Тогда Ариф, будучи человеком знающим, но бесхитростным, понял, что консул не просто укрывает величайшую ценность, что лежит в его в спальне, но и в дальнейшем не собирается рассказывать о ней. Убьет ли он тех, кто участвовал в передаче дара? Или оставит в живых? Ариф боялся за себя, за свою семью, но ему льстили, предлагали огромные деньги, и в конце концов ему ничего не оставалось, как подчиниться. И вот в который раз он онемевшим языком подбирал на Хор’Афе обращение к телу молодого мертвеца, который покоился нагой на ложе. Мертвец был красив, высок, ладно скроен, и, не будь Ариф затворником-ученым, он узнал бы в нем веномансера Юлиана.
Старик Илла умостился рядом, тяжело дыша.
— Продолжай, — приказал он.
Ариф, обернувшись сначала на спящего Викрия, который устал после дежурства у кровати консула, а потом и на безмолвного наемника, у которого, казалось, рука приросла к ножнам с кинжалом, снова начал шептать:
— О, великий дар, спящий в этом теле. Покинь это бренное тело и перейди в более достойное, готовое принять тебя с величием.
Маг поманил к себе кровь через срез на шее. Кровь, густая и живая, потянулась к его пальцам. В жадном порыве Илла подал свою руку, где был сделан надрез, и Ариф, шатающийся от усталости, ибо это была попытка если не тысячная, так точно сотая, поднес запястье советника к кровавой змее.
— Перейди в новую оболочку, о, великий дар, и обрети плоть.
Повиснув в воздухе, кровавая змея оплела трясущуюся от нетерпения руку старика Иллы и коснулась разреза на его запястье. Однако уже в который раз она вдруг резко отдернулась и снова скрылась в теле мертвеца, как порой живая змея прячется в норе. Дар остался в Юлиане.
Илла стиснул зубы.
— Ты говоришь что-то не то. В конце делаешь что-то не то!
— Достопочтенный… — сказал Ариф, — Хор’Аф сложен и многогранен. Возможно… — он тяжело вздохнул, — возможно, нужно имя…
— Чье?
— Прошлого хозяина. Или что-то еще. Вы правы, не хватает какого-то компонента в обращении.
— Ты уже называл его имя! — захрипел Илла в ярости. Терпение его, как и жизненные силы, иссякали.
— А настоящее ли оно? — осторожно заметил маг.
— Думай! Думай, если хочешь выйти отсюда живым! Умру я — умрете и вы оба!
И советник, вернувшись на свое огромное ложе, свернулся от боли клубком на сбитых простынях, кашляя и харкая кровью. К нему тут же подошел преданный Тамар и передал платок, на что Ариф мрачно вздохнул.
Уже как с две недели демонолог жил здесь, запертый от всего мира, и оттого, будучи ученым наблюдательным, стал замечать за наемником много странностей. Эти наемники из Раума вообще были редкими птицами, потому что сама их гильдия, служащая богу хитрости, действовала столь скрытно, что никто точно не знал, уж не они ли приложили руку к очередному убийству. Тем более, как водится, многие наемники носили на шеях дорогостоящие амулеты, которые после смерти тела заставляли его сгорать дотла. Поэтому, конечно, никто о них ничего не знал. У Тамара не наблюдалось никаких проблесков сознания, будто и не он управлял телом. Тамар спал очень мало, и Ариф подозревал, что дело не в тренированности, а в особенностях организма. Тамар был страшно худ, хотя двигался и резко. А еще он скрывал свое тело за просторными туниками и шароварами. Этот головорез из Раума был крайне непрост при всей своей внешней простоте, и Ариф дрожал от любопытства и отвращения одновременно, когда в его голове родилось подозрение.
Размышления демонолога из Бахро прервал Илла Ралмантон. Вздохнув, Ариф снова и снова, до тошноты, стал повторять слова обряда. Но в какой-то момент, стоило лишь ошибиться в ударении или слове, кровь, которая была вот-вот готова покинуть тело мертвеца и уже подползала в разрез на запястье советника, вдруг возвращалась.
В один из дней дверь поутру открылась, осветив темную комнату, и Тамар подступил к кровати, на которой возлежал Илла Ралмантон.
— Королева… — сказал наемник.
— Что королева? Приехала?
И советник прислушался к шуму за окном, приподнялся на высоких подушках. Где-то за стенами особняка ржали кони, скрипела по свежевыпавшему снегу повозка, в которой, вероятно, сидела со своей свитой королева Наурика.
— Да. Она желает присоединиться к вам в молитвах по утере вашего сына и почтить таким образом его память.
— Безмозглые женщины! — прошипел Илла, обплевывая себя кровью, которая потекла у него из носа от движения. — Королевство едва не рухнуло, а у них лишь любовь на уме. Нечем ей больше заняться, любовника она оплакивает! Сообщи ей, что мое горе не позволяет сейчас никого принять!
— Сообщали. Но она все равно желает увидеться.
— Откажи! Не пускай ее сюда, Тамар!
— Знаю. Я лишь уведомил.
