о он ест и пьет какое-то невидимое, горькое и сильное лекарство.
Он слышал, как сменились часовые. Затем он осторожно встал. Некоторое время стоял на месте покачиваясь, словно выпил лишнего. Потом медленно пошел вокруг барака.
У двери сидел какой-то арестант.
— Пятьсот девятый! — шепотом позвал тот. Это был Розен.
Пятьсот девятый вздрогнул, словно очнувшись от тягостного, бесконечного сна. Он глянул вниз, на Розена.
— Коллер моя фамилия, — проговорил он бесстрастно. — Фридрих Коллер.
— Как? — опешив, переспросил Розен.
XIV
— Священника мне, — жалобно ныл Аммерс.
Он так ныл уже с полудня. Его пытались вразумить, но тщетно. На него, видно, нашло.
— Какого тебе священника? — спросил Лебенталь.
— Католического, какого же еще. Тебе-то, жидовской морде, какое дело?
— Ты посмотри! — Лебенталь даже головой мотнул. — Да он, оказывается, антисемит! Только этого нам не хватало!
— Как раз этого добра в лагере навалом, — мрачно изрек пятьсот девятый.
— Это вы, вы виноваты, — запричитал Аммерс. — Все из-за вас! Без вас, жидов, и мы бы тут не мучились.
— Да ну? Это почему же?
— Потому что тогда не было бы лагерей! Священника мне!
— Стыдись, Аммерс! — не выдержав, вспылил Бухер.
— Нечего мне стыдиться! Я болен. Приведите мне священника.
Пятьсот девятый посмотрел на Аммерса, на его синюшные губы, на запавшие глаза.
— Нету в зоне священника, понимаешь, Аммерс.
— Должен быть. Хотя бы один. Это мое право. Я умираю.
— А по-моему, ты никогда не умрешь, — заявил Лебенталь.
— Я умираю, потому что вы, жиды проклятые, сожрали все, что мне причиталось. А теперь даже священника не хотите позвать. Мне надо исповедаться. Что вы в этом смыслите? Почему я вообще в жидовском бараке? Я должен быть в бараке для арийцев, это мое право.
— Э-э, нет, не здесь. Только в Рабочем лагере. А здесь уже все равны.
Хватая ртом воздух, Аммерс отвернулся к стене. Над его жиденькими, спутанными волосами на деревянной стене виднелась надпись химическим карандашом: «Евгений Мейер, 1941, тиф. Отомстите»…
— Ну, как его дела? — спросил Бергера пятьсот девятый.
— Да вообще-то он давно должен был умереть. Но сегодня, боюсь, у него и правда последний день.
— Похоже на то. У него уже все путается.
— Ничего у него не путается, — заметил Лебенталь. — Он прекрасно понимает, что говорит.
— Надеюсь, что нет, — сказал Бухер.
Пятьсот девятый посмотрел на него.
— Когда-то, Бухер, он был совсем не такой, — сказал он спокойно. — Но его уничтожили. От того, кем он был, ничего не осталось. Теперь это другой человек, склеили из лоскутов и клочков. Причем лоскуты были рваные. Я сам видел.
— Священника! — снова заныл Аммерс. — Мне нужно исповедаться. Не хочу быть проклят на веки вечные!
Пятьсот девятый присел на край топчана. Рядом с Аммерсом лежал арестант с последнего этапа; у него был жар, он дышал часто и тяжело.
— Исповедаться можно и без священника, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Да и какие там у тебя грехи? Здесь грехов не бывает. Во всяком случае, у нас, арестантов. Мы все свое давно искупили. Покайся, в чем считаешь нужным покаяться. Когда исповедника нет, достаточно покаяния. Так записано в катехизисе.
Аммерс на мгновение затих, казалось, даже дышать перестал.
— Ты тоже католик? — спросил он затем.
— Да, — ответил пятьсот девятый. Это была ложь.
— Тогда ты должен понять! Мне нужен священник! Мне надо исповедаться и принять причастие. Не хочу гореть в геенне огненной.
Аммерс дрожал. Глаза его были широко раскрыты. На сморщенном, величиною с два кулачка лице эти полные ужаса глаза казались огромными. Они придавали Аммерсу сходство с летучей мышью.
— Раз ты католик, сам знаешь, как оно будет. Как в крематории, только ты никогда не сгоришь и не умрешь никогда. Неужели ты допустишь, чтобы меня обрекли на вечные муки?
Пятьсот девятый глянул на дверь. Она была распахнута. Ясное вечернее небо застыло в дверном проеме, как на картине. Потом он снова перевел глаза на Аммерса, в иссохшей голове которого пламенели картины преисподней.
— Для нас, арестантов, все это иначе, Аммерс, — сказал он. — Нам там поблажку дают. Считается, что через адские муки мы уже здесь прошли.
Аммерс беспокойно заерзал головой.
— Не кощунствуй, — прошептал он. Потом с трудом приподнялся на локтях, огляделся вокруг и внезапно завопил: — Все вы! Вы! Вы-то здоровые! А мне подыхать! Как раз сейчас! Да-да, смейтесь! Смейтесь! Я все слышал, что вы говорили! На волю пойдете? Вырветесь отсюда? А я? Мне куда? В крематорий! В геенну? Мои глаза! И вечный го… го… го…
И он завыл, словно волк на луну. Все тело устремилось вверх, сосредоточившись в этом вое. Рот зиял черной воронкой, из которой вырывался хриплый, надсадный вой.
Зульцбахер встал.
