Он не знал, что делать, чувствовал себя утомленным, но его душа требовала встать и бороться дальше, как он привык. Бороться. Однако каким образом? Пальцы соскользнули с рукояти на гарду, погладили ледяной металл. Граф вытащил клинок из тугих кожаных ножен и замер, заметив посередине своего меча трещину, потом погладил ее, горько усмехнувшись. Позже ему вспомнилась Йева. Он вырастил ее на своих руках, пальцем не тронул за все годы взросления, всегда старался отвечать на ласку добрым словом, на проступок — поучительными наставлениями. Она любила его, как родного, и он боялся спугнуть эту трогательную и глубоко преданную любовь к нему как к отцу, боялся, что девушка очнется от забытья и упорхнет в объятья мужа в другие земли, позабыв о своих чувствах. Поэтому, когда дар пришлось передать Йеве, он втайне возрадовался, что она останется с ним. Тогда он приложил все усилия, чтобы дать ей то, чем владеет редкий мужчина: земли и власть. Однако, выходит, он отобрал у нее самое главное, к чему она стремилась всем женским сердцем, — семью. Возведя ее на пьедестал бессмертных, он отдалил от нее всех прочих и сделал ее недоступной почти для всех мужчин, даже тех, кого она сама пожелает.
Сзади раздались грохочущие шаги. Сэр Рэй, весь в железе, продирался, как старый кабан, сквозь рощу и ломал в снегу сучья. Замотанный в толстый плащ, он нашел взглядом Филиппа и с тяжелой одышкой пошел к нему.
— Господин!
— Да, Рэй? — граф даже не поднял глаз.
— Извините, что… кхм… беспокою. Я знаю, не в моем звании уже это делать. Кхм… Вы очень долго не возвращаетесь. В лагере волнуются!
Филипп молчал. Он лишь кивнул и продолжил смотреть в темноту.
Помявшись с ноги на ногу и кутаясь в теплый плащ, сэр Рэй понял, что выполнил возложенную на него миссию: он высказал своему лорду тревогу, которой поддались все конники без исключения. Теперь настал черед возвращаться. Здесь, в Глеофе, холода были пусть и не такие сильные, как на Дальнем Севере, но зима на то и зима, что ее надо проводить в тепле: либо у костра, либо с женщиной в постели. Однако, взглянув на своего господина, знаменитого Белого Ворона, сэр Рэй вдруг вспомнил, когда видел его в подобном состоянии духа. Тридцать пять лет назад, по пути на суд Уильяма.
Повинуясь какому-то внутреннему движению души, рыцарь, вместо того чтобы уйти, неуверенно присел на корточки рядом с графом. Не положено это было ни по уставу, ни по титулу, но Филипп промолчал. Тогда сэр Рэй зябко поежился, отстегнул от пояса серебряную флягу и жадно припал к ней губами. В глотку ему потекло теплое вино, согретое давеча у костра.
— Господин. Дело совсем дерьмо, да?
— Дерьмо, — согласился Филипп.
— Это снова с Уильямом связано?
— Да… Снова…
И, подумав, граф продолжил:
— Я стучал лбом о камень, Рэй, пока не разбил голову.
Рыцарь опять приложился к вину, чтобы прожечь простуду в горле. В последние годы он стал много болеть. Раньше спал в любую погоду на голой земле, подложив под голову одно лишь седло, — и не брала его никакая хворь. А теперь стоило вспотеть в стеганке, и сразу же прохватывала его какая-нибудь гадость. То зубы посыплются, то волосы, то лихорадит по неделе. Видать, думал сэр Рэй, скоро сам Граго за ним придет. Ну что ж, пусть тогда побегает за ним по всему Северу.
Филипп помолчал, глядя в сторону Йефасского замка, который был скрыт за далекими горбатыми холмами. Тихо кружил снег.
— Я пытался рассказать главе нашего совета, что долгими столетиями в клане зрело предательство, — наконец поделился он. — Уже не первая пропажа старейшин. Обманы. Подкупы. Клан погибает, но они этого не осознают.
— Так вас не услышали?
— Не услышали…
— Но почему?
— Я в их глазах безумец… — Помолчав, Филипп продолжил: — И они правы, хотя точно так же безумны.
— Да в вас безумия, мой господин, не больше, чем во мне молодости! — воскликнул сэр Рэй. Он вновь приложился к фляге. — В ваших годах невозможно быть таким!
— Порой даже невинные души плутают в самих себе, а что уж говорить о нас. Долгие годы даруют нам лишь опыт, но не мудрость, поэтому зачастую они становятся проводниками в темные пещеры души, где мы бродим в собственных заблуждениях. И чем длиннее и старше эти пещеры, тем больше мы теряемся в них, не видя белого света.
Филипп снова умолк. Он вспомнил добросердечный, чистый взгляд Уильяма, омраченный ненавистью во время суда.
— Мы так стары, Рэй, что очень часто перед нашими глазами стоят воспоминания молодости, которые мы переносим на новые лица. А когда кто-то так остро напоминает уже мертвых, но дорогих нам, то прошлое встает непреодолимой стеной, зима нам начинает казаться летом, а ночь — днем. Наверное, это действительно так. Наверное, они правы. Это безумие. Ведь родные уже обращены в прах, а мы еще здесь…
— И кто же кого вам напомнил? — спросил осторожно рыцарь.
