Вот служанка в голубеньком платье в белый горошек моет в квартире уцелевшие окна. Она закатала рукава и напевает за работой. В другом окне стоит седая старушка. Солнце освещает ее лицо, раскрытые занавески, фотографии на стене. А на перекрестке расположилась аптека. Аптекарь стоит в дверях и зевает. А вот женщина в леопардовом манто идет по улице, жмясь поближе к домам. На ней зеленые перчатки и зеленые туфли. Эсэсовец на углу ее пропустил. Она совсем молоденькая и бодро цокает каблучками, огибая кучи мусора. Многие из арестантов годами женщин не видели. Эту заметили все, но никто, кроме Левинского, не осмелился провожать ее глазами.
— Смотри сюда! — шепнул ему Вернер. — Помоги-ка. — И он показал на кусок материи, выглядывавший из-под щебня. — Тут, похоже, кто-то лежит.
Они разгребли щебень и битый кирпич. Из-под мусора на них глянуло расквашенное лицо мужчины с окладистой бородой, в которой вместе с кровью запеклась известка. Рядом виднелась рука — бородатый, наверно, пытался ею закрыться, когда здание обрушилось.
Эсэсовцы на другой стороне улицы кричали вслед дамочке в леопардовом манто, карабкавшейся на очередную груду мусора, какие-то ободряющие напутствия. Та в ответ кокетливо смеялась. В этот миг внезапно завыли сирены.
Аптекарь на углу исчез в недрах своей аптеки. Женщина в леопардовом манто сперва замерла, а потом бросилась назад. Среди груд битого кирпича она спотыкалась, падала, но тут же вскакивала снова, чулки ее порвались, зеленые перчатки разом побелели от известки. Арестанты подняли головы, выпрямились.
— Стоять! Кто тронется с места, стреляю без предупреждения!
Эсэсовцы, дежурившие на углах улицы, спешно подходили сюда же.
— Сгруппироваться! По отделениям стройсь, живо!
Заключенные не знали, какую команду выполнять. Прогремели первые выстрелы. Охранники, те, что с углов, в конце концов согнали их в кучу. Теперь шарфюреры совещались, как быть. Первый сигнал считался предупредительным, но все ежесекундно с тревогой поглядывали вверх. Ослепительная голубизна неба, казалось, сразу стала и ярче, и страшней.
На другой стороне улицы теперь все оживилось. Люди, которых прежде было не видно, выходили из домов. Плакали и кричали дети. Продавец с усиками, злобно озираясь, выскочил из колониальной лавки и пополз куда-то по развалинам, как жирная гусеница. Женщина в клетчатом переднике бережно несла на вытянутой руке клетку с попугаем. Седая старушка в окне тоже исчезла. Служанка, высоко подобрав юбки, выскочила из парадного. Левинский не спускал с нее глаз. Между черными чулками и тугими голубыми штанишками мелькнули белые полоски ляжек. Следом за ней по кирпичам взбиралась, как коза, тощая старая дева. Внезапно все перевернулось: покой на той, свободной стороне улицы разом рухнул — люди в страхе выскакивали из своих жилищ и, лишь бы спастись, мчались в бомбоубежища. Зато заключенные на противоположной стороне молча и спокойно стояли на фоне разрушенных стен и смотрели на бегущих.
Одному из шарфюреров, видимо, это тоже бросилось в глаза.
— Отделение, кругом! — скомандовал он.
Теперь арестанты видели перед собой одни руины. Их сейчас ярко освещало солнце. Лишь в одном из разрушенных домов удалось разгрести вход в подвал. Там видны были ступеньки, входная дверь, темный коридор и еще в глубине узкая полоска света из другого, дальнего входа.
Шарфюреры пребывали в нерешительности. Они не знали, куда девать контингент. Ни один, конечно, и не подумал вести заключенных в бомбоубежище — там и без них давка. Но, с другой стороны, оставаться самим под бомбами эсэсовцам тоже не хотелось. Несколько из них спешно обследовали ближайшие дома. Наконец нашли хороший, бетонированный подвал.
Сирены завыли иначе. Эсэсовцы бросились к подвалу. Они оставили только двоих охранников возле дома и еще по паре с обоих концов улицы.
— Бригадиры, десятники, следить, чтобы ни один не шелохнулся! Кто с места двинется — расстрел на месте!
Лица заключенных напряглись. Они смотрели на стены прямо перед собой и ждали. Им даже не приказали лечь — так, стоя, они лучше видны охране. Поэтому они стояли безмолвно, сбившись в кучу, окруженные своими бригадирами и десятниками. Между ними бегал все тот же пес, легавая. Он опять сорвался и искал заключенного номер 7105. А найдя, запрыгал от радости, пытаясь лизнуть своего любимца в лицо.
На секунду шум стих. И в эту нежданную тишину, навалившуюся как вакуум и рвавшую нервы, внезапно вторглись звуки рояля. Они проплыли в воздухе, ясные, полнозвучные, но слышно их было недолго, тем не менее Вернер, слух которого тотчас жадно устремился навстречу музыке, узнал мелодию: это был хор узников из «Фиделио».
И звучала она не по радио — при воздушной тревоге музыку не передают. Это был либо граммофон, который впопыхах позабыли выключить, либо кто-то прямо сейчас, открыв окна, сел за рояль.
