— Как знать. Смотря кого назначат новым старостой.
Откуда ни возьмись над лагерем вдруг появилась стая ласточек. Они кружили долго, высоко, вычерчивая в небе размашистые спирали, потом стали спускаться все ниже, стремительно проносясь над польскими бараками. Их переливчатые синеватые крылья едва не чиркали по коньку крыши.
— Первый раз вижу птиц в лагере, — изумился Агасфер.
— Ищут, где гнезда свить, — пояснил Бухер.
— Здесь, что ли? — усмехнулся Лебенталь.
— Так ведь колоколен-то у них нет больше.
Дым над городом тем временем начал рассеиваться.
— И правда! — сказал Зульцбахер. — Ты погляди: последняя рухнула.
— Здесь? — Лебенталь, покачивая головой, следил за ласточками, которые с пронзительными ликующими криками кружили над бараком. — И ради этого они прилетают из Африки? Сюда?
— В городе им некуда деться, там ведь пожар.
Они посмотрели вниз, на город.
— Ну и зрелище! — прошептал Розен.
— Сейчас много городов вот так же горят, — изрек Агасфер. — Побольше и поважней этого. Вот там действительно зрелище.
— Несчастная Германия, — вздохнул кто-то неподалеку.
— Что?
— Несчастная Германия.
— Бог ты мой! — воскликнул Лебенталь. — Нет, вы слыхали?
Потеплело. К вечеру барак узнал, что крематорий тоже пострадал от бомбежки. Рухнула одна из стен его каменной ограды, и виселица покосилась; но трубы продолжали дымить на полную мощность.
Небо снова заволокло. В воздухе повисла духота. Малый лагерь остался без ужина. В бараках воцарилась тишина. Кто мог выползти, лежал на улице. Казалось, удушливый воздух способен был насытить, словно пища. Облака, с каждым часом все гуще и тяжелей, напоминали тугие мешки, из которых вот-вот посыплется еда. Усталый Лебенталь вернулся с вечернего обхода. Он сообщил: четырем баракам в Рабочем лагере выдали ужин. Остальным ничего — якобы разрушены продовольственные склады. Проверки и шмона ни в одном бараке не было. Очевидно, эсэсовцы еще не обнаружили недостачи в арсенале.
Становилось все теплей. Город лежал внизу, окутанный странным, сернистым освещением. Солнце давно зашло, но облака все еще сочились этим желтоватым, мертвенным светом, который никак не хотел меркнуть.
— Гроза будет, — заметил Бергер. Весь бледный, он лежал рядом с пятьсот девятым.
— Хорошо бы.
Бергер посмотрел на товарища. Пот заливал ему глаза. Он очень медленно повернул голову, и внезапно изо рта у него хлынул поток крови. Кровь текла столь легко и буднично, что в первую секунду пятьсот девятый просто не поверил своим глазам. Потом вскочил:
— Бергер! Что с тобой? Бергер!
Бергер весь скорчился и лежал очень тихо.
— Ничего, — ответил он.
— Это что, легочное кровотечение?
— Нет.
— Что же тогда?
— Желудок.
— Желудок?
Бергер кивнул. Потом сплюнул кровь, которая еще оставалась во рту.
— Ничего страшного, — прошептал он.
— Как же, рассказывай. Что надо сделать? Скажи, что нам для тебя сделать?
— Ничего. Нужен покой. Дать полежать.
— Может, внести тебя в барак? Мы для тебя топчан расчистим. Пару-тройку других на улицу выбросим.
— Нет. Мне надо только спокойно полежать.
Пятьсот девятого охватило вдруг безысходное отчаяние. Он столько раз видел, как умирают люди, и почти столько же раз умирал сам, так что уж теперь-то, казалось бы, твердо уверился: ничья смерть не будет для него слишком сильным потрясением. Но сейчас от одной мысли он перепугался, как ребенок. У него было такое чувство, будто он теряет последнего и единственного друга в жизни. И тотчас же накатила безнадежность. Лицо Бергера, мокрое от пота, еще улыбалось ему, а пятьсот девятый уже видел его там, в подвале, на цементном полу, в стылой неподвижности.
— Ведь должна же, черт подери, хоть у кого-то быть еда! Или лекарство! Лебенталь!
— Никакой еды, — прошептал Бергер. Он протестующе поднял руку и раскрыл глаза. — Ты уж поверь. Я скажу, если мне что понадобится. В свое время. Но не сейчас. Сейчас ничего. Поверь. Это только желудок. — И он снова закрыл глаза.
После свистка вечернего отбоя из барака вышел Левинский. Он подсел к пятьсот девятому.
— А почему, собственно, ты не в партии? — напрямик спросил он.
Пятьсот девятый смотрел на Бергера. Тот дышал размеренно и ровно.
— С какой стати ты вдруг именно сейчас решил это узнать? — ответил он вопросом на вопрос.
— Жалко просто. Хотелось, чтобы ты был одним из нас.
Пятьсот девятый знал, к чему клонит Левинский. В руководстве лагерного подполья коммунисты образовывали особенно твердое, энергичное и сплоченное звено. Это звено хоть и сотрудничало с другими подпольщиками, но никогда не доверяло им целиком и неизменно преследовало свои цели. И всегда первым делом защищало и продвигало своих людей.
— Ты вполне бы мог нам пригодиться, — наседал Левинский. — Кем ты раньше был? Ну, по профессии?
