— Не хотят уходить, — доложил Вебер голосом, чуть менее равнодушным, чем обычно. — Хоть убей их, а они с места не сдвинутся.
Нойбауэр попыхивал сигарой, прячась в облаках дыма. Вонь на плацу стояла чудовищная.
— Вот мерзкая история! Зачем только нам их прислали? Можно ведь было сразу прикончить на месте, так нет же, надо тащить через всю страну, лишь бы в газовые камеры. Хотелось бы мне знать, зачем все это понадобилось.
Вебер передернул плечами.
— Полагаю, затем, что даже у самого пархатого жида есть тело. Пятьсот трупов. Убивать легко, а вот трупы уничтожать куда хлопотней. А там их вообще две тысячи было.
— Ерунда! Почти в каждом лагере есть крематорий, как у нас.
— Это верно. Но в наше время крематории не всегда справляются. Особенно если лагерь надо быстро расформировать.
Нойбауэр выплюнул табачную крошку.
— Все равно не понимаю, зачем возить людей в такую даль.
— Опять же из-за трупов. Наше командование не любит, когда находят слишком много трупов. А совершенно без следа, так, чтобы потом нельзя было установить численность, их уничтожают только крематории, — к сожалению, при нынешней потребности слишком медленно. По-настоящему современное средство, чтобы без следа растворять действительно большие массы, пока не найдено. Массовые захоронения и через много лет можно раскопать и потом долго еще пугать народ страшными сказками. Что уже делается в России и в Польше.
— Но почему бы всю эту шваль просто не оставить при отступлении? — Нойбауэр тут же поправился: — То есть при стратегическом выравнивании линии фронта. Толку от них все равно никакого. Оставить их американцам или русским, пусть носятся с ними сколько угодно.
— Да опять же все дело в телесной физике, — терпеливо пояснил Вебер. — Говорят, американскую армию сопровождает просто тьма журналистов и фотографов. Они понащелкают фотографий и начнут уверять, будто у нас заключенные истощены от недоедания.
Нойбауэр вынул сигару изо рта и пристально взглянул на подчиненного. Он не мог понять, говорит начальник режима серьезно или опять над ним потешается. Наверно, ему никогда этого не выяснить, сколько ни пытайся. Лицо Вебера было, как всегда, непроницаемо.
— Что это значит? — спросил Нойбауэр. — Что вы имеете в виду? Конечно, они истощены.
— Это все страшные сказки, которыми демократическая пресса пугает народ. Наше министерство пропаганды предупреждает об этом каждый день.
Нойбауэр, не отрываясь, смотрел на Вебера. «А ведь, по сути, я его совсем не знаю, — думал он. — Он всегда выполнял все, что я прикажу, но что у него за душой, мне совершенно неведомо. Меня бы не удивило, если бы он сейчас расхохотался мне прямо в лицо. Мне, а может, и самому фюреру. Одно слово — наемник, и идеалов никаких. Такому, наверно, ничего не свято, даже партия! Партия ему так, сбоку припека».
— Знаете ли, Вебер, — начал он, но тут же осекся. Нечего церемонии разводить! А все этот страх, опять этот проклятый страх. — Конечно, эти люди истощены, — сказал он. — Но это не наша вина. Это все вражеская блокада нас вынуждает. Разве не так?
Вебер поднял голову. Он не поверил своим ушам. Нойбауэр смотрел на него с неестественным напряжением.
— Само собой, — безмятежно протянул Вебер. — Конечно, это все вражеская блокада.
Нойбауэр кивнул. Страх снова улетучился. Он окинул взором плац.
— Откровенно говоря, — начал он затем почти доверительно, — у нас до сих пор лагеря очень разные, смотря в какой попадешь. Наши заключенные, даже из Малого лагеря, выглядят все же значительно лучше, чем эти вот. Вы не находите?
— Да, — ответил Вебер обескураженно.
— Видите, все познается в сравнении. У нас наверняка самый гуманный лагерь во всем рейхе. — Нойбауэр вдруг ощутил прилив умиротворения. — Конечно, люди умирают. И даже многие. В такие времена это неизбежно. Но мы проявляем человечность. Кто не в силах больше работать, тот у нас не работает. Где еще такое отношение к изменникам родины, врагам нации?
— Да почти нигде.
— Вот и я о том же. Истощены? Это не наша вина! Говорю вам, Вебер… — Нойбауэра вдруг осенило. — Послушайте, я знаю, как мы их отсюда выкурим. Знаете как? Жратвой!
Вебер расплылся в ухмылке. Старик-то, оказывается, не все время в облаках витает.
— Отличная идея, — подхватил он. — Там, где дубинка не подействовала, жратва всегда подействует. Но у нас нет на них пайка.
— Что ж, значит, придется нашим заключенным затянуть пояса. Раз в кои-то веки проявить солидарность. Подумаешь, немножко меньше получат на обед. — Нойбауэр расправил плечи. — Они тут по-немецки понимают?
— Не все, но кое-кто, может быть.
— А переводчик есть?
Вебер спросил у караульных. Те подвели троих арестантов.
— А ну, переводите, что господин оберштурмбанфюрер скажет! — гаркнул Вебер.
Все трое в готовности замерли. Нойбауэр выступил на шаг вперед.
— Ребята! — произнес он с достоинством. — У вас неверные сведения. Вас отправляют в лагерь отдыха.
— Ну, давай! — Вебер ткнул одного из троицы. Все переводчики тут же залопотали что-то на своих непонятных наречиях. Ни одна душа на плацу не шелохнулась.
