь мы будем осторожнее. Мы уже посрамлены перед богами и соседями… Благо дитя оказалось обычным. Как нам и объяснял Падафир, не всякому передается кровь мимика. Что с вами? Отчего вы краснеете?
Иохил снова посмотрел на дорогую золотую брошь, удостоверившись, что перед ним действительно Юлиан. Уж больно недоверчив он стал в последнее время.
— Я… Нет, ничего. А… Сеселла… Что с вашей дочерью станется? — И Момо встретился взором с молчаливой девушкой.
— Мы договорились о браке с одним из сыновей низшего жреца Прафиала в близлежащем храме. Он служит при храме чтецом, — ответил за свою дочь Иохил. — Это… Может быть, хоть это вместе с молитвами очистит нас в глазах прочих. По весне Сеселла переберется в дом мужа.
— А девочка? Что с ней?
Момо испугался, причем испугался не на шутку. В него вдруг впервые закрался страх, что девочке уготована страшная судьба. По его вине.
— Шуля, мы ее Шулей назвали, — ответил торговец.
Иохил пригладил головку внучки, которая глядела на Момо снизу вверх, широко распахнув карие глаза. Глядела как на незнакомого ей человека и совсем не подозревала, что вот он, отец, только ручку, украшенную бантиком, протяни. А торговец Иохил продолжил:
— Шуля останется с нами. Что поделать, коль боги послали нам девочку. Будем растить. Может быть, вы войдете? Будьте гостем в нашем доме.
— Нет… нет! — едва не вскрикнул Момо.
— Не бойтесь, коль думаете, что мы бедны. Мои дети чистые и здоровые, и наша кровь пока при нас. Мы наполним вам кубок до краев.
— Нет! Вот… вот… держите!
И Момо, чувствуя, как весь горит огнем, быстро вложил тугой кошель в руки торговца, лишь бы избавиться от этой невыносимой ноши. Торговец Иохил принял кошель, но продолжал подозрительно посматривать на растерянного гостя, у которого глаза едва блестели от слез. Между тем Сеселла, немая свидетельница происходящего, не выдержала и разрыдалась. С тоской глядя на бывшего жениха, она прижала дочь к себе.
От всего этого Момо стало так нехорошо, так мерзко, что он, бросив последний взгляд на ребенка, со всех ног пустился наутек. Прочь от дома, прочь от Иохила, который напряженно смотрел ему вслед, преисполнившись подозрений. Рукавом он вытирал слезы, лившиеся ручьями. Ох, как же он ненавидел Юлиана, как ему гадко было на душе! Его колотило и шатало, и он, совсем забыв о следующем за ним вампире, добрался до дома, бледный и трясущийся. Как же ему хотелось вонзить кинжал в сердце этого упыря, который заставил его так опозориться! Как ему было одновременно противно и от самого себя!
Звякнув ключами, он открыл дверь, увидел скачущего по комнате сытого феникса, затем молча подошел к портновскому столу. Там, не проронив ни слова, Момо стал злобно делать бесполезную работу — скручивать и раскручивать ткани, — чтобы отвлечь себя.
Сзади тенью вошел Юлиан и тихо прикрыл за собой дверь, о которой совсем забыл портной. Впрочем, трогать мимика, переживающего сейчас в душе бурю чувств, он не стал. Как не стал и упрекать. Он прошел по соломе, прилег на топчан с краю, где стал дожидаться вечера, чтобы выпустить Уголька. Уголек же примостился рядом, не имея ничего против соседствования, прикрыл свои темные как ночь глаза и тоже придремнул.
Постепенно Момо подостыл, но стоило ему бросить взгляд через плечо, как при виде Юлиана он снова распалялся. Возмущенный и злой, он лишь бродил по комнате туда-сюда, понимая, что до вечера гость никуда не уйдет.
«Еще и уснул! Дрянь!» — думал в гневе мимик.
