— Ты давно их знаешь?
— Да нет. Но все-таки не один, так куда лучше.
— Что верно, то верно.
— Вот и я так думаю.
Он пожал руки остающимся.
— Еда у тебя есть? — спросил Лебенталь.
— На двое суток. А потом можно обращаться к американским властям. Ничего, не пропадем.
И вместе с двумя лагерниками, которым надо было в Золинген и Дуйсбург, он ушел вниз по дороге. Один раз обернулся, помахал, но больше не оглядывался.
— Он прав, — заявил Лебенталь. — Я тоже ухожу. Сегодня уже заночую в городе. Потолковать надо с одним человеком, он ко мне в партнеры просится. Хотим открыть с ним магазин. Деньги его, опыт мой.
— Хорошо, Лео.
Лебенталь вынул из кармана пачку американских сигарет и угостил всех по кругу.
— Магазин солидный будет, — объяснял он. — Американские сигареты. Как после той войны. Сейчас главное — не теряться. — Он посмотрел на пеструю упаковку у себя в руке. — Говорю вам, это надежнее любых денег.
Бергер улыбнулся.
— Ну, Лео, — сказал он. — С тобой все в ажуре.
Лебенталь кинул на него недоверчивый взгляд.
— По-моему, я никогда не утверждал, что я идеалист.
— Да не обижайся ты! Я же без всякой задней мысли! Сколько раз мы только благодаря тебе выкарабкивались.
Лебенталь польщенно улыбнулся.
— Стараемся, как можем. Деловой человек с практической хваткой всегда пригодится. Так что — если что — обращайтесь: чем могу — помогу. Как, кстати, у тебя, Бухер? Остаешься тут?
— Нет. Просто жду, пока Рут немного окрепнет.
— Хорошо. — Лебенталь извлек из кармана американскую авторучку и что-то написал на листке. — Вот мой адрес в городе. На случай, если…
— Откуда у тебя такая ручка? — спросил Бергер.
— Выменял. Американцы же помешаны на лагерных сувенирах.
— Да ну?
— Они коллекционируют. Самые разные вещи. Все. Пистолеты, ножи, номерки, хлысты, флаги — это очень хороший бизнес. Я так и предполагал. Заранее запасся.
— Лео! — сказал Бергер. — Какое счастье, что ты есть!
Лебенталь, нисколько не удивленный, кивнул.
— Ты пока что остаешься?
— Да, остаюсь.
— Значит, будем видеться. Ночевать я буду в городе, ну а на кормежку сюда приходить.
— Я так и думал.
— Ясное дело. Сигареты у тебя есть еще?
— Нет.
— Вот. — Лебенталь вытащил из каждого кармана по нераспечатанной пачке и протянул Бергеру и Бухеру.
— А что у тебя еще есть? — спросил Бухер.
— Консервы. — Лебенталь взглянул на часы. — Ну, мне пора.
Он извлек из-под кровати новый американский плащ и надел его. Тут уж никто ничего не сказал. Если бы Лебенталя ждал у ворот лагеря персональный автомобиль, их бы и это не удивило.
— Адрес не потеряйте, — сказал он, обращаясь больше к Бухеру. — Обидно будет, если не увидимся.
— Не потеряем.
— Мы уходим вместе, — сказал Агасфер. — Карел и я.
Они стояли перед Бергером.
— Остались бы на несколько недель, — сказал тот. — Вы же еще не совсем окрепли.
— Нет, хотим уйти.
— Вы хоть знаете куда?
— Нет.
— Зачем тогда уходите?
Агасфер сделал неопределенный жест.
— Мы достаточно долго тут пробыли.
На нем был старомодный черно-серый плащ-крылатка с длинной, почти до пояса, кокеткой на спине. Плащ раздобыл ему Лебенталь, уже вовсю развернувший торговлю. Прежде плащ принадлежал профессору гимназии, погибшему при последней бомбежке. Карел был одет в комбинезон, перешитый из разных частей американского обмундирования.
