Левинский и Гольдштейн смотрели вслед удаляющимся носильщикам.
— Надо же! Два ходячих скелета — и вот, пожалуйста! Какое же нужно иметь мужество, чтобы вот так вот просто взять и отказаться, а? — произнес Гольдштейн. — Никак не ожидал от этих парней, которых отправили подыхать в Малый лагерь.
— Я тоже не ожидал. — Левинский все еще смотрел им вслед. — Они должны остаться в живых, — сказал он неожиданно. — Они ни в коем случае не должны сдохнуть. Знаешь, почему?
— Нетрудно догадаться. Ты имеешь в виду, что тогда все было бы как надо?
— Да. Если они отдадут концы, — завтра же все будет забыто. А если нет...
«А если нет, то они станут живым доказательством того, что в лагере кое-что изменилось», — подумал Левинский про себя. Подумал, но не произнес вслух. — Нам это может пригодиться, — сказал он вместо этого. — Особенно теперь.
Гольдштейн кивнул.
Носильщики приближались к Малому лагерю. В небе неистовствовало пламя заката. Бараки по правую сторону от дороги были озарены этим светом. Слева все затаилось в темно-синем мраке; лица людей здесь, как всегда, были бледны и размыты, в то время как на противоположной стороне они, казалось, светились изнутри, овеянные каким-то загадочным, словно внезапно с небес пролившимся светом спасенной жизни. Носильщики шли прямо сквозь этот свет. В нем отчетливо были видны пятна крови и грязи на лицах и одеждах двух узников, лежавших на носилках, и они, эти два жалких, истерзанных пленника, теперь вдруг стали похожи на раненых героев во главе скорбно-триумфального шествия. Они не сдались. Они еще были живы. Они победили.
Бергер трудился над ними, не покладая рук. Лебенталь раздобыл где-то похлебку из брюквы. Они попили немного воды и снова провалились в тяжелый, близкий к обмороку сон. Потом — через час, а может быть, через день — 509-й почувствовал, медленно поднимаясь со дна какого-то черного глубокого колодца, как руки его коснулось что-то теплое и мягкое. Робкое, мимолетное воспоминание. Где-то далеко-далеко. Тепло. Он открыл глаза.
«Овчарка» еще раз лизнула его в руку.
— Воды... — прошептал 509-й.
Бергер, занятый тем, что смазывал их ссадины и царапины йодом, поднял голову, взял жестяную банку с супом и поднес ее к губам 509-го:
— На, попей.
509-й сделал несколько глотков.
— Что с Бухером? — спросил он, с трудом выговаривая слова.
— Лежит рядом с тобой, — ответил Бергер. — Жив, — добавил он, заметив, что 509-й собирается спросить еще что-то. — Отдыхай.
На вечерней поверке должны были присутствовать все без исключения. Их вынесли из барака и положили на землю рядом с больными, которые не могли ходить. Уже давно стемнело, однако ночь была светлой.
Рапорт принимал блокфюрер Больте.
— Эти двое готовы, — сказал он, вглядевшись в лица 509-го и Бухера с таким выражением, с каким смотрят на раздавленное насекомое. — Почему они лежат вместе с больными?
— Они еще живы, господин шарфюрер.
— Пока, — вставил староста блока Хандке.
— Не сегодня, так завтра. Им прямая дорога через трубу, даю голову на отсечение.
Больте ушел. Он очень торопился. У него завелось немного деньжат, и ему не терпелось сыграть в карты.
— Разойдись! — скомандовали старосты блоков. — Дежурные, на месте!
Ветераны осторожно понесли 509-го и Бухера обратно в барак. Хандке, заметив это, осклабился:
— Они что у вас — фарфоровые, а?
Ему никто не ответил. Он постоял еще с минуту, словно раздумывая, куда податься, и наконец ушел.
— Скотина! — прорычал Вестхоф и плюнул ему вслед. — Дерьмо вонючее!
Бергер пристально посмотрел на него. Вестхофа давно уже терзал лагерный коллер. Он был беспокоен, подолгу о чем-то думал с мрачным видом, разговаривал сам с собой, легко раздражался и постоянно скандалил.
— Уймись! — резко оборвал его Бергер. — Не устраивай здесь спектакль. Мы и без тебя знаем, кто такой Хандке.
Вестхоф набычился:
— Заключенный, как и мы все. И такое паскудство!.. Вот в чем дело...
— Это не новость. Здесь полно других, которые еще хуже. Власть ожесточает людей. Тебе давно пора усвоить это. Давай-ка лучше помоги нам.
Они освободили для 509-го и Бухера по отдельной «койке». Для этого шестерым пришлось перебраться на пол. В том числе и Карелу, мальчишке из Чехословакии. Он тоже помогал нести их в барак.
— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.
— Да?..
— Они не уйдут через трубу. Завтра точно не уйдут. Надо было поспорить с ним.
Бергер молча смотрел на крохотное, по-деловому озабоченное личико. «Уйти через трубу» на лагерном жаргоне означало угодить в крематорий.
— Послушай, Карел, — укоризненно произнес Бергер, — с эсэсовцами можно спорить только тогда, когда точно знаешь, что проспоришь. А еще лучше — не спорить никогда.
— Они завтра не уйдут через трубу. 509-й и Бухер точно не уйдут. Вот эти — да. — Карел кивнул на трех мусульман, лежавших на полу.
Бергер еще раз посмотрел на него.
— Ты прав, — согласился он.
Карел кивнул. Просто, без всякой гордости. В этих делах он был специалистом.