В конце концов Момо попытался отвлечься на портновскую работу, чтобы не оборачиваться на заснувшего Юлиана, который действительно впервые за долгое время спокойно спал, чувствуя под боком горячую птицу.
Вечером
Когда в комнате сгустились сумерки, Юлиан открыл глаза. На смену холодному дню пришел промозглый вечер, с воющими ветрами, что гуляли между домами, с серой мглой, окутывающей город. Сквозь щели окна сильно дуло. Сквозняк играл с темными волосами Юлиана, которые отросли уже до плеч, с краями его шаперона, с пелериной. Уголек спал, устроившись в сплетении рук гостя.
Момо к тому моменту уже покинул комнату, чтобы купить фениксу еды и побыть наедине со своими мыслями. А потому Юлиана встретили лишь тишина и полумрак.
— Уголек, просыпайся. Ночь наступает.
Феникс нахохлился, распушив перья, и лениво приоткрыл глаза. Чувствуя исходящий от него жар, веномансер приласкал птицу, почувствовал под пальцами мягкий пушок, спрятанный между перьями.
— Дождемся мальчика. Раз ты окреп и сможешь осилить путь до Красных гор, то тебе пора. Задерживаться здесь больше положенного опасно, — вздохнул он. — Ты один там живешь?
Уголек качнул головой.
— И много вас?
Снова качание.
— Что же, — произнес с печалью Юлиан. — Старейшин в старые эпохи тоже жило много больше. Матушка говорила, что нас насчитывалась сотня, если не полторы, и земель не хватало, из-за чего вспыхивали кровопролитные войны, потому что за нами шли в бой как за предводителями. Как за бессмертными богами. Нас боялись, но нам поклонялись. Вам тоже поклоняются, Уголек.
Уголек присвистнул: высоко, переливчато. В этом ответе чудилась горькая насмешка.
— Мне тоже нужно уходить. Нечто опасное таится надо мной. Я силился выяснить, что это, однако вчера узнал из слухов, что старый ворон Кролдус, помогающий мне, умер. Он умер посреди церемониального зала, когда отчитывался перед королем в присутствии сотен чиновников насчет проверок и ревизий. Говорят, упал и умер на глазах у всех. Его явно убили… А я зашел в тупик… Меня все предали… Сначала это были жители моей деревни, которые возненавидели меня лишь за то, что я не принял нашего бога Ямеса. Затем Филипп фон де Тастемара и его дочь Йева. Что ж, тогда я по наивности считал, что Леонардо — худший представитель их семейства, но жестоко ошибался, потому что он единственный был откровенен в своей неприязни. А матушка… «Матушка»… Почему я так отчаянно цепляюсь за это слово? Госпожа Лилле Адан…
Юлиан тяжело вздохнул, прикрыв веки. Он неосознанно потянулся к глазам, потер их, словно не желая принимать то, что собирался сказать.
— Она тогда спасла меня, потому что ничего хорошего со мной бы не случилось, пойди я после суда скитаться по лесам и горам, как одинокий зверь. Она клялась мне, что желает лишь быть вместе, что устала от одиночества. Ночами мы сидели в креслах перед камином, и она рассказывала мне, как умирали на руках ее дети, как она качала младшего Енрингреда, словно дитя, когда он лежал у нее на коленях весь в крови. И я поверил ей, ведь… Я жил рядом с ней долгие годы и называл ее матерью, отринув свое прошлое. Неужели и эти сердечные признания — обман? Если даже нареченная мать втыкает в спину ножи, то есть ли вера всему миру?
Помолчав, он продолжил:
— Но хуже всего то, что я не знаю, куда мне деться от этих предательств. Просто не знаю… У меня ощущение, что, куда бы я ни отправился, это будет везде. Единственная во всем мире, кому я могу верить, — это Вериатель. Но оставаться здесь тоже нельзя, потому что обстановка накаляется и готова вспыхнуть огнем.