Нойбауэр повторил свои слова.
— А сейчас вы пойдете на кухню, — добавил он. — Вам дадут кофе и перекусить.
Переводчики старались вовсю. Но ни один этапник не тронулся с места. Никто из них уже давно никаким словам не верил.
Зато каждый видел, как, доверившись посулам, люди исчезали навсегда. Еда и еще баня были самые опасные обещания.
Нойбауэр начинал злиться.
— Кухня! Шагом марш на кухню! Есть! Кофе пить! Есть и пить кофе! И суп дадут.
Охранники, размахивая дубинками, бросились в гущу толпы.
— Суп! Вы что, оглохли? Жратва! Суп! — Вместе с каждым словом на этапируемых сыпались удары.
— Отставить! — заорал Нойбауэр сердито. — Кто вам разрешил их бить? Кто, я вас спрашиваю?
Надзиратели и охранники испуганно отскочили.
— Убирайтесь! — крикнул Нойбауэр.
Грозные люди с дубинками мигом превратились в обычных лагерников. Крадучись, они разбежались по краям плаца и один за другим растворились в толпе.
— Этак они их совсем покалечат, — буркнул Нойбауэр. — А нам потом с ними возись.
Вебер кивнул.
— Нам и так после выгрузки на вокзале несколько машин трупов привезли сжигать.
— Куда же их дели?
— Штабелями сложили у крематория. И это при том, что у нас с углем плохо. Нашего запаса топлива нам на своих мертвецов едва хватает.
— Вот черт, как же нам от этих-то избавиться?
— Они в панике. Начисто не понимают, что им говорят. Но может, если они это учуют…
— Учуют?
— Ну да. Еду. Учуют или увидят…
— Вы хотите сказать, если подвезти сюда бачок?
— Так точно. Обещаниями этих людей не проймешь. Они должны сами все увидеть и понюхать.
Нойбауэр кивнул.
— Возможно. Мы как раз получили новую партию перевозных бачков. Прикажите один подкатить. Или даже два. Один с кофе. Еда уже готова?
— Еще нет. Но один бачок, наверно, наберется. От вчерашнего ужина, по-моему.
Бачки подкатили. Они стояли сейчас метрах в двухстах от толпы на улице.
— Подвезите один к Малому лагерю, — распорядился Вебер. — И откройте крышку. А когда они приблизятся, медленно везите обратно.
— Надо, чтобы они с места стронулись, — пояснил он Нойбауэру. — Пусть только с плаца уйдут, а там уж легче с ними справиться. С ними всегда так. Где спали — оттуда ни ногой, потому что тут с ними ничего не случилось. Это для них своего рода гарантия. Все остальное их страшит. Но как только сдвинешь с места, идут как миленькие. Подкатите пока что только кофе, — скомандовал он. — И обратно не увозите. Раздайте! Пусть пьют.
Бачок с кофе вкатили прямо в толпу. Один из надзирателей зачерпнул полный половник кофейной бурды и вылил его прямо на голову ближайшему арестанту. Это был тот самый старик с окровавленной седой бородой. Жижа потекла по его лицу, и теперь окрасила бороду в коричневый цвет. За такой короткий срок это была уже третья метаморфоза.
Старик поднял голову и слизнул капли. Его когтистые руки стали шарить по бороде. Надзиратель сунул половник с остатками кофе ему прямо в рот.
— На, пей! Кофе!
Старик открыл рот. Его кадык жадно задвигался. Руки вцепились в половник, и он глотал, глотал, весь уйдя в эти глотки и причмокивания, лицо его дергалось, он трясся и пил, пил…
Все это увидел сосед. Потом второй, третий. В тот же миг этапники вскочили, их рты, их руки жадно потянулись к половнику, отталкивая друг друга, цепляясь, хватая — секунду спустя вокруг половника копошилась целая гроздь голов и рук.
— Эй! Вот черт!
Надзиратель не мог выдернуть половник. Он и тянул, и дергал и, украдкой оглядываясь назад, где стоял Нойбауэр, даже пинал толпу ногами. Но вокруг уже поднимались все новые и новые жаждущие. Склонившись над бачком, они пытались — кто, свесившись, прямо ртом, кто пригоршнями своих тощих рук, — дотянуться до вожделенной жижи.
— Кофе! Кофе!
Надзиратель почувствовал, что половник наконец отпустили.
— А ну, по порядку! — заорал он. — Становись в очередь! Подходить по одному!
Однако ничего не помогало. Толпу уже было не сдержать. Она ничего не слышала и не слушала. Она учуяла нечто, что и кофе назвать нельзя, просто что-то теплое, что можно пить, и, обезумев, ринулась к бачку; там, где обессилел мозг, был всесилен желудок.
— А теперь медленно откатывайте бачок, — скомандовал Вебер. Это было невозможно. Толпа облепила его со всех сторон. Один из надзирателей вдруг изменился в лице и начал медленно заваливаться на спину. Толпа его просто приподняла и оторвала от земли. Теперь он барахтался, как утопающий, покуда не провалился вниз.
— Построиться клином! — скомандовал Вебер. Надзиратели и лагерные полицейские спешно выполнили приказ. — Вперед! К бачку! Вытянуть и катить!
Охрана врубилась в толпу. Они расшвыривали людей направо и налево. Наконец им удалось взять бачок в кольцо и потихоньку стронуть с места. Бачок, впрочем, был уже почти пуст. Сомкнувшись плечом к плечу, они вывезли его из гущи людей. Толпа пошла за ними. Через плечи, даже из-под рук охранников тянулись молящие ладони.