— Кто этот новенький? — спросил Бухер. — Партийный бонза?
— Был когда-то, пока нацисты не пришли. Но не слишком важный. Так, средней руки. Бонза районного значения. Старательный. Коммунист. Фанатик без намека на личную жизнь и чувство юмора. Сейчас один из руководителей лагерного подполья.
— А ты его откуда знаешь?
Пятьсот девятый помолчал.
— До тридцать третьего я был редактором одной газеты. Мы часто с ним спорили. И в статьях я часто нападал на его партию и на нацистов. Мы были против тех и этих.
— А за что выступали вы?
— За то, что звучит ужасно напыщенно и смешно. За человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Чудно, правда?
— Нет, — возразил Агасфер и закашлялся. — А кроме этого, разве что-нибудь есть?
— Месть! — вскинулся вдруг Майерхоф. — Еще есть месть! Месть за все вот это! Месть за каждого — каждого! — убитого. Месть за все, что они натворили. Око за око и зуб за зуб!
Все в изумлении подняли глаза. Лицо Майерхофа исказила ненависть. Он сжал кулаки и всякий раз, когда произносил слово «месть», пристукивал ими по земле.
— Что это с тобой? — спросил Зульцбахер.
— А с вами что? — бросил в ответ Майерхоф.
— Он свихнулся, — сказал Лебенталь. — Выздоровел и от этого совсем сбрендил. Шесть лет сидел на нарах тише воды, ниже травы, пикнуть боялся, а потом чудом спасся от трубы и вообразил себя Самсоном.
— Я не желаю мстить, — прошептал Розен. — Я хочу только выбраться отсюда.
— Как? А эсэсовцы пусть уходят, и никто с ними не поквитается?
— Мне все равно! Я хочу выйти отсюда! — Розен молитвенно сложил руки и страстно зашептал: — Ничего не хочу, только выбраться отсюда! Выбраться!
Майерхоф яростно на него уставился.
— Да знаешь, кто ты после этого? Ты…
— Успокойся, Майерхоф! — Бергер сел. — Мы не желаем знать, кто мы такие. Все мы здесь уже совсем не те, что были когда-то и какими мечтали стать. А кто мы на самом деле, это еще со временем выяснится. А сейчас — кому это ведомо? Сейчас мы можем только ждать, надеяться, а по мне так и молиться.
Он закутался поплотнее в свою гусарскую тужурку и снова лег.
— Месть, — задумчиво произнес Агасфер немного погодя. — Это сколько же понадобится мести! Одна месть потянет за собой другую, а толку что?
Горизонт вдруг озарился вспышкой.
— Что это было? — спросил Бухер.
Ответом ему было далекое громыхание.
— Это не бомбежка, — заметил Зульцбахер. — Опять гроза. Теплынь-то вон какая.
— Если дождь пойдет, придется этих из Рабочего лагеря разбудить, — сказал Лебенталь. — Пусть тогда они на улице лежат. Они все-таки поздоровее нас будут. — Он повернулся к пятьсот девятому. — И дружок твой, бонза, тоже.
На горизонте полыхнуло.
— Никто из них ничего про этап не слыхал? — спросил Зульцбахер.
— Только слухи. Последний был, что тысячу человек отберут и отправят.
— О Господи! — Лицо Розена мертвенно белело в темноте. — И конечно, они отберут нас. Самых слабых. Чтобы поскорее от нас избавиться.
Он смотрел на пятьсот девятого. Все сейчас думали о последнем этапе, который им довелось увидеть.
— Это же только слухи, — сказал пятьсот девятый. — Теперь таких параш каждый день ходит видимо-невидимо. Давайте не волноваться раньше времени. Вот приказ придет, тогда посмотрим, что Левинский, Вернер и наши люди в канцелярии смогут предпринять. Или мы сами.
Розен содрогнулся.
— Как вспомню, как они этих двоих из-под нар за ноги тащили…
Лебенталь кинул на него взгляд, полный презрения.
— Неужто ничего страшнее в жизни не видел?
— Нет.
— А я однажды был на большой бойне, — сказал Агасфер. — Меня послали проследить за кошерным убоем. В Чикаго. Так вот, животные иногда чувствуют, что их ждет. Наверно, запах крови. И тогда они так носятся, так мечутся — ну вот как эти двое. И забиваются куда угодно. В углы. И их точно так же выволакивают..
— Ты был в Чикаго? — спросил Лебенталь.
— Да.
— В Америке? И вернулся сюда?
— Так это двадцать пять лет назад было.
— И ты вернулся? — Лебенталь смотрел на Агасфера как на ненормального. — Нет, вы когда-нибудь такое слыхали?
— Мне домой захотелось. В Польшу.
— Ну, знаешь… — Лебенталь махнул рукой. Для него это было уже чересчур.
XX
Утром ненастье развеялось, суля пасмурный молочно-серый день. Молнии больше не сверкали, но где-то вдалеке, за лесами, все еще глухо перекатывался гром.
— Странная гроза, — заметил Бухер. — Обычно, когда она отходит, зарницы еще долго видны, а грома не слышно. А тут наоборот.
— Может, она возвращается? — предположил Розен.
— С какой стати ей возвращаться?
— У нас дома грозы иной раз целыми днями между горами бродят.
— Но здесь-то у нас не котловина. Горы, вон, цепочкой, да и то не бог весть какие, так, холмы.
— У тебя других забот нету? — с ехидцей спросил Лебенталь.
— Лео, — спокойно ответил Бухер. — Ты лучше бы подумал о том, где бы нам раздобыть чего-нибудь пожевать. Хотя бы старую подошву.
