ю или в туман. Ветераны давно эту залежку приметили, но Лебенталь только несколько недель назад додумался, как извлечь из нее капитал.
Вокруг всего лагеря шириною в полкилометра простиралась запретная зона, доступ в которую разрешался только по особым пропускам СС. Непосредственно вдоль ограды тянулась довольно широкая полоса открытого пространства: в этом коридоре были вырублены все деревца и кустарники, на него же были пристреляны пулеметы.
Лебенталь, у которого развилось шестое чувство на все, что касается жратвы, заметил, что вот уже месяца два по четвергам ближе к ночи по этому коридору как раз мимо Малого лагеря проходят две девицы. Девицы были из «Летучей мыши», увеселительного заведения на подъезде к городу, и шли в казарму СС на вечер отдыха, куда их приглашали на интимную заключительную часть. Как галантные кавалеры, эсэсовцы разрешали им проходить прямо через запретную зону, в противном случае прекрасным дамам пришлось бы часа два плестись в обход. Более того, на этот короткий промежуток времени эсэсовцы даже отключали ток высокого напряжения в той части ограды, что вела вдоль Малого лагеря. Делалось это, понятно, без ведома лагерной администрации, но во всеобщем разброде и шатании последних месяцев эсэсовцы могли и не такое себе позволить. Они, впрочем, ничем не рисковали — у обитателей Малого лагеря не было сил на побег.
Так вот, одна из шлюх как-то раз в порыве великодушия бросила какому-то бедолаге за колючую проволоку ломоть хлеба. Случившийся поблизости Лебенталь это заметил. Шепнуть в темноте несколько слов, предложить денег — все это было уже парой пустяков. С тех пор девицы иногда, особенно в пасмурную погоду и туман, кое-что приносили. Делая вид, что надо поправить чулок или вытряхнуть песок из туфли, они перебрасывали еду через ограду. Лагерь был затемнен полностью, часовые на этой стороне частенько дрыхли, но даже если бы кто и заподозрил неладное, стрелять в девиц он бы не стал, а пока он подойдет посмотреть, что к чему, все будет шито-крыто.
Пятьсот девятый услышал, как колокольня в городе рухнула наконец совсем. В небо взлетел и развеялся по ветру огромный сноп искр. Потом раздались далекие сирены пожарных.
Он не знал, сколько уже ждет, — время было в зоне понятием бессмысленным и, в сущности, ненужным. Внезапно в тревожной тьме послышались голоса и шаги. Он выполз из-под пальто Лебенталя поближе к проволоке и прислушался. Шаги были легкие и доносились слева. Он оглянулся: лагерь совершенно утонул в темноте, не видно было даже цепочки мусульман, плетущихся в уборную. Зато он отчетливо услышал, как один из часовых с вышки прокричал вслед девицам:
— Я в двенадцать сменяюсь. Еще застану вас или как?
— Конечно, Артур.
Шаги приближались. Немного погодя пятьсот девятый различил на фоне ночного неба смутные силуэты девиц. Он оглянулся на пулеметную вышку. Тьма была такая, что часовых он не увидел вообще — значит, и те его не видят. Он потихонечку не свистнул даже, а скорее, зашипел сквозь зубы. Девицы остановились.
— Ты где? — спросила одна.
Пятьсот девятый поднял руку и помахал.
— Ах вон ты где. Деньги принес?
— Да. А что у вас?
— Сперва монеты гони. Три марки.
Деньги лежали — это было изобретение Лебенталя — в мешочке, привязанном на конце длинной палки, которая и просовывалась под колючую проволоку прямо до дорожки. Одна из девиц нагнулась, вынула мелочь и быстро пересчитала. Потом сказала:
— Ладно. Тогда держи.
Обе стали вытаскивать из карманов пальто картофелины и бросать их через ограду. Пятьсот девятый норовил поймать картофелины в пальто Лебенталя.
— Теперь хлеб, — сказала та, что потолще.
Пятьсот девятый следил, как летят над проволокой ломти хлеба, и быстро их подбирал.
— Ну так, это все.