— Все, я пойду, — сказал он. — Попрошу найти ему священника.
— Это где же? — спросил Лебенталь.
— Где-нибудь. В канцелярии. На вахте…
— Не сходи с ума. Здесь нет священников. СС их на дух не переносит. Тебя сразу же упекут в карцер.
— Не важно.
Лебенталь уставился на Зульцбахера.
— Бергер, пятьсот девятый! — позвал он. — Вы слышали, что он говорит?
Зульцбахер был бледен как мел. На скулах проступили желваки. Он ни на кого не глядел.
— Это бессмысленно, — урезонивал его Бергер. — И к тому же запрещено. И среди лагерников мы ни одного священника не знаем. Неужели ты думаешь, мы бы не позвали?
— Я пойду, — упорствовал Зульцбахер.
— Самоубийство! — Лебенталь даже за голову схватился. — Да еще ради антисемита!
Желваки на скулах Зульцбахера работали вовсю.
— Хорошо, пусть ради антисемита.
— Кретин! Еще один кретин!
— Хорошо, пусть кретин. Все равно пойду.
— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно распорядился пятьсот девятый.
Бухер с дубинкой в руках уже стоял у Зульцбахера за спиной. Он тотчас огрел безумца по голове. Не что есть мочи, но все же достаточно сильно. Зульцбахер пошатнулся. В тот же миг все кинулись на него и повалили на пол.
— Агасфер, давай веревки для Овчарки, — скомандовал Бергер.
Они связали Зульцбахера по рукам и ногам и только после этого отпустили.
— Если вздумаешь орать, придется заткнуть тебе рот, — предупредил пятьсот девятый.
— Да вы же не понимаете…
— Понимаем. Полежишь так, пока в себя не придешь. Слишком много людей мы вот так потеряли…
Они отволокли Зульцбахера в угол и больше уже не обращали на него внимания. Розен выпрямился.
— Он еще не в себе, — пробормотал он смущенно и как бы извиняясь за товарища. — Вы тоже должны понять. Это он все из-за брата.
Аммерс охрип. Теперь он только сипел:
— Где же он? Где… священник?
Постепенно всем это стало надоедать.
— Неужто во всех бараках и впрямь нет ни одного священника, причетника или, на худой конец, служки? — спросил Бергер. — Кого угодно, лишь бы он наконец угомонился.
— В семнадцатом четверо были. Одного отпустили, двое умерли, еще один в карцере, — доложил Лебенталь. — Бройер каждое утро лупцует его цепью. У него это называется отслужить мессу.
— Пожалуйста, — шептал Аммерс. — Христом Богом молю…
— По-моему, в секции «Б» есть один, который знает латынь, — сказал Агасфер. — Я, во всяком случае, слышал про такого. Может, его можно взять?
— Как хоть его зовут?
— Точно уже не помню. Дельбрюк или Хельбрюк, что-то в этом роде. Но староста секции наверняка его знает.
Пятьсот девятый встал.
— Вон как раз Маннер. Сейчас его и спросим.
Они с Бергером подошли к старосте.
— Наверно, Хельвиг, — догадался Маннер. — Это он языки знает. Но он немного того. Иногда декламировать начинает. И он в секции «А».
— Наверно, это он и есть.
Они пошли в секцию «А». Маннер поговорил с тамошним старостой, высоким и худым человеком с головой в форме груши. Груша все внимательно выслушал, но в итоге только передернул плечами. Тогда Маннер сам устремился в лабиринт нар, рук, ног, гама и стенаний, выкрикивая фамилию заключенного.
Через несколько минут он вернулся, ведя за собой крайне недоверчивого, чтобы не сказать перепуганного субъекта.
— Вот он, — сказал Маннер пятьсот девятому.
— Давайте выйдем. Здесь ни слова не разберешь.
Пятьсот девятый объяснил Хельвигу суть дела.
— Ты говоришь на латыни? — спросил он.
— Да. — Лицо Хельвига нервно дернулось. — Вы хоть знаете, что пока мы тут стоим, у меня там украдут мою миску?
— То есть как?
— А тут все крадут. Вчера только в уборную сходил — ложки как не бывало. Я ее под соломой на нарах прятал. А теперь вот миска там осталась.
— Так пойди возьми ее.
Хельвиг исчез, не говоря ни слова.
— Он не вернется, — сказал Маннер.
Они ждали. Уже начинало темнеть. Из тени бараков выползали тени людей, из мрака неволи они несли мрак своих душ. Наконец появился Хельвиг. Миску он крепко прижимал к груди.
— Не знаю, много ли Аммерс поймет по-латыни, — сказал пятьсот девятый. — Вряд ли много больше, чем «Ego te absolvo».[6] Это он еще, должно быть, помнит. Так что если ты ему скажешь это и еще что-нибудь, любое, что на ум взбредет…
Хельвиг ковылял рядом на своих длинных тонких ногах.
— Вергилия? — предположил он. — Или Горация?
— А чего-нибудь церковного нет?
— «Credo is unum deum».[7]
— Очень хорошо.
— Или «Credo quia absurdum».[8]
Пятьсот девятый посмотрел прямо в эти странные, не знающие покоя глаза.
— Это все мы, — заметил он.
Хельвиг остановился. Его корявый указательный палец нацелился на пятьсот девятого, словно намериваясь проткнуть.
— Это богохульство, ты сам знаешь. Но я этого хочу. Ему никто не нужен. Покаяние, отпущение грехов — все это возможно и без исповеди.