ная идиотка. Пришлось посадить — и поделом, сама виновата. Плевать в оберштурмбанфюрера — это, знаете, уже слишком.
Он налил себе вторую стопку можжевеловки. С какой стати он вообще об этом вспомнил? Ах да, Сельма. Сколько всего он мог себе позволить. Да уж, кое-какие возможности он явно упустил. Другие-то пользовались вовсю. Взять хоть этого увальня Биндинга из гестапо: каждый день новенькая.
Он отодвинул бутылку. С непривычки в доме было так пусто, что, казалось, Сельма и мебель вывезла. И Фрею с собой потащила! Почему у него нет сына? Это уж не его вина, точно не его! Вот черт! Он огляделся. Что ему здесь надо? Попробовать, что ли, их найти? В этой вонючей деревне? Так она еще едет. И не скоро, наверно, доберется.
Он уставился на свои начищенные сапоги. Сапоги-то начищены, а вот честь его теперь запятнана предательством жены. Он тяжело встал и, пройдя пустым домом, вышел на улицу.
У ворот стоял «мерседес».
— В лагерь, Альфред.
Машина медленно тащилась через город.
— Стоп! — сказал вдруг Нойбауэр. — В банк, Альфред!
Он вышел, стараясь держаться как можно прямей. Никто не должен видеть, как он потрясен. Это ж надо! Еще и публично его опозорить! За последнее время сняла половину всех денег! Когда он спросил, почему его не поставили в известность, в ответ только пожали плечами и что-то сказали про совместный счет. Они еще думали, что оказывают ему любезность! Официально снятие крупных сумм сейчас не очень-то поощряется.
— В сад, Альфред!
На сей раз они ехали долго. Зато уж сад усладил его душу утренней свежестью и благодатным покоем. Фруктовые деревья уже начинали цвести, уже раскрылись кое-где, радуя глаз веселым разноцветьем, нарциссы, фиалки и крокусы. В нежной зелени первой травы они мерцали, как пестрые пасхальные яйца. Вот у них все без обмана — они вовремя взошли, вовремя распустились, они просто были тут, в срок и как положено. На природу можно положиться, природа никуда не убежит.
Он пошел к зверушкам. Кролики мирно хрумкали за проволочной сеткой. В их чистых красных глазках не было помыслов о банковских счетах. Нойбауэр просунул палец в ячейку и ласково почесал мягкую шубку своего белого ангорского любимца. А он-то хотел из этих шкурок заказать Сельме горжетку! Простофиля и болван, которого все вечно обводят вокруг пальца!
Прислонясь к решетчатой стенке, он через открытую дверь смотрел на улицу. В тепле и покое мирно жующего крольчатника его негодование постепенно сменилось жгучей жалостью к себе. Сияющая голубизна неба, цветущая ветка, что лезла прямо в дверной проем, мягко покачиваясь на ветру, трогательные мордочки зверьков в полумраке — все настраивало на меланхолический лад.
Внезапно до него снова донесся гул. Он стал теперь какой-то рваный и был сильнее, чем прежде. Он неотвратимо вторгался в его личное горе глухим, пульсирующим, подземным биением. Он стучал и стучал в ушах, и вместе с ним снова пришел страх. Но то был уже иной страх, чем прежде. Этот новый страх был острей, глубже. Нойбауэр был теперь один и уже не мог обманываться, пытаясь убедить других, а заодно и себя, что все в порядке. Теперь он был со страхом наедине и ощущал его без всяких скидок, страх забивал горло, вздымаясь откуда-то изнутри, из желудка, а потом снова опадал — из горла обратно в желудок, в самое нутро. «Я ничего такого не сделал, — думал он без особой уверенности. — Я лишь выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк мой свидетель, я совсем недавно угостил его сигарой, а мог бы и посадить. Другой бы забрал у него магазин вообще даром, ни гроша не заплатив. Бланк сам признал, он где угодно подтвердит, что я вел себя порядочно, он под присягой это покажет…» «Ничего он под присягой не покажет», — холодно возразил ему внутренний голос, и Нойбауэр даже обернулся, будто слова эти произнес кто-то у него за спиной. Вот стоят грабли, лопаты, тяпки, удобные, прочные черенки выкрашены зеленой краской, — быть бы ему сейчас крестьянином, садовником, трактирщиком, любым ничтожеством! Эта чертова ветка, что тут цветет, ей легко — цветет себе и не знает никакой ответственности! А куда податься, коли ты оберштурмбанфюрер? С одной стороны русские прут, с другой — англичане с американцами, куда тут денешься? Сельме хорошо рассуждать. От американцев побежишь — значит, прямо к русским в лапы, а уж что русские с ним сделают, представить нетрудно. Они ведь неспроста сюда шли от Москвы и Сталинграда через всю свою опустошенную родину.
Нойбауэр отер пот под глазами. Сделал несколько шагов. Колени у него подгибались. Надо все как следует обдумать. Пошатываясь, он на ощупь выбрался из крольчатника. Скорее на свежий воздух. Он жадно, глубоко дышал, но вместе с воздухом, казалось, вдыхает и этот проклятый неровный гул из-за горизонта. Теперь гул колыхался у него в легких, и его снова охватила слабость. Он ухватился за дерево, и его тут же легко, без всякой отрыжки, вырвало прямо на нарциссы.
— Пиво, — пробормотал он. — Пиво и можжевеловка. Не в коня корм.