Девицы уже двинулись дальше.
Пятьсот девятый снова зашипел.
— Чего тебе? — спросила толстушка.
— Побольше можете принести?
— Через неделю.
— Нет, сегодня. Когда пойдете из казармы. Вам там что попросите — то и дадут.
— Ты тот же, что всегда? — спросила толстушка, наклоняясь вперед.
— Да все они на одно лицо, Фрици, — бросила другая.
— Я здесь буду ждать, — прошептал пятьсот девятый. — И монеты у меня есть.
— Сколько?
— Три.
— Пошли, Фрици, пора! — торопила другая.
Обе они все это время шагали на месте, чтобы сбить с толку часовых.
— Могу хоть всю ночь ждать. Пять марок!
— Ты новенький, верно? — спросила Фрици. — А тот, другой где? Умер?
— Болен он. Меня послал. Пять марок. А может, и больше.
— Пошли, Фрици! Нельзя нам так долго задерживаться!
— Ладно. Там видно будет. По мне так жди, коли охота.
Девицы пошли дальше. Пятьсот девятый слышал, как шуршат их юбки. Он отполз назад, подтянул за собой пальто и обессиленно на него улегся. Ему казалось, что он весь взмок, но кожа была совершенно сухая.
Когда он обернулся, Лебенталь уже был тут как тут.
— Ну что, получилось? — спросил Лео.
— Ага. Вот картошка, а это хлеб.
Лебенталь склонился над добычей.
— Вот суки! — выругался он. — Ну и пиявки! Это же цены почти как у нас в лагере! За это и полутора марок хватило бы за глаза. За три марки могли бы и колбасы положить. Вот так всегда, когда не сам торгуешься!
Пятьсот девятый не стал его слушать.
— Давай делить, Лео, — сказал он.
Они заползли за барак и разложили картофелины и хлеб.
— Картошка нужна мне, — сказал Лебенталь. — Завтра торговать буду.
— Нет. Теперь все нужно для нас самих.
Лебенталь поднял на него глаза.
— Вот как? А откуда я возьму деньги для следующего раза?
— У тебя есть еще.
— Скажи пожалуйста, сколько ты всего знаешь!
Стоя на четвереньках, они угрюмо, как звери, смотрели друг другу в глаза.
— Они сегодня ночью вернутся и принесут еще, — сказал пятьсот девятый. — Харчи из казармы, выгодный товар. Я им пообещал пять марок.
— Послушай, — вскипел было Лебенталь. Потом пожал плечами. — Впрочем, если у тебя есть деньги, твое дело.
Пятьсот девятый по-прежнему смотрел на него в упор. Наконец Лебенталь не выдержал, отвел глаза и опустился на локти.
— Ты меня угробишь, — тихо заныл он. — Скажи, чего тебе вообще надо? Почему ты во все лезешь?
Пятьсот девятый боролся с искушением немедленно сунуть в рот картофелину, и еще одну, и еще, все разом, пока другие его не опередили.
— Как ты себе это представляешь? — продолжал причитать Лебенталь. — Все сожрать, все деньги спустить, остаться ни с чем, как полные идиоты, а на что потом жить будем?
Картошка. Пятьсот девятый вдыхал ее аромат. Хлеб. Он вдруг почувствовал, что руки не хотят подчиняться голове. Желудок — одна сплошная прорва. Жрать! Жрать! Проглотить все! Скорей! Сейчас же!
— У нас есть зуб, — произнес он устало и медленно повернул голову в сторону. — Как насчет зуба? Что-то ведь мы должны получить за зуб. Как с этим?
— Сегодня ничего не вышло. Тут время нужно. И вообще это все то ли будет, то ли нет. Понимаешь, у тебя что-то есть — это когда ты его в руках держишь.
«Он что, не голодный? — пронеслось у пятьсот девятого в голове. — Что он несет? Неужто у него кишки не подводит?»
— Лео, — произнес он, еле ворочая внезапно разбухшим языком. — Вспомни о Ломане. Когда нас так прихватит, будет поздно. Сейчас счет идет на дни. Загадывать на месяцы вперед смысла нет.