На следующий день вечером они уже могли говорить. Лица их были настолько изможденными, что даже не распухли. Они только почернели, словно их измазали свинцовой краской, но глаза не пострадали, и разбитые губы уже начинали заживать.
— Попробуйте не шевелить ими, когда говорите, — посоветовал Бергер.
Это было несложно. Они научились этому за годы, проведенные в лагере. Каждый, кто просидел длительное время за колючей проволокой, умел разговаривать, не шевеля губами и с совершенно неподвижным лицом.
После вечерней баланды неожиданно раздался стук в дверь. На мгновенье сердца у всех судорожно сжались, все подумали одно и то же: пришли за 509-м и Бухером.
Стук повторился. Стучали вкрадчиво, едва слышно.
— 509-й! Бухер! — шепотом позвал Агасфер. — Притворитесь мертвыми!
— Открой, Лео, — прошептал 509-й. — Это не СС. Эти приходят по-другому...
Стук оборвался. Через несколько секунд в матовом четырехугольнике окна появилась чья-то тень и махнула рукой.
— Открой, Лео, — сказал 509-й. — Это кто-то из рабочего лагеря.
Лебенталь открыл дверь, и тень бесшумно скользнула внутрь.
— Левинский, — произнес незнакомец в темноту. — Станислав. Кто здесь не спит?
— Все. Давай сюда.
Левинский протянул руку в сторону Бергера, который ему ответил.
— Куда? Как бы не наступить на кого.
— Стой, подожди. — Бергер сам пробрался к нему. — Сюда. Садись вот сюда.
— Эти двое — живы?
— Да. Лежат слева от тебя.
Левинский сунул что-то Бергеру в руку.
— Держи.
— Что это?
— Йод, аспирин и вата. Еще моток марли. А вот это — перекись водорода.
— Да это же целая аптека! — удивился Бергер. — Откуда?
— Украли. Из госпиталя. Один из наших убирает там.
— Хорошо. Это нам пригодится.
— Здесь сахар. Кусковой. Растворите его в воде, и пусть они выпьют. Сахар — это полезно.
— Сахар? — переспросил Лебенталь. — А сахар-то у тебя откуда?
— Оттуда. Тебя зовут Лебенталь? — спросил Левинский в темноту.
— Да, а что?
— А то, что ты об этом спрашиваешь.
— Я спросил совсем не потому, — обиделся Лебенталь.
— Я не могу тебе сказать, откуда сахар. Его принес один из 9-го барака. Для этих двоих. Здесь еще немного сыра. А это вам шесть сигарет от 11-го барака.
Сигареты! Шесть штук! Немыслимое сокровище. Они помолчали с минуту.
— Лео, — первым нарушил молчание Агасфер, — у него это получается лучше, чем у тебя.
— Чушь. — Левинский говорил отрывисто и торопливо, словно запыхавшись. — Они принесли все это перед тем, как заперли бараки. Знали, что я пойду к вам, как только все утихнет.
— Левинский, — прошептал 509-й, — это ты?
— Я.
— Ты можешь уходить ночью?
— Конечно. Как бы я иначе оказался здесь? Я механик. Все очень просто: кусочек проволоки — и все в ажуре. Я умею обращаться с замками. А кроме того, всегда можно вылезти в окно. А вы как выбираетесь отсюда?
— Здесь двери не запирают. Уборные — на улице, — ответил Бергер.
— Ах да. Я и забыл. — Лебенталь помолчал немного. — А остальные подписали? — спросил он, повернувшись в сторону 509-го. — Те, которые были с вами?
— Да.
— А вы нет?
— А мы нет.
Лебенталь склонился к нему:
— Мы бы никогда не поверили, что вы выкарабкаетесь.
— Я бы тоже не поверил, — ответил 509-й.
— Я имею в виду не только то, что вы выдержали. Я имею в виду, что вы так легко отделались.
— И я о том же.
— Оставь их в покое, — вмешался Бергер. — Они совсем ослабли. Зачем тебе все эти подробности?
Левинский заерзал в темноте.
— Это гораздо важнее, чем ты думаешь. — Он встал. — Мне пора обратно. Я еще приду к вам. Скоро. Принесу еще что-нибудь. Да и поговорить с вами надо кое о чем.
— Хорошо.
— Здесь ночью часто проверяют?
— Зачем? Чтобы подсчитать трупы?
— Хорошо. Значит, не проверяют.
— Левинский, — позвал шепотом 509-й.
— Да.
— Ты точно придешь еще?
— Точно.
— Слушай! — 509-й лихорадочно подыскивал нужные слова. — Мы еще... нас еще не сломали... Мы еще... сгодимся на что-нибудь...
— Вот потому-то я и приду еще — не из любви к ближнему.
— Хорошо. Тогда все в порядке. Значит, ты обязательно придешь...
— Обязательно.
— Не забывай нас...
— Ты мне однажды уже говорил это. Я не забыл. Потому я и пришел к вам. Я приду еще.
Левинский пробрался наощупь к выходу. Лебенталь закрыл за ним дверь.
— Постой! — зашептал вдруг Левинский с улицы. — Я забыл еще кое-что. Держи!
— Ты не можешь узнать, откуда сахар? — спросил Лебенталь.
— Не знаю. Посмотрим. — Левинский все еще говорил прерывистым голосом, как будто ему не хватало дыхания. — Держи вот это... Прочтите потом... Мы раздобыли это сегодня...
Он сунул Лебенталю в руку сложенный в несколько раз клочок бумаги, вновь выскользнул наружу и тут же исчез в тени, отбрасываемой бараком.