Он оглянулся на калитку. Слава Богу, Альфреду его не видно. Постоял еще немножко. Потом почувствовал, как пот мало-помалу высыхает на ветру. И медленно пошел к машине.
— В бордель, Альфред!
— Куда, господин оберштурмбанфюрер?
— В бордель! — заорал Нойбауэр, приходя вдруг в ярость. — Немецкого языка не понимаешь?
— Публичный дом закрыт. Там теперь временно госпиталь.
— Тогда вези в лагерь.
Он залез в машину. Конечно, в лагерь, куда же еще?
— Что вы думаете о нашем положении, Вебер?
Вебер смотрел на него совершенно пустыми глазами.
— Отличное.
— Отличное? Вы серьезно? — Нойбауэр полез за сигарами, но вспомнил, что Вебер сигары не курит. — У меня, к сожалению, нет для вас сигарет. Была пачка, но куда-то запропастилась. Черт его знает, куда я их засунул.
Он сердито посмотрел на окно, заколоченное фанерой. Стекло разбилось при бомбежке, а нового уже не достать. Ему и невдомек было, что сигареты его украдены во время недавнего переполоха, вызванного бомбежкой, и окольными путями через рыжего писаря и Левинского дошли до ветеранов двадцать второго барака, худо-бедно обеспечив их пропитанием на двое суток. Хорошо еще, не исчезли его тайные заметки — все человеколюбивые распоряжения, которые затем так бездарно и неверно исполнялись Вебером и компанией. Он искоса поглядывал на начальника режима. Внешне тот сохранял полное спокойствие, а ведь на его совести ой сколько всего. Одни удавленники в подвале чего стоят.
Нойбауэра вдруг снова бросило в жар. Он в западне, и никуда не деться. И все же…
— Что бы вы предприняли, Вебер, — начал он доверительно, — если бы на определенный срок, по военным соображениям, — вы, надеюсь, понимаете? — так вот, если бы на короткий период, скажем так, временного бездействия, враг оккупировал страну? — И тут же почти скороговоркой добавил: — Что, как неоднократно доказывала история, еще вовсе не обязательно равносильно поражению.
Вебер выслушал его с тенью улыбки на устах.
— Для таких, как я, всегда найдется работа, — ответил он деловито. — Мы обязательно выбьемся наверх, хотя, может, и под другой вывеской. По мне, так хоть с коммунистами. Да, несколько лет национал-социализма не будет. Все станут демократами. Но это не имеет значения. Я, вероятно, устроюсь где-нибудь в полиции. Может, по поддельным документам. А дальше дело пойдет.
Нойбауэр ухмыльнулся. Уверенность Вебера возвращала спокойствие и ему.
— Неплохая идея. Ну а я? Как вы считаете, кем могу стать я?
— Не знаю. У вас семья, господин оберштурмбанфюрер. С ней так просто не скроешься и не вынырнешь.
Когда Нойбауэр направился в дезинфекционное отделение, заключенные Малого лагеря сразу поняли, что их всех ждет. Оружие было срочно переправлено Левинским и Вернером обратно в Рабочий лагерь; только пятьсот девятый сохранил револьвер при себе. Он на этом настоял и теперь спрятал револьвер под нарами.
Но еще через полчаса из госпиталя через уборную до них дошла совсем уж удивительная новость: проверка, оказывается, вовсе не очередное наказание, бараки осматриваются наспех, а Нойбауэр настроен чуть ли не доброжелательно.
Тем не менее новый староста нервничал. Он беспрерывно орал и задергал всех командами.
— Не ори так, — посоветовал ему Бергер. — Криком делу не поможешь.
— Что?
— Что слышал.
— Когда хочу, тогда и ору. На выход! Строиться! — И он помчался дальше по бараку. Все, кто еще мог ходить, начали собираться. — Тут не все! Вас должно быть больше!
— Мертвым, что ли, тоже построиться?
— Заткнись! Всем на выход! Лежачим тоже!
— Послушай! Еще ни о какой проверке и речи не было. Еще никто ничего не приказывал. Зачем ты строишь людей раньше времени?
Староста уже весь взмок.
— Я делаю то, что считаю нужным. Я староста барака. И где, кстати, тот, что все время с вами сидит? С тобой и с тобой. — Он указал на Бергера и Бухера, а затем приоткрыл дверь барака, чтобы посмотреть там. Как раз этого Бергер ни за что не мог допустить. Пятьсот девятый спрятался, ибо встречаться с Вебером еще раз ему было никак нельзя.
— Его здесь нет. — Бергер загородил собою дверь.
— Что? А ну уйди с дороги!
— Его здесь нет, — повторил Бергер, не трогаясь с места. — И баста.
Староста смотрел на Бергера в упор. Но рядом с ним уже встали Бухер и Зульцбахер.
— Что все это значит? — кипятился староста.
— Его здесь нет, — повторил Бергер снова. — Или, может, ты хочешь узнать, как погиб Хандке?
— Вы что, спятили?
К ним подошли Розен и Агасфер.
— А что, если я вам всем сейчас кости переломаю? — прорычал староста.
— Тс! Слышишь? — сказал Агасфер, и его костлявый указательный палец уткнулся в сторону горизонта. — Опять чуть-чуть ближе.
— Он не от бомбежки погиб, — спокойно объяснил Бухер.
— Мы этому Хандке шею не сворачивали. Мы — нет, — сказал Зульцбахер. — Тебе о лагерном правосудии не доводилось слышать?