Шум снова усилился. Вернер всеми силами удерживал в памяти те немногие аккорды, что успел услышать. Стиснув зубы, он пытался продолжить их и восстановить мелодию до конца. Не хотелось думать о бомбах и смерти. Если ему удастся найти в себе мелодию — он спасен. Он закрыл глаза и почти физически ощутил, как напряглись где-то во лбу тугие узлы памяти. Нельзя ему сейчас умирать. Не такой бессмысленной смертью. Он даже думать об этом не станет. Ему вот надо мелодию вспомнить — мелодию этих узников, которых потом освободили. Он сжал кулаки, пытаясь снова расслышать пленительные аккорды, но они утонули в металлическом гуле страха.
Первые взрывы сотрясли город. Визг падающих бомб прорезал вой сирен. Земля содрогнулась. От одной из стен медленно отвалился кусок карниза. Некоторые из арестантов в страхе попадали на землю. Но к ним уже мчались десятники.
— Встать! Встать сейчас же!
Голосов их было не слышно, но они тянули заключенных за шиворот, тормошили их. Вдруг Гольдштейн увидел, как у одного из лежавших раскололся череп и оттуда брызнула кровь. А другой, что стоял рядом, схватился за живот и уткнулся в мусор. Это были не осколки бомб — это стреляли эсэсовцы. Просто выстрелов не было слышно.
— Подвал! — сквозь шум прокричал Гольдштейн Вернеру. — Там подвал! Они за нами не погонятся!
Оба они смотрели в жерло подвала. Казалось, оно стало шире. Его темные глубины сулили прохладу и спасение. Оно было, как черный водоворот, который затягивал — и не было сил ему сопротивляться. Арестанты смотрели туда как завороженные. По рядам их пробежало волнение. Но Вернер крепко держал Гольдштейна.
— Нет! — кричал он сквозь шум, сам не спуская глаз с подвала. — Нет! Нельзя! Всех расстреляют! Ни в коем случае! Стоять!
Серое лицо Гольдштейна повернулось к нему. Глаза на этом лице были как две плоские поблескивающие пластинки сланца. Рот перекосился от крика.
— Не в укрытие! — надрывался он. — Совсем бежать! Насквозь! Там же выход с другой стороны!
Вернера это сразило, как удар под ложечку. Он вдруг задрожал. Дрожали не только руки и колени — казалось, внутри у него трясется каждая поджилка. Кровь застучала в висках. Он знал — побег возможен разве что чудом, но одна мысль об этом уже была достаточным искушением: бежать, немедленно, сейчас же, в каком-нибудь из домов украсть себе одежду и скрыться, покуда кругом такой переполох.
— Нет! — Ему казалось, что он шепчет, но он орал, стараясь перекрыть грохот. — Нет! — кричал он не только Гольдштейну, но и самому себе. — Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! — Он прекрасно знал, что это безумие. Все, что достигнуто с таким трудом, в один миг рухнет. Их товарищей будут расстреливать, десятерых за каждого беглеца, но сперва еще здесь устроят кровавую баню, а уж потом в лагере примут свои меры, — и все равно его манило и звало. — Нет! — кричал Вернер и еще крепче держал Гольдштейна, а значит, держал и себя.
«Солнце! — думал Левинский. — Проклятое солнце! Из-за него мы все погибнем. Почему никто его из зенитки не расколошматит? Ведь это все равно что голым стоять под прожектором, отличная мишень для всех прицелов. Хоть бы облачко какое, хотя бы на минутку!» Пот ручьями струился у него по спине.
Стены задрожали. Где-то совсем близко грянул гром, все затряслось, и еще в грохоте этого грома большой кусок стены с пустой оконной рамой медленно накренился и начал падать. Когда он рухнул на горстку работяг, со стороны это даже не показалось страшным. Кусок был метров пять шириной. Лишь один арестант, на которого пришелся пустой прямоугольник окна, остался стоять, недоуменно озираясь. Он явно не понимал, как это так — он стоит по пояс в щебенке и тем не менее все еще жив. Рядом с ним из-под груды обрушившегося кирпича торчали чьи-то ноги, они дернулись несколько раз и потом затихли.
Постепенно боль в ушах отпустила. Сначала это было почти незаметно, только обруч, стягивающий голову, слегка ослаб. Потом откуда-то из беспамятства и страха, как слабый свет, забрезжило сознание. И хотя кругом все еще грохотало, все разом почувствовали: пронесло.
Эсэсовцы выползали из подвала. Вернер смотрел на стену прямо перед собой. Мало-помалу она превращалась в обычную стену, освещенную солнцем, с раскопанным входом в подвал, переставая быть ярким пятном насмешливой угрозы, в котором крутился черный бурунчик надежды. Теперь он снова увидел мертвое бородатое лицо у себя под ногами, увидел ноги своих засыпанных товарищей. Потом сквозь стихающий огонь зениток до него вдруг снова донеслась мелодия из «Фиделио». Он крепко сжал губы.
Раздались отрывистые слова команд. Чудом спасшийся арестант, что стоял в оконной раме, выкарабкался из кучи мусора. Правая нога у него была вывихнута. Он ее поджал и стоял сейчас на одной левой. Лечь на землю он не осмеливался. К ним подошел один из эсэсовцев.
— А ну, выкапывайте этих, живо.
Заключенные принялись разгребать щебень и битый кирпич. Работали руками, лопатами и кирками. Немного им понадобилось времени, чтобы извлечь из-под обломков своих товарищей. Их оказалось четверо. Трое были мертвы. Четвертый еще дышал. Они его подняли на руки, вынесли. Вернер озирался в поисках помощи. Вдруг он увидел, как из парадного выходит та женщина в красной блузке. Значит, она не пошла в бомбоубежище. Она бережно несла в руках тазик с водой и полотенце. Даже не оглянувшись на эсэсовцев, она пронесла воду мимо них и поставила тазик возле раненого. Охранники переглянулись, не зная, как быть, но ничего не сказали.