Это было легко. Труп еще не окоченел. Сверху они положили еще несколько трупов. Потом снова присели отдохнуть. Агасфер вполголоса начал что-то бормотать.
— Тебе этой ночью много придется молиться, старик, — мрачно сказал ему Бухер.
Агасфер поднял глаза. Некоторое время он прислушивался к дальнему рокоту.
— Когда они убили первого еврея и не отдали убийцу под суд, они преступили закон жизни, — сказал он с расстановкой. — Они смеялись. Они говорили: что такое парочка жидов по сравнению с великой Германией? Они отводили глаза. За это их сейчас карает Бог. Жизнь есть жизнь. Даже самая никчемная.
Он снова принялся бормотать. Остальные молчали. Становилось холодно. Они прижимались друг к другу все тесней.
Шарфюрер Бройер разлепил глаза. Спросонок включил лампу рядом с кроватью. В тот же миг над его письменным столом вспыхнули два зеленых огонька. Это были две маленькие электрические лампочки, искусно вмонтированные в глазницы черепа. Если повернуть выключатель еще раз, все лампы в комнате погаснут, и только череп будет сверкать в темноте глазищами. Интересное зрелище. Бройер его очень любил. Это была его придумка.
На столе стояли тарелка с крошками от пирожного и пустая кофейная чашка. Рядом лежало несколько книжек: приключенческие романы Карла Мая. Круг литературных интересов Бройера ограничивался ими да еще непристойной книжонкой о любовных похождениях некой танцовщицы. Зевая, он сел в кровати. Вкус во рту был омерзительный. Некоторое время он прислушивался. В боксах карцера было тихо: тут никто не осмеливался шуметь — Бройер живо обучил бы такого крикуна дисциплине.
Он пошарил под кроватью и вытащил оттуда бутылку коньяка, потом достал со стола рюмку. Налил и выпил. Снова прислушался. Окно было закрыто, но все равно ему показалось, что он слышит грохот орудий. Он снова наполнил рюмку до краев и опрокинул залпом. Потом встал и взглянул на часы. Было полтретьего.
Поверх пижамы он натянул сапоги. Сапоги нужны, он любил бить в живот. А без сапог какой удар? В пижаме тоже удобно, потому что в карцере очень жарко. Угля у Бройера навалом. Это в крематории с углем туго, а Бройер запасся вовремя, ему угля хватит.
Он медленно пошел по коридору. В каждом боксе было окошечко, куда можно заглянуть. Но Бройеру заглядывать не обязательно. Он знал свою машинерию и очень гордился этим выражением. Иногда он еще называл карцер своим цирком и тогда, со своим неизменным хлыстом, казался сам себе укротителем.
Он обходил боксы, как коллекционер вин обходит свои подвалы. И так же, как коллекционер выбирает старейшее вино, так и Бройер решил сегодня взять в оборот своего старейшего постояльца. Это был Люббе из бокса номер семь. Бройер отпер дверь.
Бокс был тесный-претесный, и жара в нем стояла неописуемая. Там вовсю шпарила большая батарея центрального отопления, включенная на полную мощность. К трубам на цепях за руки и за ноги был подвешен заключенный. Он был без сознания и почти сполз на пол. Бройер некоторое время на него смотрел, потом принес из коридора лейку с водой и начал поливать арестанта, как засохшее растение. Вода, попадая на трубы отопления, шипела и испарялась. Люббе не шелохнулся. Бройер отомкнул замки на цепях. Обожженные руки упали плетьми. Остаток воды из лейки вылился на распластанное тело. На цементном полу образовалась лужа. Бройер вышел в коридор наполнить лейку. Там он остановился. Двумя боксами дальше кто-то стонал. Бройер поставил лейку, отпер дверь бокса и по-хозяйски зашел внутрь. Было слышно, как он что-то бормочет, потом раздались глухие удары — скорей всего сапогами; затем грохот, лязг, тычки, даже как бы ерзанье, и вдруг пронзительный, нечеловеческий вопль, в конце сменившийся хрипом. Еще несколько глухих стуков, и Бройер снова появился в коридоре. Правый сапог у него был мокрый. Он наполнил лейку и не спеша направился к боксу номер семь.
— Смотри-ка! — обрадовался он. — Очухался!
Люббе лежал на полу плашмя, лицом вниз. Обеими руками он пытался собрать воду с пола, чтобы напиться. Двигался он медленно и неуклюже, словно полудохлая жаба. Вдруг он углядел полную лейку. Тихо крякнув, он вскинулся и, весь вывернувшись, потянулся к воде. Бройер наступил ему на руки. Теперь Люббе не мог вытащить руки из-под его сапог. Тогда он вытянул шею, пытаясь достать до носика лейки, губы его дрожали, голова тряслась, он кряхтел от напряжения.
Бройер смотрел на него изучающим взглядом специалиста. Он видел: Люббе и впрямь на последнем издыхании.
— Хлебай, черт с тобой, — буркнул он. — Выхлебывай свое последнее желание.
Ухмыльнувшись такой удачной шутке, он сошел с рук арестанта. Люббе набросился на лейку с таким неистовством, что та закачалась. Он не мог поверить своему счастью.
— Хлебай помедленней, — сказал Бройер. — Время у нас есть.
Люббе все пил и пил. Он — в соответствии с бройеровской программой перевоспитания — как раз миновал шестую стадию: несколько дней только на селедке и соленой воде, и все это в нестерпимом пекле, вися на батарее.
