— Могу догадаться. Наверно, потому, что только тогда это будет настоящей правдой.
— Ну да. Если они умрут, завтра об этом все забудут. А если нет…
«Если нет, они станут для лагеря живым доказательством того, что кое-что меняется», — подумал Левинский. Но вслух сказать не решился.
— Нам это может понадобиться, — сказал он вместо этого. — Особенно сейчас.
Гольдштейн кивнул.
Носильщики все еще не дошли до Малого лагеря. Полнеба сейчас было охвачено кровавым багрянцем заката. Отсвет его падал на правую шеренгу бараков Рабочего лагеря, левую же окутывали голубоватые сумерки. Из окон и дверей бараков на затененной стороне глядели обычные, бледные и стертые арестантские лица; но на другой стороне дороги в такие же лица яркий закатный свет, казалось, вдохнул мощный порыв жизни. Посреди дороги, облитые лучами заката, шли носильщики. Свет падал на неподвижные, все в крови и грязи, тела на носилках, и внезапно стало казаться, что это не просто несут восвояси двух до полусмерти измордованных доходяг, а движется некое странное, жалкое и торжественное триумфальное шествие. Они выстояли. Они еще дышат. Их не удалось сломить.
Над ними колдовал Бергер. Лебенталь раздобыл супа из брюквы. Но они только выпили воды и, все еще в полубеспамятстве, снова заснули. А потом, много времени спустя, сквозь медленно расступавшееся забытье пятьсот девятый ощутил теплое и влажное прикосновение. Было в нем что-то очень родное, но зыбкое, далекое и давно забытое. Очень давно. Тепло. Он раскрыл глаза.
Овчарка лизал ему руку.
— Воды, — прошептал пятьсот девятый.
Бергер смазал им йодом ссадины и выбитые суставы. Сейчас он поднял глаза, взял жестянку с супом и поднес ее к губам пятьсот девятого.
— На-ка вот, выпей.
Пятьсот девятый попил.
— С Бухером что? — спросил он через силу.
— Лежит рядом с тобой.
Пятьсот девятый хотел спросить что-то еще.
— Да жив, жив он, — упредил его Бергер. — Лежи, отдыхай.
На поверку их пришлось выносить. Их положили на землю перед бараком вместе с другими лежачими. Было уже темно, и ночь предстояла холодная.
Принимал поверку надзиратель Больте. В лица пятьсот девятого и Бухера он всматривался так, словно разглядывал раздавленных насекомых.
— Эти двое уже перекинулись, — изрек он. — Какого черта вы их к больным положили?
— Они пока что живы, господин шарфюрер.
— Именно что пока, — съязвил Хандке, староста барака.
— Ну, значит, завтра. Эти уж точно вылетят в трубу… Можете хоть голову давать на отсечение.
Больте сразу же ушел. В кармане у него были кое-какие деньги, и он спешил рискнуть ими за картишками.
— Вольно! — закричали старосты блоков. — Дневальные, получите еду!
Ветераны бережно понесли пятьсот девятого и Бухера обратно. Наблюдавший за ними Хандке осклабился:
— Они у вас что, хрустальные?
Никто ему не ответил. Он постоял немного, потом тоже ушел.
— Ну и скотина! — процедил сквозь зубы Вестхоф и сплюнул. — Какая же скотина!
Бергер внимательно на него глянул. С некоторых пор Вестхоф явно страдал лагерным бешенством. Он стал раздражительным, ходил мрачный, бормотал что-то себе под нос и все время нарывался на ссору.
— Успокойся, — резко осадил его Бергер. — Нечего шум поднимать. Мы и без тебя прекрасно знаем, кто такой Хандке.
Вестхоф уставился на него исподлобья.
— Да он такой же лагерник, как и мы. И при этом такая сволочь. Это же просто…
— Ладно, все и так знают. Но есть сотни гадов похлеще, чем он. Власть развращает, или для тебя это новость? Так что помоги-ка лучше их положить.
Для пятьсот девятого и Бухера освободили по целому отдельному лежаку. Шесть человек спали ради них на полу. Среди них и Карел, мальчонка из Чехословакии. Сейчас он тоже помогал нести.
— Этот шарфюрер ничего не смыслит, — сказал он Бергеру.
— Вот как?
— Они не вылетят в трубу. Уж завтра точно нет. Можно было запросто с ним поспорить.
Бергер посмотрел на мальчишку: маленькое личико было сосредоточенно и серьезно. «Вылететь в трубу» — это был лагерный синоним кремации.
— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно спорить, только твердо зная, что проиграешь. Но даже тогда лучше не надо.
— Они завтра в трубу не вылетят. Они нет. Во те — да. — Карел показал на троих мусульман, в беспамятстве распластанных на полу.
Бергер снова внимательно на него глянул.
— Ты прав, — только и сказал он.
Карел кивнул без всякой гордости. В этих вещах он был дока.
На следующий вечер они уже могли разговаривать. Лица их так отощали, что для опухолей и шишек на них просто не было мяса. Они переливались синими и черными кровоподтеками, но уже были видны глаза, а губы, как оказалось, только треснуты, не рассечены.
— Когда разговариваете, губами старайтесь не шевелить, — приказал Бергер.
Это было нетрудно. Уж этому они в лагере научились. Каждый, кто мотал здесь срок, умел говорить так, что лицо вообще оставалось неподвижно.
После раздачи еды послышался стук в дверь. На миг все сердца тоскливо сжались — каждый испуганно спрашивал себя: неужели их все-таки возьмут?