— Карелу надо идти, — пояснил Агасфер.
К ним подошел Бухер. Изучающе глянул на комбинезон Карела.
— А это еще откуда?
— Американцы его усыновили. Он у них теперь сын полка. Того самого, что первым сюда вошел. Прислали джип, чтобы его забрать. Я тоже проедусь.
— Тебя они тоже усыновили?
— Нет. Мне просто по пути.
— А потом?
— Потом? — Агасфер окинул взглядом долину. Его накидка трепетала на ветру. — Столько еще лагерей, где у меня были знакомые…
Бергер посмотрел на него. «А Лебенталь правильно его одел, — подумал он. — Он в этом плаще, как паломник. И пойдет паломничать из лагеря в лагерь. От могилы к могиле, хотя кому из лагерников выпала роскошь иметь могилу? Тогда что он собирается искать?»
— Знаешь, — вымолвил Агасфер, — иногда ведь встречаешь людей бог весть где, прямо на дороге.
— Да, старик.
Они смотрели, как уходит эта пара: стар и млад.
— Странно, что мы все так вот разойдемся, — сказал Бухер.
— Ты тоже скоро уходишь?
— Да. Но нам нельзя просто так потерять друг друга.
— Почему же, — проронил Бухер. — Можно.
— Нам обязательно надо встретиться. После всего, что было здесь. Когда-нибудь.
— Нет.
Бухер поднял на него глаза.
— Нет, — повторил Бергер. — Забывать нам, конечно, об этом не надо. Но и культ из этого создавать тоже ни к чему. Иначе мы навсегда останемся здесь, в тени этих проклятых вышек.
Малый лагерь опустел. Его вычистили, вымыли, а жителей разместили в Рабочем лагере и казармах СС. На него вылили потоки воды и мыла, извели прорву дезинфицирующих средств, но запах смерти и горя, голода и грязи по-прежнему висел над бараками. В ограждениях из колючей проволоки теперь повсюду были прорезаны проходы.
— Ты уверена, что не устанешь? — допытывался Бухер у Рут.
— Не устану.
— Тогда отправляемся. Какой сегодня день?
— Четверг.
— Четверг. Хорошо, что у дней опять есть названия. Здесь-то были только цифры. Семь в неделю. Все на одно лицо.
Они взяли в лагерной комендатуре свои бумаги.
— А куда мы пойдем? — спросила Рут.
— Туда. — Бухер указал на склон холма, где стоял белый домик. — Сперва пойдем и посмотрим на него вблизи. Он принес нам счастье.
— А потом?
— Потом? Можем вернуться сюда. Тут кормят.
— Пожалуйста, давай не будем сюда возвращаться. Никогда.
Бухер глянул на Рут почти испуганно.
— Хорошо. Подожди. Я только возьму наши вещи.
Вещей было немного, но как-никак им дали на несколько дней хлеба и даже две банки сгущенного молока.
— Мы правда уходим? — спросила она.
Напряженное ожидание застыло на ее лице.
— Да, Рут, — ответил он.
Они попрощались с Бергером и пошли к проему, прорезанному в проволочном ограждении Малого лагеря. Они уже несколько раз выходили за забор, правда недалеко, но всякий раз их охватывало странное возбуждение: как это так — вдруг взять и очутиться на той стороне? Казалось, по колючей проволоке все еще бежит незримый и смертоносный электрический ток, и все еще метят в них незримые пулеметы, пристрелянные точнехонько на эту полоску голой, вытоптанной, ничейной земли вокруг лагеря. Их и сейчас пробрала дрожь, когда они сделали первый шаг за этот рубеж. Но потом перед ними раскинулся мир, огромный и нескончаемый.
Медленно, рука об руку, пошли они вперед. Был мягкий, хотя и бессолнечный день. Годами им приходилось передвигаться ползком, крадучись или, наоборот, бежать опрометью, а сейчас они шли распрямившись, спокойно и не таясь, и ничего страшного не случилось. Никто не стрелял у них за спиной. Никто не орал. Не гнался за ними, чтобы избить.
