— Все уже выяснилось, — сказал ему Бергер. — Это не новая смена. Они все убиты. Меня позвали вниз.
— Точно?
— Конечно. Иначе бы не позвали.
— Слава тебе Господи! — Коренастый облегченно вздохнул. — Давай хлеб обратно, — сказал он затем.
— Ну нет! — Бергер сунул руку в карман и покрепче сжал заветную корку.
— Дурья башка! Я тебе хочу другой кусок отдать, побольше! За такое дело не жалко.
Они поменялись, и Бергер спустился в подвал.
Штайнбреннер и Вебер уже ушли. Оставались еще Шульте и Дрейер. На четырех крюках висели четверо лагерников. Один из них был Моссе. Его так и повесили в очках. Бреде и шестой арестант валялись тут же на полу.
— Вон с тем разберись, — лениво бросил Шульте. — У него спереди коронка.
Бергер попытался снять мертвеца с крюка. Но конечно, не мог. Только когда Дрейер пришел на помощь, им это удалось. Труп, словно набитая опилками кукла, шлепнулся на пол.
— Это тот? — спросил Шульте.
— Так точно.
У мертвеца действительно была золотая коронка на клыке. Бергер вырвал зуб и положил его в ящичек. Дрейер сделал соответствующую пометку.
— Может, еще у кого что есть? — спросил Шульте.
Бергер осмотрел сперва тех двоих, что лежали на полу.
Дрейер светил ему фонариком.
— У этих ничего. У одного пломбы, но обычные, серебряная амальгама и цемент.
— Это нам не нужно. А как насчет тех, висячих?
Бергер безуспешно попытался приподнять Моссе, чтобы снять его с крюка.
— Да не тереби ты его! — раздраженно бросил Шульте. — На весу даже лучше видно.
Заглянув в широко разинутый рот, Бергер отодвинул в сторону разбухший язык. Прямо перед ним был заплывший глаз Моссе за стеклом очков. Сильная линза увеличивала этот глаз и искажала. Веко над второй, пустой глазницей тоже приоткрылось. Оттуда вытекла жидкость. Щека под глазницей была вся мокрая. Дрейер стоял сбоку от Бергера, Шульте прямо у него за спиной. Затылком Бергер чувствовал дыхание Шульте, даже слышал запах мятных лепешек.
— Тут ничего, — сказал Шульте. — Следующий.
Следующего проверить было уже легче, у него не оказалось передних зубов. Ему их выбили. Две серебряные пломбы, дешевые, справа. Эти не нужны. Опять дыхание Шульте прямо в затылок. Дыхание прилежного нациста, честно выполняющего свой долг ищейки, натасканной на золотые коронки и пломбы, но совершенно не восприимчивой к немым воплям из уст только что убитых жертв. Бергер вдруг почувствовал, что еще немного — и он не вынесет этого азартного мальчишеского дыхания у себя за спиной. «Словно птичьи яйца в гнезде ищет», — подумал он.
— Что ж, и тут ничего, — обронил Шульте с сожалением. Он взял один из списков, ящичек с золотом и, ткнув в шестерых убитых, распорядился: — Этих наверх, и чтобы все здесь отдраили.
Стройный, юный, молодцеватый, он вышел. Бергер принялся раздевать Бреде. Это было несложно. Тут он и один управится. Трупы еще не застыли. Помимо лагерной робы, на Бреде были клетчатая рубашка и обычные, не лагерные брюки. Дрейер закурил сигарету. Он знал, что Шульте уже не вернется.
— Он про очки забыл, — сказал Бергер.
— Что?
Бергер кивнул в сторону Моссе. Дрейер подошел. Бергер снял с мертвого лица очки. Наверно, Штайнбреннер считал это очень удачной шуткой — вешать человека в очках.
— Одно стекло еще цело, — отметил надзиратель. — Но кому нужно одно стекло? Разве что детишкам, на солнце огонь разжигать.
— Оправа хорошая.
Дрейер снова наклонился пониже.
— Никель, — презрительно обронил он. — Дешевка.
— Нет, — возразил Бергер. — Белое золото.
Надзиратель взял очки в руки.
— Белое золото? Ты уверен?
— Абсолютно. Просто они грязные. Дома с мылом помоете, сами убедитесь.
Дрейер взвесил очки Моссе на ладони.
— Но тогда это ценность.
— Да.
— Надо бы зарегистрировать…
— Так списков же нет, — сказал Бергер и глянул на надзирателя. — Шарфюрер Шульте их с собой унес.
— Это не важно. Можно за ним сходить.
— Наверно, — сказал Бергер, продолжая смотреть на Дрейера. — Шарфюрер Шульте эти очки вообще не заметил. Или посчитал, что они ничего не стоят. Может, они и правда ничего не стоят. Я ведь мог и ошибиться. Может, это и в самом деле никель.
Дрейер поднял глаза.
— Их ведь могли и выбросить, — продолжал Бергер. — Вон туда, вместе с другим хламом. Никелевая оправа, сломанная, подумаешь, велика важность.
Дрейер положил оправу на стол.
— Сперва приберись тут.
— Мне одному не управиться. Слишком они для меня тяжелые.
— Ну тогда позови себе троих сверху.