В первую минуту Лебенталь даже опешил от такой наглости, потом спросил:
— Еще что-нибудь угодно?
— Нет.
— Вот и прекрасно. В таком случае думай, прежде чем говорить. И впредь добывай себе жратву сам, молокосос! Это ж надо, до чего обнаглел! — Лебенталь хотел было презрительно сплюнуть, но во рту у него пересохло, поэтому вместо плевка вылетела челюсть. В последнюю секунду он успел подхватить ее в воздухе и водворить на место. — Вот она, благодарность за то, что ради них каждый день своей шкурой рискуешь, — бормотал он сердито. — Упреки и приказы! Не хватает еще, чтобы Карел пришел и начал распоряжаться!
К ним уже подходил пятьсот девятый.
— Что тут у вас?
— Его вон спроси. — Лебенталь указал на Бухера. — Приказывать вздумал. Я не удивлюсь, если он захочет быть у нас старостой.
Пятьсот девятый взглянул на Бухера. «А он изменился, — подумалось ему. — Это не сразу бросается в глаза, но он изменился».
— Ну так что случилось-то? — спросил он снова.
— Ничего. Просто поговорили о погоде.
— Вам-то что до того, какая погода?
— Да ничего. Просто странно, что все еще гром гремит. Причем молний нет, и туч особых тоже. Только эта вот серая муть. Но это же никак не грозовые облака.
— Тоже мне проблемы! Гремит, но не сверкает! Чтоб мне сдохнуть! — крякнул Лебенталь со своего места. — Одно слово — псих!
Пятьсот девятый посмотрел на небо. Оно было серое, но без туч. Потом прислушался.
— Гремит-то и в самой де… — Он осекся. Даже осанка вдруг изменилась. Он весь обратился в слух.
— Во, еще один! — сказал Лебенталь. — Похоже, сегодня косяком идут.
— Тихо ты! — цыкнул на него пятьсот девятый.
— Ну, знаешь, если и ты…
— Да тихо ж, черт возьми! Помолчи, Лео!
Лебенталь замолк. Он вдруг почувствовал, что дело тут, наверно, не в погоде. Он пристально смотрел на пятьсот девятого, который вслушивался в отдаленное громыхание. Теперь все замолкли и прислушались.
— Знаете что, — произнес наконец пятьсот девятый медленно и так тихо, словно боялся кого-то вспугнуть. — Это не гроза. Это…
Он снова прислушался.
— Ну же? — Бухер стоял напротив него. Оба прислушивались, не сводя друг с друга глаз.
Громыхание вдруг усилилось, потом стихло.
— Это не гром, — сказал пятьсот девятый. — Это, — он еще секунду подождал, потом огляделся по сторонам и произнес, по-прежнему очень тихо: — Это артиллерия.
— Что?
— Артиллерия. Это не гром.
Все молча смотрели друг на друга.
— Что это с вами? — спросил появившийся в дверях Гольдштейн. Ему не ответили. — Вы что, примерзли?
Бухер повернул к нему голову.
— Пятьсот девятый говорит, что уже слышно канонаду. Значит, фронт совсем недалеко.
— Что? — Гольдштейн подошел ближе. — Правда, что ли? Или выдумываете?
— Ну кто тебе станет здесь про такое выдумывать?
— Ну, я хотел сказать: вы не ошиблись? — спросил Гольдштейн.
— Нет, — ответил пятьсот девятый.
— А ты в этом разбираешься?
— Да.
— Боже мой! — Лицо Розена передернулось, и он вдруг всхлипнул.
Пятьсот девятый все еще вслушивался.
— Если ветер переменится, будет еще слышней.
— Как ты думаешь, сколько им еще до нас? — спросил Бухер.
— Точно не знаю. Километров пятьдесят. Ну, шестьдесят. Вряд ли больше.
— Пятьдесят километров. Это немного.
— Да, немного.
— У них ведь наверняка танки есть. На танках быстро. Если прорвутся, как ты думаешь, сколько им дней нужно? Может, вообще одни сутки. — Бухер запнулся.
— Одни сутки? — переспросил Лебенталь. — Что ты такое говоришь? Одни сутки?
— Если прорвутся. Еще вчера мы ничего не слышали. А сегодня слышим. Завтра они, наверно, еще приблизятся. А послезавтра или, может, послепослезавтра…
— Перестань! Перестань сейчас же! — вдруг завопил Лебенталь. — Не своди людей с ума!
— Но это возможно, Лео, — сказал пятьсот девятый.
— Нет! — Ладони Лебенталя взметнулись к глазам.
— Как ты думаешь, пятьсот девятый, — Бухер был бледнее смерти, но глаза его горели, — послезавтра? Или сколько еще дней?
— Дней! — вскричал Лебенталь, уронив руки. — Как это так — дней? — пробормотал он. — То были годы, вечность, а теперь вдруг вы говорите о днях! Днях! Не смейте врать! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он. — Прошу вас, не врите!
— Да кто же про такое врать будет.
Пятьсот девятый обернулся. Прямо позади него стоял Гольдштейн. Он улыбался.
— Я тоже слышу, — сказал он.
Глаза у него вдруг стали большие-большие и очень черные. Он улыбался, слегка помахивал руками и притопывал ногами, словно собираясь пуститься в пляс, потом вдруг перестал улыбаться и рухнул ничком.
— С ним обморок, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку. Я принесу воды. В водостоке, по-моему, еще что-то оставалось.
Бухер, Зульцбахер, Розен и пятьсот девятый перевернули Гольдштейна на спину.