— Непостижимо, — сказал Бухер. — Всякий раз это как чудо.
— Да. Даже почти страшно делается.
— Не смотри назад, ты ведь хотела оглянуться?
— Да. Это сидит вот тут, в затылке. Как будто кто-то силой тебе голову поворачивает.
— Давай попробуем хоть ненадолго об этом забыть. Сколько сумеем.
— Хорошо.
Они шли дальше и вскоре пересекли тропинку. Перед ними раскинулся нежно-зеленый луг, подернутый желтой накипью примул. Они часто смотрели на него из зоны. Бухеру вспомнились чахлые, засохшие примулы Нойбауэра возле двадцать второго барака. Он отогнал от себя эту картину.
— Пойдем напрямик, нам ведь туда.
— А можно?
— Думаю, нам многое теперь можно. И мы, кажется, договорились, что не будем бояться.
Они ощутили под ногами мягкий шелест травы. Они и этого не помнят. Им знакома только выбитая, вытоптанная земля лагерных плацев и дорожек.
— Давай-ка пойдем вон туда, левее.
Они пошли левее. Куст орешника принял их под свою сень. Они его обошли, они отодвигали его ветки, ощутив на лице его листья и почки. И это тоже было им внове.
— А теперь вот сюда, направо, — сказал Бухер.
И они пошли направо. Это казалось ребячеством, но доставляло им наслаждение. Они вольны идти куда вздумается, никто им ничего не приказывает. Никто не кричит, не стреляет. Они свободны.
— Это как сон, — сказал Бухер. — Только страшно, что проснешься, а там опять бараки и весь этот ужас.
— Здесь другой воздух. — Рут глубоко вздохнула. — Это живой воздух. Не мертвый, как там.
Бухер посмотрел на нее внимательно. Лицо ее слегка разрумянилось, да и глаза вдруг заблестели.
— Да, здесь живой воздух. И он пахнет. Не воняет.
Они оказались в тополиной рощице.
— Можем тут сесть, — предложил Бухер. — Никто нас не прогонит. Можем хоть танцевать, если захотим.
Они сели. Они смотрели на жуков и бабочек. В лагере они видели только крыс да зеленовато-синих навозных мух. Они слушали ласковое журчание ручья под тополями. Ручеек был прозрачный и очень шустрый. В лагере у них все время воды не хватало. А здесь она течет сама — и ее не разбирают. Да, ко многому придется привыкать заново.
Они пошли дальше вниз по склону. Они не торопились и часто давали себе передышку. Потом свернули в лощину, а когда наконец оглянулись, лагерь исчез.
Они долго сидели молча. Лагеря больше не было и разрушенного города тоже. Перед ними был только луг, а над лугом — мягкая пелена неба. Они чувствовали теплый ветер на своих щеках, и, казалось, он продувает черную паутину прошлого, рвет и разгоняет ее своими нежными руками. «Так, наверно, все и должно начинаться, — думал Бухер. — С самого начала. Не с ожесточения, воспоминаний и ненависти. А с самого простого. С чувства, что ты живешь. А не с того, что ты все-таки, несмотря ни на что, жив, как было в лагере. Просто — ты живешь, и все». Почему-то он точно знал: это не бегство. Он помнил, чего хотел от него пятьсот девятый: стать одним из тех, кто выстоит, не сломается, дабы свидетельствовать и бороться. Но он ощутил вдруг и еще одно: ответственность, которую завещали ему мертвые, только тогда не будет для него непосильной ношей, когда к ней добавится еще и вот это ясное, простое и сильное чувство жизни, которое ему тоже надо в себе удержать. Оно, это чувство, будет ему опорой и даст сил на две вещи: не забыть, но и не сгинуть в пучине воспоминаний — как раз об этом Бергер ему на прощание и говорил.