— Ну, хватит, — заявил наконец Бройер, вырвав у арестанта лейку. — Вставай. Пошли.
Люббе кое-как встал на ноги. Но тут же прислонился к стене — выпитая вода исторглась обратно.
— Вот видишь, — сказал Бройер укоризненно. — Говорил же тебе, пей медленно. Ну, шагом марш.
И, подталкивая Люббе в спину, провел его по коридору и запихнул к себе в кабинет. Люббе ввалился туда и упал.
— Вставай, — приказал Бройер. — Садись на стул. Живо.
Люббе с трудом взобрался на стул. Он откинулся на спинку и, слегка покачиваясь, ждал новых истязаний. Ничего другого в его жизни не осталось.
Бройер посмотрел на него задумчиво.
— Ты мой самый давний клиент, Люббе. Шесть месяцев как-никак, верно?
Тень перед ним покачнулась.
— Верно? — повторил вопрос Бройер.
Тень кивнула.
— Славное времечко, — вздохнул Бройер. — Главное, долго очень. Это как-то сближает. Ты мне и впрямь будто родной стал. Даже странно, но и вправду похоже на то. Ведь лично-то я против тебя ничего не имею, ты же знаешь… Ты же знаешь, — повторил он после некоторой паузы. — Знаешь или нет?
Призрак на стуле слабо кивнул. Он ждал следующей пытки.
— Просто это против всех вас. Каждый по отдельности тут не в счет. — Бройер важно кивнул и налил себе еще коньяку. — Абсолютно не в счет. Жаль, я думал, ты выдержишь. Нам осталось-то всего лишь подвеска за ноги да произвольная программа, и ты бы проскочил и вышел отсюда, это ты хоть знаешь?
Призрак кивнул; в точности он этого, конечно, не знал, но Бройер и вправду иногда выпускал некоторых своих узников — из числа тех, кому не был негласно вынесен смертный приговор, да и то лишь если они выдерживали полный набор пыток. В этом деле у него соблюдалась своеобразная бюрократия: кто прошел через все — получал шанс. Каким-то боком тут давало о себе знать невольное восхищение противником, который проявляет такую стойкость. Среди нацистов были и такие, кто считал подобное отношение к врагу спортивным и джентльменским.
— Жаль, — повторил Бройер. — Будь моя воля, я бы тебя отпустил. Потому что у тебя был кураж. Жаль, что придется все-таки тебя прикончить. А знаешь почему? — Люббе не отвечал. Бройер закурил сигарету и распахнул окно. — Вот поэтому. — Он секунду прислушивался. — Слышишь? — Тут он заметил, что Люббе следит за его манипуляциями непонимающим взором. — Артиллерия, — пояснил он. — Вражеская артиллерия. Подходит все ближе. Вот поэтому! Поэтому сегодня ночью я тебя пришлепну, мой мальчик. — Он затворил окно. — Вот невезуха, да? — Кривая улыбка зазмеилась по его лицу. — Еще бы несколько дней, и они бы вас отсюда вытащили. Невезуха хуже некуда, верно? — Он искренне радовался этому только что найденному повороту мысли. Это сообщало вечеру пикантность: напоследок, на десерт порция душевной пытки. — Ну правда ведь, чертовская невезуха, скажи?
— Нет, — прошептал Люббе.
— Что?
— Нет.
— Тебе что же, жить надоело?
Люббе мотнул головой. Бройер смотрел на него с изумлением. Это был уже вовсе не тот жалкий остов человека, что сидел перед ним минуту назад. Люббе преобразился на глазах — как будто сутки отдыхал от карцера.
— Потому что они теперь всех вас прихватят! — прошептал он своими растрескавшимися губами. — Всех!
— Ерунда! Чушь! — Бройер на секунду пришел в ярость. Он понял, что допустил промашку. Вместо того чтобы мучить Люббе, он доставил ему радость. Но кто же мог предположить, что этому болвану до такой степени безразлична собственная участь? — Не радуйся раньше времени! Это я тебя надул. Мы не отступаем! Просто лагерь переводится в другое место. Линия фронта выравнивается, вот и все.
Звучало это неубедительно. Бройер и сам это знал. Он глотнул еще коньяку. «Да не все ли равно?» — подумал он и допил рюмку.
— Думай что хочешь, — сказал он затем. — Все равно тебе не повезло. Обстоятельства вынуждают, придется тебя укокошить. — Он почувствовал, что пьянеет. — Жалко тебя, да и меня жалко. Красивая у нас тут была жизнь. Ну хорошо, для тебя, может, и не очень красивая, если по-честному рассудить.
Люббе, несмотря на слабость, не сводил с него глаз.
— Что мне в тебе нравится, — сказал Бройер, — так это то, что ты не боялся. Но придется тебя прихлопнуть, чтобы ничего не рассказал. Как раз тебя, самого давнишнего моего постояльца. Тебя первого. А там и до остальных очередь дойдет, — добавил он как бы в утешение. — Главное — не оставлять свидетелей. Испытанное правило национал-социализма!
Он достал из ящика стола молоток.
— Я с тобой по-быстрому, — сказал он, кладя молоток на стол. В тот же миг Люббе вскинулся со стула и попытался схватить молоток. Бройер слегка двинул его кулаком по уху. Люббе упал. — Ты смотри! — добродушно заметил Бройер. — Попытка не пытка. А что, правильно. Почему бы и нет? Да ладно, сиди на полу. Мне так сподручней. — Он приложил ладонь к уху. — Что? Что ты там бормочешь?
— Они вас всех… всех вас… точно так же.