Бергер ушел и вскоре вернулся с тремя арестантами. Они отвязали Моссе. Когда петля вокруг шеи ослабла, застоявшийся воздух со свистом вырвался из легких. Крюки на стене были укреплены на небольшой высоте, лишь бы жертва не доставала до пола ногами. Это намного продлевало смертные муки. На нормальной виселице при падении с большой высоты смерть обычно наступает сразу, от перелома шейных позвонков. Тысячелетний рейх внес и тут свои новшества. По сути, повешение было превращено в медленное удушение. Просто убивать было мало — хотелось убивать медленно и как можно мучительней. Одним из первых актов гуманности, принятых новым режимом, было упразднение гильотины — вместо нее была введена казнь по древнему образцу: обезглавливать жертву топором палача.
Теперь Моссе лежал на полу совсем голый. Ногти на руках обломаны. Под ними застряла известковая пыль. Как и все казненные, он перед смертью царапал ногтями стену. На стене тоже остались следы. Сотни повешенных процарапали в этом месте уже вполне заметные выемки. И там, где болтались ноги, тоже.
Бергер разложил одежду и башмаки Моссе по соответствующим кучкам. Он взглянул на стол Дрейера. Очков там не было. И на горке бумаг, замызганных писем и прочего бесполезного хлама, что извлекался из карманов жертв, их тоже не было.
Сам Дрейер сосредоточенно склонился над столом. Он работал, не поднимая головы.
— Что это? — спросила Рут Холланд.
Бухер прислушался.
— Птица. Птица поет. Дрозд, наверное.
— Дрозд?
— Ну да. Так рано по весне никто другой и не поет. Это точно дрозд. Я теперь припоминаю.
Они сидели на корточках, каждый по свою сторону двойной ограды из колючей проволоки, что отделяла женские бараки от Малого лагеря. Их свидание не особенно бросалось в глаза — в Малом лагере набралось столько народу, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые на вышках ушли со своих постов, их время вышло, а смены они так и не дождались. В Малом лагере теперь и такое было не в диковинку. Покидать посты часовым запрещалось категорически, но дисциплина в части давно уже была не та.
Солнце стояло низко. Отблески его внизу, в окнах города, отсвечивали багрянцем. Целая улица, до которой еще не добрались бомбы, казалось, объята пламенем, полыхающим в окнах домов. В реке отражалось тревожное, неспокойное небо.
— Где он поет?
— Да вон там. Видишь, вон, где деревья.
Рут Холланд устремила взгляд за колючую проволоку, туда, где раскинулись луга и пашни, зеленели деревья, мирно дремал под соломенной крышей крестьянский хутор, и еще дальше, по склону холма, на вершине которого стоял приземистый беленький домишко, окруженный садом.
Бухер смотрел на нее. Теплый солнечный свет смягчил иссохшие черты ее лица. Он достал из кармана хлебную корку.
— Возьми вот, Рут. Бергер для тебя передал. Ему сегодня перепало. Он сказал — добавка для нас с тобой.
И он ловко бросил корку сквозь ряды колючей проволоки. Лицо Рут дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Некоторое время она молчала.
— Это же твоя, — выдавила она наконец.
— Нет. Я свою долю уже съел.
Она сглотнула.
— Ты только так говоришь…
— Да нет же, правда. — Он заметил, как жадно ее пальцы вцепились в хлеб. — Только ешь помедленней, — сказал он. — Сытней будет.
Она кивнула, уже принимаясь за еду.
— Мне и нельзя быстро есть. Опять зуб выпал. Выпадают — и все тут. Даже без боли. Осталось всего шесть.
— Не болят — и слава Богу. Тут у одного вся челюсть сгнила. Стонал, мучился бедняга, так и умер.
— Скоро у меня совсем зубов не будет.
— Можно искусственные вставить. У Лебенталя вон тоже вставная челюсть.
— Не хочу вставную.
— Почему? Очень многие так живут. Это правда ерунда, Рут.
— Все равно никто мне ее не сделает.
— Здесь, конечно, нет. Но потом можно будет заказать. Бывают отличные протезы. Гораздо лучше, чем у Лебенталя. У него-то челюсть старая. Ей, почитай, двадцать лет уже. А сейчас, он говорит, новые делают, их вообще во рту не чувствуешь. И держатся прочно, и красивые — лучше настоящих.
Рут доела свой хлеб. Ее печальные глаза медленно поднялись на Бухера.
— Йозеф, ты правда веришь… что мы когда-нибудь выйдем отсюда?
— Конечно! Обязательно выйдем! И пятьсот девятый верит. Мы все теперь верим.
— Ну а потом что?
— Потом… — Бухер так далеко вперед не заглядывал. — Потом мы будем свободны, — сказал он, не вполне понимая, что это значит.
— Придется нам опять прятаться. Нас опять будут травить. Как раньше травили.
— Не будет никто нас травить.
Она взглянула на него долгим взглядом.
— Ты сам-то хоть этому веришь?
— Да.
Она покачала головой.
— На какое-то время они нас, может, и оставят в покое. Но потом снова начнут травить. Они же ничего другого не умеют.
Дрозд снова начал выводить свои трели. Они лились в воздухе: ясные, сладкоголосые, невыносимые.
— Не будут они нас больше травить, — сказал Бухер. — И мы будем вместе. Мы выйдем из лагеря. Эту колючую проволоку сорвут. Мы выйдем вон на ту дорогу. И никто не станет в нас стрелять. Никто не потащит нас обратно. А мы пойдем через поле, в какой-нибудь дом, вроде того, беленького, видишь, на холме, и сядем там на стулья…
— Стулья…
— Да. Именно на стулья. И там будут стол, и фарфоровая тарелка, и огонь в плите.