— Некогда я был женат. Адерина подарила мне сына, которого я назвал в честь своего родного отца Теодда. Всякий рад увидеть, что сын превосходит его. Так и моя душа радовалась, когда я видел, что мой сын умнее, сильнее, достойнее меня. Я рос хилым, закостенелым, и с детства все видели во мне неумение обаять, крайнюю степень упрямства и несообразительности. Мой Теодд, наоборот, всегда поражал живостью, что досталась ему от матери, сообразительностью и умением очаровать как друга, так и врага. Ему все давалось играючи: и управление, и военные обязанности, и беседы. И достоинств у него было даже больше положенного, не в пример мне. Все вокруг понимали: не будет лучшего графа Тастемара, чем мой Теодд, ни в какую эпоху. Мы обговорили со старым графом, которому не терпелось упокоиться с миром, что я возьму его дар и дождусь оговоренного срока, пока мой сын не вырастит собственных детей и не достигнет хотя бы восьмидесяти лет. Так у нас заведено. Дар должен перенять зрелый муж, чтобы не терзаться телесными порывами похоти, так как дар запоминает и запечатывает страсти. Право же, я был бы горд, стань он моим преемником…
Филипп умолк. Тяжело ему давалась эта речь, но граф и старый капитан чувствовали, что порой любому: и рыбаку, и воину, и властителю — нужно сказать то, что давно зрело в душе. Он смахнул снег с волос и снова заговорил:
— В 1742 году мне исполнилось сто лет. По меркам вампиров это почтенный возраст, однако многие еще сохраняют к тем годам живость и силу. Мое же тело уже стало болеть и сгибаться к полу, потому что я с рождения был чахлым. В те годы я уже опирался на трость. Однако старик Ройс все равно упрямо дожидался моего столетия, будучи старомодным. Умерев, он оставил мне графство, которое я должен был в будущем передать моему сыну Теодду, как мы и оговорили в составленном нами завещании. Дар вдохнул в меня все то, чего я был лишен.
А в 1750 году по осени мы отправились с Адериной, сыном и его молодой женой, которая к тому моменту разродилась двумя близнецами, в Йефасу. Я был свидетелем разговора моего отца Ройса и отца Мелинайя, а потому меня вызвали на суд по поводу денежных разногласий.
Я решил взять их всех, чтобы показать Теодду, кем он станет и с кем будет в дальнейшем связана его жизнь. Была осень, сезон дождей. Мы ехали по Западному тракту. Он тогда пролегал сильно в стороне, по-над горами, потому что до постройки хорошей дороги равнины сильно заболачивало и они становились непроходимы, в то время как у Астернотовских гор было сухо. Я к тому времени еще страдал от дара Тастемара — слишком острого слуха. Пока ты не научишься это контролировать, можно спутать сердцебиение человека с грохотом горной реки, а грохот горной реки — с сердцебиением, потому что тело пытается сдавить этот шум, уменьшить, дабы не сойти с ума. Так и тогда я не придал ему значения, думая, что мне кажется.
— Сель? — осторожно спросил сэр Рэй, зная, что вдоль гор раз в пару лет постоянно смывает какие-нибудь деревни.
— Да. В завесе ливня поток обрушился на нас сверху, закрутил, увлек всех вниз с тропы. Я тогда ринулся, не думая, сначала к Адерине, она была ближе. Вытащил ее. А когда снова кинулся в воды за ними, то… не нашел. Нашел позже, но уже внизу… у равнин, где поток растерял живость. Она потом еще долго осуждала меня, пока не умолкла после одной нашей ссоры. Так и молчала пять лет в комнате и даже на одре смерти не произнесла ни слова.
Сэр Рэй сочувствующе покачал головой и задумался.
— Может, так рассудил Ямес, господин…
Вспомнив императора Кристиана и его истинное имя, Филипп вымученно усмехнулся.
— Ямес… О нет, это злой рок, до сих пор преследующий меня в ночных кошмарах. А иногда кошмары оживают, как это случилось тридцать пять лет назад на Мертвой Рулкии. Проклят я или безумен? Почему, обладая острым слухом, я вместе с тем так глух?
Сэр Рэй молчал, он не знал, что сказать и как утешить. Да и нужны ли здесь слова? Так время и проходило. Так и смотрели они, как на востоке посерел горизонт. Близился рассвет.
— Спасибо, что выслушал, — наконец сказал Филипп.
— Вам… Это вам спасибо за доверие, мой лорд…
— Твой век недолог. И думаю, что осталось тебе срока жизни очень мало, так что ты поневоле унесешь мой секрет в могилу.
— Что ж, если это произойдет в дороге, то я только рад! Знаю, что стал трухляв, как пень, но я не мог остаться в Брасо-Дэнто!
— Мог. Я освободил тебя от службы.
С тоской рыцарь выдохнул, однако, пережив мгновение слабости из-за своей старости и смертности, ударил себя в грудь.
— Мы — люд военный! — браво воскликнул он. — Умереть в постели, окруженным детьми и внуками, — это не про нас! Лучше отдаться смерти под конем, чем под теплым одеялом, так еще мой старик говорил! Разве что можно еще в постели с бабами, тоже достойно, но их с меня уже хватит… Я и так знатно добавил рыжеголовых по всем вашим городам и деревням. Везде их теперь встречаю. Правда, на кого ни гляну, дурные они вышли, господин! Что Лука, что Оливер, что Осторр. Ни мозгов, ни понятий!
— Рэй, я слышу это от каждого старика на протяжении уже пяти веков. Будь это взаправду, человеческое племя уже вымерло бы.