— Редактором, — ответил пятьсот девятый и сам удивился, насколько странно звучит здесь это слово.
— Редакторы нам как раз очень нужны!
Пятьсот девятый ничего не ответил. Он знал: спорить с коммунистом так же бесполезно, как и с нацистом.
— Ты, часом, не слыхал, кого нам пришлют старостой? — спросил он немного погодя.
— Да вроде одного из наших. Во всяком случае, кого-то из политических, это точно. У нас ведь тоже нового назначили. Он вообще наш человек.
— Значит, ты вернешься в свой барак?
— Через день-другой. Только староста тут ни при чем.
— Ты что, еще что-то слышал?
Левинский посмотрел на пятьсот девятого испытующе. Потом придвинулся ближе.
— Мы ожидаем захвата лагеря примерно через две недели.
— Что?
— Да. Через две недели.
— Ты имеешь в виду — освобождение?
— Освобождение и захват лагеря нашими людьми. Мы должны взять его в свои руки, когда эсэсовцы смоются.
— Кто это «мы»?
Левинский снова секунду поколебался.
— Будущее руководство лагеря, — сказал он затем. — Какое-то руководство ведь должно быть, вот мы его уже и организуем. А иначе будут только хаос и бестолковщина. Надо быть наготове, чтобы сразу включиться. Снабжение и обеспечение лагеря должно идти без перебоев, это самое главное. Снабжение, обеспечение, организация — здесь же тысячи людей, их нельзя так сразу взять и распустить.
— Здесь-то уж точно нельзя. Многие даже ходить не могут.
— И это тоже. Врачи, медикаменты, транспортировка, пополнение продовольствия, реквизиции в окрестных деревнях..
— И как же вы собираетесь со всем этим справиться?
— Нам помогут, конечно. Но организовать все должны мы сами. Кто бы нас ни освободил — англичане или американцы, но это будут боевые части, действующая армия. Им недосуг концлагерем управлять, у них совсем другие задачи. Управлять будем мы сами. С их помощью, конечно.
Пятьсот девятый хорошо видел голову Левинского на фоне облачного неба. Голова была мощная, округлая, словно литая.
— Странно, — произнес он. — Как запросто мы рассчитываем на помощь неприятеля, верно?
— Я поспал, — сказал Бергер. — Я снова в порядке. Это был желудок, только и всего.
— Ты болен, и это не желудок, — возразил пятьсот девятый. — Никогда не слышал, чтобы при больном желудке кровью харкали.
Глаза Бергера вдруг широко раскрылись.
— Мне такой сон странный приснился. Отчетливый, совсем как наяву. Будто я оперирую. Свет яркий… — И он уставился в ночь.
— Эфраим, Левинский считает, что через две недели мы будем на свободе, — осторожно сказал пятьсот девятый. — Они теперь каждый день радио слушают.
Бергер не шелохнулся. Казалось, он даже не слышит.
— Я оперировал, — заговорил он снова. — Как раз сделал надрез. Резекция желудка. Только начал и вдруг понял, что ничего не помню. Я все забыл. Стою весь в поту. Пациент лежит, взрезанный уже, без сознания — а я ничего не помню. Начисто позабыл всю операцию. Это было ужасно.
— Не думай больше об этом. Обыкновенный кошмар, только и всего. Господи, чего мне тут только не снилось. А когда выйдем отсюда, нам и не такое еще сниться будет.
Пятьсот девятый вдруг совершенно отчетливо учуял запах яичницы с салом. Он постарался отогнать от себя очередное наваждение.
— Нас ждут не только лавры и литавры, — сказал он. — Это уж точно.
— Десять лет! — Бергер все еще смотрел в небо. — Десять лет впустую! Псу под хвост! Просто выброшены! Без работы! Я раньше как-то совсем об этом не думал. Очень возможно, что я и правда многое забыл. Я и сейчас весь ход операции вспомнить не могу. По-настоящему вспомнить, во всех мелочах. Первое время в лагере я по ночам репетировал операции в уме. Потом перестал. Очень может быть, что я все забыл…
— Да нет, просто из головы вылетело. Совсем такое не забывается. Это как языки или езда на велосипеде — все вспомнится.
— Но можно разучиться. Руки. Точность. Можно потерять уверенность. Или просто отстать. За десять лет много всего могло произойти. Многое открыли. Я ведь ничего об этом не знаю. Я только постарел, постарел и устал.
— Чудно, — задумчиво произнес пятьсот девятый. — Я совсем недавно тоже ни с того ни с сего о своей бывшей работе думал. Левинский спросил, кем я был. Он считает, что мы через две недели отсюда выйдем. Ты можешь себе такое вообразить?
Бергер отрешенно покачал головой.
— Куда все подевалось? — проговорил он. — То сроку конца не было, а теперь ты говоришь: через две недели. А я сразу спрашиваю себя: куда подевались эти десять лет?
В котловине реки полыхал горящий город. В воздухе все еще было душно, хотя уже настала ночь. Чад и угар доносились даже сюда. Сверкали молнии. На горизонте разгорались еще два огня — дальние города, тоже разбомбленные.
— Может, Эфраим, удовлетворимся пока тем, что мы вообще еще способны мыслить — хотя бы о том, о чем думаем сейчас?
— Да, ты прав.
— Мы ведь уже опять думаем, как люди. И думаем о том, что ждет нас после лагеря. Когда ты в последний раз мог себе такое представить? А остальное вернется само собой.