Тамар пропал в коридоре, отдавая приказ майордому, который топтался за порогом, но ничего не слышал из-за разложенных в спальне артефактов. И вот уже сам майордом пошел к королеве, упал перед ее повозкой на колени и сообщил, что, дескать, хозяин так сильно горюет о потере своего любимого сына, что не хочет никого видеть. Пусть даже этот кто-то будет священная особа королевской крови. Илла Ралмантон, достопочтенный консул, просит прощения, но также просит понять его утрату, которая невообразимо велика.
Наврав с три короба, майордом Кортий спрятал свой стыдливый взор в мерзлой земле, распластавшись перед королевой Наурикой Идеоранской.
Та смахнула с глаз, которые все ночи напролет плакали, снежинку и откинулась на подушки. В ее взоре разлилась печаль, и, вспоминая ласковые объятия любовника, женщина с трудом сдержала рыдания. Она снова погрязнет во мраке страха и одиночества. Снова будет окружена сотней слепых и глухих слуг, которые, даже если она им откроется, никогда ее не поймут и первым делом донесут королю.
— Хорошо! — сказал Наурика нарочито ясным голосом. — Я чту горе достопочтенного советника. Сообщи ему, что я сегодня помолюсь перед алтарями Гаара и Прафиала за душу Юлиана Ралмантона. Он был достойным жизни, но… Что ж, он хотя бы умер не безродным…
Скрывая от всех слезы в мехе куницы, привезенной с Дальнего Севера и теперь лежащей воротником вокруг шеи, королева отдала приказ вернуться во дворец. Ее огромная свита с гвардейским сопровождением развернулась на тихой улочке с платанами и пропала в сгущающейся завесе снега.
На Элегиар спустилась удивительно снежная зима. И, не случись той проклятой ночи, сейчас бы высыпали из богатых особняков Золотого города дети, впервые увидевшие снегопад. Засмеялись бы прохожие, наблюдая их возню в сугробах. Выросли бы подле платанов снежные статуи Праотцов и огромные ледяные крепости. Однако на город осела тоска. И не разносились нигде пения, не праздновали в этом году день Гаара, который случился как раз вчера. Весь город оцепенел в каком-то отрешенном состоянии опустошения, которое еще витало над всеми, хотя изменники уже давно были мертвы.
Под вечер Илла Ралмантон лежал, прикрыв измученные сухие глаза. Он казался едва живым и через силу шевелился. Вокруг него кружил Викрий, меняя повязки, в то время как Ариф снова возился с нагим трупом, думая, как бы передать дар. Голову мертвеца уже пару дней назад убрали после того, как по спальне расползся терпкий и сладко-жуткий запах гниения. С позволения советника ее закопали в саду, и демонолога наконец перестал преследовать взгляд бело-голубых глаз, подернутых смертью.
— Что же там, Ариф? — шептал дрожащим голосом Илла, вынырнув из дум.
— Вы восстановили свои силы, достопочтенный?
С трудом Илла поднялся с шелковых подушек. За эти две недели он сильно состарился, ведь в его руках было бессмертие, которым он не мог воспользоваться. Из-за этого все болезни, все страхи разом навалились на старика, и он больше ни о чем не мог думать, кроме как о величайшей ценности, лежащей перед ним.
В глазах Иллы горел неистовый, безумный огонь алчности. Все свободное от попыток передачи дара время он качался на волнах воспоминаний. В его голове сплетались между собой видения прошлого, когда он был еще молод и силен. Вспоминал он Вицеллия Гор’Ахага, свою дружбу с ним, вспоминал любовь к Филиссии и ее слезные мольбы помочь, вспоминал то настороженное счастье, когда узнал возраст привезенного Вицеллием сына. Его охватила лихорадка, и, пока испуганные Викрий и Ариф снимали жар у бредящего советника, тому казалось, будто он уже вернул себе молодость и ходит орлом по дворцу, а на койке здесь остался лежать старый труп бывшего старейшины.
Хотя за окном царил мороз, Илле было душно и жарко. Но из-за страха, что за пределы спальни выйдет хоть один слух, окна не открывали. Уже почти три недели он прятался ото всех, желая поскорее забрать то, что должно быть его по праву, то, что он заслужил.
Когда дворец стал медленно оживать, трупы вывезли, а скорбный плач в Золотом городе затих, то поползли змеи новостей, что консул Илла Раум Ралмантон при смерти: он пропустил все собрания выживших, затаился в своем доме. Другие же утверждали, что его затворничество связано больше со смертью нареченного сына Юлиана. Все жалели его, несмотря на скверный нрав. Нелегко потерять то, что только что обрел. Но никто и не догадывался, что этот самый Илла приказал давать ему для здоровья кровь того, в ком недавно видел сына.
Сумрак от мокрого снега окутал Элегиар и скрыл особняк от посторонних глаз. В нем под несколькими одеялами лежал измученный старик, который то и дело кидал полубезумные взгляды на труп рядом с собой. Тогда же, когда окровавленное запястье Иллы вновь не приняло дар, изо рта вырвался горестный стон: он чувствовал дыхание смерти. Времени оставалось все меньше. Губы его были измазаны кровью: он пытался пить кровь покойного, но сил от этого не прибавлялось, потому что выпущенная кровь сразу же теряла свои волшебные свойства, как не может двигать пальцами рука, отнятая от тела.
Илла пытался припасть к запястью убитого и высосать из того все соки, но и этого он не мог, так как кровь будто не давалась, застаивалась и молниеносно густела.