Юлиан промолчал. Он понимал, что хотел сделать Илла. И про себя грустно усмехнулся, что все равно уйдет. Сегодня. После пира. Простившись с дворцом и его обитателями, с советником и прекрасной королевой Наурикой. Вздохнув, он откинулся на подушках и принялся разглядывать деревянный потолок, подбитый парчой. Холодный зимний ветер залетал под полог носилок, играл с шаперонами, краями накидок, колол лица.
Наконец дворец вырос, мелькнули его стены, и вот паланкин остановился у сияющих огнями светильников дверей. За распахнутыми створками высился древний страж здешних мест — черный платан. Сюда, к входу, уже съезжались гости с каждого уголка Элейгии, будь то провинции Апельсинового Сада, Полей Благодати, Аль’Маринна, Багровых лиманов или прибрежного Ор’Ташкайя, лежащего на берегу залива. В сумраке дворца переливались всеми цветами радуги парча, шелк и драгоценности. Переливались они подобно реке, искрящейся в бледном свете луны; только луной здесь были лампы, в которых метались волшебные сильфы.
Отовсюду доносилась разнообразная речь. Вот будто гортанно рычали жители южных окраин Элейгии. От их земель было рукой подать до Нор’Мастри, а оттуда и до юронзийских песков, где также гортанно рычали на своем языке все подряд. Вот в зале со стороны беседок раздался переливчатый звон голосов — и Юлиан узнал ноэльские мотивы, вытянул шею, опасаясь увидеть знакомые лица. Однако здесь были всего лишь аристократы из Аль’Маринна. Близость к Детхаю и Ноэлю тоже отразилась на их диалекте. У вздувшихся корней черного платана, грозно нависшего над большой толпой, стояли приехавшие из Багровых лиманов гости — все сплошь в черном, словно траурное шествие. Но более всего было знати, уже знакомой Юлиану: с говором твердым, но осторожным, с костюмами южными, но еще имеющими оттенок Севера — элегиарской знати.
Где-то на площади прозвенел колокол, отсчитывающий десятый час ночи. Это стало сигналом. Гости всколыхнулись, заспешили к анфиладе залов на третьем этаже, чтобы быстрее присоединиться к пиру. Однако пускали их туда не торопясь, потому что всех проверяли. Маги шептали заклинания, веномансеры водили носами, как охотничьи псы. Все оружие: мечи, кинжалы — оставляли в специальной комнате под надзором преданной королевской гвардии.
Отпросившись, отделился от свиты Габелий и исчез в переходе к Ученому приюту. Туда уже стекался весь ученый люд для консилиума.
Илла Ралмантон же всматривался в толпу, словно выискивая кого-то. А когда из-за колонны, обвитой древесными символами, показался знакомый алый шарф Дзабанайи, то советник кивнул в приветствии и застучал тростью к мраморной лестнице. Дзабанайя, на ходу раскланиваясь в привычной пылкой манере, последовал за своим покровителем.
— Да осветит солнце ваш путь! — страстно произнес он.
— И твой путь пусть будет светел, — с вежливой улыбкой ответил Юлиан.
— Поторопимся, — отозвался сухо советник. — Скоро прибудет Его Величество с семьей. Негоже встречать святейших особ на пороге зала…
Он заторопился как мог при своем здоровье. За ним двинулся высокий Юлиан и Дзаба — щуплый, но очень энергичный. Вдвоем они так поразительно отличались друг от друга — и внешностью, и движениями, — что напоминали лед и пламя. И пока Илла Ралмантон хмуро глядел из-под бровей на придворных, мастриец вдруг потянул Юлиана на себя, чтобы склониться к его уху и остаться неуслышанным. Его лицо осветила лукавая, честолюбивая улыбка.
— Ты помнишь, что я говорил? — шепнул он.
Юлиан оглядел наряд мастрийца, и до его слуха донеслось, как едва слышно трется у того укрытая под нарядом кольчуга.
— Хочешь сказать, что твоя кольчуга повязана алым поясом консула?
— О да!
И Дзаба ненадолго отодвинул край мантии, чтобы продемонстрировать свой алый пояс. Там же висели и ножны с кинжалом и саблей. На лице у пылкого посла отразилось такое счастье, что не приходилось сомневаться: он, несмотря на всю напускную скромность, желал этого чина неистово, всем сердцем.
Однако у Юлиана не вышло поздравить Дзабанайю, потому что толпа закрутила их, увлекла за собой. Они поднялись по мраморным лестницам почти под самую крону черного платана, там нырнули в анфиладу залов, освещенную тысячами сильфовских ламп. По алым коврам, скрадывающим шаги, прошли один зал, второй, третий, четвертый, где уже рассаживались за столами мелкие чиновники. Пока не попали в самый большой — Королевский.
Королевский зал еще пустовал. Пустовали пока столы, предназначенные для святейшего Его Величества. Однако праздная толпа, следующая за Иллой, постепенно прибывала и прибывала. Консулы, их семьи, помощники консулов, высшие чиновники, родовитые военачальники, знатные прихлебатели у трона, мыслители — все рассаживались за столами в соответствии с иерархией. Этот зал был для них.
Все ждали короля и Флариэля с Бадбой, еще не считающихся полноценными мужем и женой, пока не свершится брачная ночь. Чуть погодя звонкий голос вестника оповестил о скором приходе правителей, и зал благосклонно загудел. Их приход — а все боялись, что они не явятся, — расценили как благую весть.