Со стороны женского лагеря до них донесся тонкий пронзительный крик — словно вспугнули птицу. Там, возле самой ограды, как аист на одной ноге стоял мусульманин, воздев руки к небу. Другой, рядом с ним, пытался его поддержать. Со стороны все это смахивало на какое-то жутковатое па-де-де на фоне линии горизонта. Мгновение спустя оба рухнули наземь, как сухие деревяшки, и крик заглох.
Пятьсот девятый снова повернулся к Лео.
— Когда мы такие же будем, как вон те, нам уже ничего не понадобится, — сказал он. — Тогда нам просто каюк. Надо драться за жизнь, Лео.
— Драться — но как?
— Да, драться, — сказал пятьсот девятый уже спокойнее. Припадок прошел. Он опять видел все вокруг. А то от запаха хлеба он на время потерял зрение. Он приблизил губы к уху Лебенталя: — Чтобы потом, — прошептал он почти беззвучно, — чтобы потом отомстить.
Лебенталь отпрянул.
— Это меня совершенно не касается!
Пятьсот девятый слабо улыбнулся.
— Конечно, не касается. Твое дело только добывать жратву.
Лебенталь помолчал. Потом залез в карман, поднес ладонь к самым глазам, отсчитал монеты и отдал пятьсот девятому.
— Вот тебе три марки. Последние. Теперь ты доволен?
Пятьсот девятый, ни слова не говоря, забрал деньги.
Лебенталь разложил отдельно хлеб, отдельно картошку.
— Значит, на двенадцать. Очень мало за такие-то деньги.
Он начал колдовать с дележкой.
— Дели на одиннадцать. Ломан отказался. Да ему и не нужно.
— Хорошо. На одиннадцать.
— Отнеси это в барак, Лео, к Бергеру. Они ждут.
— Ладно. Вот твоя доля. Останешься ждать этих сучек?
— Да.
— Это еще не скоро. Раньше часа-двух они не придут.
— Не важно. Я тут побуду.
Лебенталь передернул плечами.
— Если они опять принесут так мало, лучше их вообще не ждать. За три марки я и в Рабочем лагере неплохо отоварюсь. Ишь, наживаются, пиявки проклятые!
— Хорошо, Лео. Я постараюсь взять побольше.
Пятьсот девятый снова заполз под пальто. Его знобило. Картофелины и кусок хлеба он держал в руке. Потом сунул хлеб в карман. «Этой ночью ничего есть не буду, — лихорадочно думал он. — Дотерплю до утра. Если до утра продержусь, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Но что-то будет, что-то важное. Он попытался представить, что именно. Ничего не представил. В руке оставались еще картофелины. Большая и поменьше. Это было уже слишком. Он их съел. Ту, что поменьше, проглотил, вообще не жуя; большую жевал долго и вдумчиво. К чему он не был готов, так это к тому, что голод усилится. А пора бы уж знать, ведь это бывает всякий раз, но привыкнуть к этому невозможно. Он облизал пальцы, а потом зубами вцепился в руку, чтобы она не смела лезть в карман за хлебом. «Я не стану проглатывать хлеб сразу же, как прежде, — думал он. — Я съем его только завтра утром. А сегодня я одолел Лебенталя. Я его почти убедил. Он ведь не хотел, а все-таки дал мне эти три марки. Значит, я еще не совсем дошел, какая-то воля еще осталась. Если я и с хлебом до утра дотерплю, — тут в голове у него забарабанил черный дождь, — тогда, — он сжал кулаки и изо всех сил старался смотреть только на горящую церковь, — ну вот, наконец-то, — тогда я не скотина, не животное. Не мусульманин. Не только поедальный станок. Тогда я смогу, смогу, — снова наплыли слабость, дурнота, голод, — ведь это я еще недавно говорил Лебенталю, но тогда у меня не было хлеба в кармане, сказать-то легко — смогу, да, драться, сопротивляться — это все равно что снова стать человеком, попробовать стать, хотя бы начать…