Стук повторился, осторожный, едва слышный.
— Пятьсот девятый! Бухер! — зашипел Агасфер. — Прикиньтесь мертвыми!
— Открой, Лео, — прошептал пятьсот девятый. — Это не СС. Те приходят… иначе.
Стук прекратился. Несколько секунд спустя в проеме окна смутно обрисовалась фигура и помахала рукой.
— Открой, Лео, — сказал пятьсот девятый. — Это к нам гость из Большого лагеря.
Лебенталь открыл, тень проскользнула в барак.
— Левинский, — представилась тень в темноте. — Станислав. Есть кто-нибудь, кто не спит?
— Есть. Тут мы.
Левинский ощупью протянул руку в сторону говорившего — это был Бергер.
— Да где? Я боюсь кого-нибудь раздавить.
— Стой там.
Бергер сам подошел к нему.
— Вот сюда. Садись.
— Они живы? Оба?
— Да. Лежат вот здесь, слева от тебя.
Левинский сунул что-то Бергеру в руку.
— Возьми вот кое-что.
— Что это?
— Йод, аспирин, вата. Еще вот немного марли. А это перекись водорода.
— Целая аптека, — изумился Бергер. — Откуда это у тебя?
— Украли. Из больнички. Один из наших прибирается там.
— Отлично. Нам пригодится.
— А это вот сахар. Кусковой. В воду им положите. Полезно.
— Сахар? — переспросил Лебенталь. — А сахар-то у тебя откуда?
— Оттуда. Ты, что ли, Лебенталь? — спросил Левинский наугад в темноту.
— Да, а ты откуда знаешь?
— Потому что ты спрашиваешь.
— Я вовсе не для того спрашиваю, — обиделся Лебенталь.
— Не могу тебе сказать откуда. Принес один, из девятого барака. Для ваших двоих. Вот еще сыру немного. А от одиннадцатого барака — шесть сигарет.
Сигареты! Шесть сигарет! Немыслимое сокровище! На секунду воцарилась мертвая тишина.
— Лео, — проронил наконец Агасфер. — А он получше тебя будет.
— Ерунда. — Левинский говорил отрывисто и быстро, будто запыхавшись. — Принесли до закрытия бараков. Знали, что я к вам пойду, как только в зоне тихо станет.
— Левинский, — прошептал пятьсот девятый. — Это ты?
— Я.
— Ты выбрался?
— Ясное дело. А как бы иначе я сюда попал? Я же механик. Кусок проволоки — и все дела. Меня замки любят. Вообще-то можно и через окно. У вас-то как с этим?
— Здесь не запирают. Уборная-то на улице, — объяснил Бергер.
— Ах да, конечно. Я забыл. — Левинский на секунду умолк. — А другие подписали? — спросил он затем, повернувшись в сторону пятьсот девятого. — Ну, те, которые с вами были?
— Да.
— А вы нет?
— А мы нет.
Левинский подался чуть вперед.
— Мы не верили, что вы сдюжите.
— Я тоже, — признался пятьсот девятый.
— Да я не в том смысле, что вы выдержали. А в том, что с вами не сделают чего похуже.
— И я о том же.
— Оставь их, — сказал Бергер. — Они еще очень слабы. Да и зачем тебе все эти подробности?
Левинский шелохнулся в темноте.
— Это важнее, чем ты думаешь. — Он встал. — Мне пора. Я скоро снова приду. Еще чего-нибудь принесу. Да и обсудить кое-что с вами надо.
— Ладно.
— У вас тут ночью шмон часто устраивают?
— А зачем? Трупы пересчитывать?
— Значит, вообще нет? Это хорошо.
— Левинский, — шепотом позвал пятьсот девятый.
— Да.
— Ты точно еще придешь?
— Точно.
— Послушай. — Пятьсот девятый в волнении искал слова. — Мы еще… нас еще не совсем… в общем, мы еще годимся… Для дела.
— Потому я и приду. Не из одной любви к ближнему, можешь не сомневаться.
— Хорошо. Тогда хорошо. Тогда ты точно придешь.
— Точно.
— Не забывайте нас.
— Ты мне это однажды уже говорил. Видишь, я не забыл. Потому и пришел. И еще приду.
Левинский ощупью стал пробираться к выходу. Лебенталь прикрыл за ним дверь.
— Стой, — шепнул Левинский уже из-за двери. — Забыл кое-что. Вот.
— А ты не можешь разузнать, откуда все-таки сахар? — спросил Лебенталь.
— Не знаю. Посмотрим. — Левинский отвечал все так же отрывисто и как будто впопыхах. — На вот, возьми. Прочтите. Мы сегодня получили.
Он сунул в ладонь Лебенталя сложенный вчетверо листок и исчез, растворившись в черной тени барака.
Лебенталь закрыл дверь.
— Сахар, — пробормотал Агасфер. — Дайте кусочек потрогать, только потрогать, больше ничего.
— Вода еще есть? — спросил Бергер.
— Вот. — Лебенталь протянул ему миску.
Бергер взял два куска сахара, бросил в воду и размешал. Потом подполз к пятьсот девятому и Бухеру.
— Выпейте вот. Только медленно. По очереди, каждый по глотку.
— Кто это там ест? — раздался голос со средних нар.
— Да никто. Было б что есть…
— Я же слышу, кто-то глотает.
— Тебе приснилось, Аммерс.
— Ничего не приснилось! Где моя доля? Вы ее сожрали у себя там, внизу! Отдайте мою долю!
— До утра подождешь.