Запели медные трубы. Все затихли.
Впереди всех, в окружении церемониймейстеров, обслуги и охраны, шли правители Морнелий и Наурика. Оба они сверкали драгоценными камнями, парчой и золотом корон, венчающих их головы. Однако Морнелий шел и качался, и только опора в виде жены спасала его от падения. Он шел, щупая ногой пол. Его слепота откликнулась в теле слабостью, и король был худ, апатичен ко всему. Наурика же, по-зрелому красивая, улыбалась, как и подобает королеве: величественно и покровительственно.
За королевской парой, чуть поодаль, показались Флариэль и Бадба. Бадбу одели в золотое свадебное платье, и юная принцесса, привыкшая больше к шароварам и рубахам, теперь чувствовала себя неуютно. Она шла под руку с Флариэлем, который глядел на все вокруг так, как смотрел бы его отец, если бы убрали с его лица платок: со скукой. За молодым принцем и его принцессой, в чье чрево было вложено будущее Элейгии, шествовало еще четверо королевских детей: два мальчика и две девочки. После долгого бесплодного брака из-за череды выкидышей и мертворождения, когда все целители уже опустили руки, Наурика за короткие двенадцать лет подарила мужу пятерых детей: Флариэля, близнецов Итиля и Морнелия-младшего, затем двух девочек-погодок — Сигрину и малышку Аль. Малышке Аль было всего лишь четыре года, и она, веселая и милая, бежала вприпрыжку за сестрой и братьями. Ее темно-каштановые кудряшки уже выбились из прически, а милый ротик то и дело лепетал что-то. Аль была смугленькой: красивая кожа досталась ей от матери, рожденной в теплом Эгусе, но, в отличие от Наурики, девочка еще не задумывалась над ее отбеливанием.
Короля посадили за стол. Толпа затаила дыхание. Все ее взоры были прикованы к Морнелию, которому налили рубиновое вино, проверенное пятью веномансерами. В наступившей тишине он поднялся, обратил лицо в ту сторону, куда его, как куклу, повернули, и начал речь. В зале зазвучал его тусклый голос:
— Я приветствую вас, почтенные и достопочтенные… — едва ли не шептал Морнелий, водя слепыми глазами под платком. — Элейгия, наша Элейгия. Она родилась в 263 году. Тогда мой предок под благословением самого Прафиала возвел Элейскую крепость здесь, у основания черного платана.
Морнелий замолк. Все тоже молчали. От короля ждали мудрых слов, но вместо этого тот лишь стоял, качался, поддерживаемый под рукав привставшей женой. Наконец его перекошенный рот раскрылся, и, смахнув рукавом нить слюны, он продолжил:
— Элейгия в переводе с Хор’Афа означает… Она означает «Золото»… Мы — дети Прафиала. Мы — путеводная золотая звезда, за которой следуют другие земли. На нас смотрят, нам внемлют, нам молятся…
По залу прокатился доброжелательный гул. Все кивали, улыбаясь.
— А теперь, воссоединившись с огненными землями Фойреса, с великим Нор’Мастри… Кхм… Теперь мы обратимся горящей звездой и станем ближе к величию, как солнце, что светит над нами. И это солнце, то есть его свет… Он прольется на нас и осветит, даруя победы… Кхм…
Не договорив, а может, и договорив, но закончив так скоропалительно, Морнелий вдруг устало махнул рукой и рухнул назад в подушки на кресле, будто речь лишила его последних сил. Он вытер губы и стал медленно искать рукой ложку. Одобрительный гул прекратился. Все вокруг замолкли, ожидая от короля речи длиннее и пышнее, но в последние годы Морнелий сильно сдал. И двор, приученный к этикету, снова взорвался доброжелательными выкриками, свидетельствующими о красоте его слов.
Меж тем залы наполнили разговоры и музыка. Юлиан сидел по правую руку от Иллы, а по левую усадили посла Дзабанайю. Памятуя о показанном алом поясе, который сейчас прятался за роскошным мастрийским халатом, веномансер дождался, пока слуги разольют кому кровь, а кому вино, и обратился к другу:
— Дзаба… — позвал он.
— Да? — галантно улыбнулся посол.
— Что ж, прими мои поздравления.
— Не принимаю, — улыбнулся еще шире Дзаба, сделав вид, что и не хвастался вовсе. — Не серчай, друг мой, но в Нор’Мастри есть примета. Пока дело не завершено, нельзя принимать за него поздравления, ибо тогда божества обрушат на хвастливого кару.
— Неужели еще не подписали?
— Завтра, — вмешался Илла.
Перед ним поставили серебряный графин с кровью. Тут же из-за спины показались ловкие руки Дигоро. Перемешав кровь и испробовав ее, он разрешил пить и тихо исчез, чтобы не мешать. Это был уже второй графин. Илла, хоть и зыркал на всех окружающих предупредительно, в привычной манере, но Юлиан уже не первый год знал старика. И то, что тот позволил себе испить лишней крови, говорило, что он в добром расположении духа.
Юлиан подлил ему еще крови и вместе с Дзабой дождался, когда советник решит продолжить речь. Наконец опустошенный бокал встал на стол, и Илла, с выступившим румянцем на белых как смерть щеках, сказал:
— Завтра, Юлиан. Завтра будет подписано прошение о назначении Дзабанайи Мо’Радши на должность дипломата. Он займет место, которое заслужил благодаря своей преданности королевству, самоотверженности. Впрочем… Кое-что все-таки уже подписано…