Вернулся Драйер с тремя заключенными.
— А ты что здесь делаешь? — заорал он на Бергера. — Ты почему не наверху?
Это было нужно для алиби. Трое других должны были запомнить, что Бергер оставался в подвале один.
— Мне надо было еще тащить один зуб, — ответил Бергер.
— «Надо было»!.. Тебе «надо» только то, что приказывают, понял? Иначе тут с вами греха не оберешься.
Драйер уселся за стол, обстоятельно разложил свои бумаги.
— Начинайте! — скомандовал он.
Шульте пришел чуть позже. Он достал из кармана «Поведение в обществе» Адольфа Книгге и углубился в чтение.
Они продолжали раздевать трупы. Скоро очередь дошла до того, на котором была куртка 509-го. Ему удалось сделать так, что им занимались другие. Он слышал, как они прокричали номер «509». Шульте не поднял головы. Он углубился в классическую книгу об этикете и как раз читал о том, как следует есть рыбу и раков. В мае он рассчитывал получить приглашение родителей своей невесты и не хотел ударить лицом в грязь. Драйер равнодушно записывал сведения об умерших и сравнивал их с рапортами старост блоков. Следующим опять был труп какого-то политического. Бергер намеренно занялся им сам. Он назвал его номер чуть громче обычного и заметил, что Драйер вскинул глаза. Потом он принес к столу его вещи. Драйер вопрошающе посмотрел на него. Бергер многозначительно закрыл и открыл глаза. После этого, взяв щипцы и фонарик, он склонился над трупом. Он добился своего. Драйер думал, что имя того, кто остался жить, того, кого ему сегодня подсунули, — это имя, которое он только что услышал. Потеряв след, он теперь не сможет выдать 509-го.
Отворилась дверь, и на пороге появился Штайнбреннер. Следом за ним вошли Бройер, хозяин штрафного бункера, и шарфюрер Ниманн. Штайнбреннер улыбнулся Шульте.
— Мы пришли тебя сменить. Приказ Вебера. Вы уже заканчиваете?
Шульте захлопнул книгу.
— Сколько осталось? — спросил он Драйера.
— Четыре трупа.
— Хорошо. Заканчивайте.
Штайнбреннер прислонился к стене, исцарапанной ногтями повешенных.
— Заканчивайте, заканчивайте. Мы не торопимся. Потом пришлите нам тех пятерых, которые работали наверху. У нас для них маленький сюрприз.
— Да, — подтвердил Бройер. — У меня сегодня день рождения.
— Кто из вас 509-й? — спросил Гольдштейн.
— А что?
— Меня перевели сюда.
Был уже вечер. Гольдштейна и еще двенадцать заключенных отправили в Малый лагерь.
— Меня послал к вам Левинский, — сказал он, обращаясь к Бергеру.
— Ты будешь в нашем бараке?
— Нет. В 21-м. Так получилось. Времени было мало. Потом, может быть, переберусь к вам. Просто надо было срочно уносить оттуда ноги. А где 509-й?
— 509-го больше нет.
Гольдштейн вскинул глаза.
— Умер? Или спрятали?
— Ему можно верить, — сказал 509-й, сидевший рядом с ним. — Левинский в прошлый раз рассказывал о нем.
Он повернулся к Гольдштейну.
— Меня теперь зовут Флорманн. Что нового? Мы давно о вас ничего не слыхали.
— Давно? Два дня!
— Это много. Что нового? Иди сюда. Здесь никто не услышит.
Они сели в стороне, поодаль от других.
— Вчера мы в 6-м блоке слушали по нашему радио новости. Англичан. Правда, из-за сильных помех мало что поняли, но одно сообщение расслышали хорошо: русские уже обстреливают Берлин.
— Берлин?
— Да...
— А англичане и американцы?
— Про них мы ничего нового не узнали: во-первых, помехи, а во-вторых — мы боялись, что нас накроют. Рурская область[12] окружена, и они уже давно перешли Рейн — это точно.
509-й смотрел на колючую проволоку, за которой под низкими грозовыми тучами пламенела полоска заката.
— Как медленно это все тянется...
— Медленно? Это ты называешь медленно? За год германские войска оттеснены от России до самого Берлина и из Африки до Рура! И ты говоришь — медленно?
509-й покачал головой.
— Я не о том... Я хотел сказать: медленно для тех, кто здесь. Для нас. Вдруг стало медленно! Неужели ты не понимаешь? Я сижу здесь уже много лет, но это — самая медленная весна за все эти годы. Я говорю «медленно», потому что это так тяжело — ждать.
— Понимаю. — Гольдштейн улыбнулся. На сером лице его тускло блеснули белые, словно испачканные мелом, зубы. — Это мне знакомо... Особенно ночью. Когда не можешь уснуть и не хватает воздуха. — Глаза его не улыбались. Они были по-прежнему безучастны к тому, что он говорил. — Тогда это, конечно, медленно. Чертовски медленно!..
— Это я и имел в виду. Пару недель назад мы еще ничего не знали. А теперь уже кажется, что все идет медленно. Странно — как все меняется, когда появляется надежда! Когда опять ждешь. И боишься, что они все-таки доберутся до тебя.
509-й вспомнил о Хандке. Опасность еще не миновала. Их махинации с трупами в крематории, может быть, было бы и достаточно, если бы Хандке не знал 509-го лично. 509-й просто умер бы, превратившись во Флорманна, так же как Флорманн воскрес, превратившись в 509-го. Официально он был мертв, но он все еще находился в Малом лагере. Ничего другого пока не получалось. Они были рады уже хотя бы тому, что староста блока 20, в котором жил Флорманн, согласился подыграть им. 509-й теперь должен был быть осторожным, чтобы Хандке его случайно не увидел. Он должен был быть осторожным еще и потому, что его мог предать кто-нибудь другой. Да и Вебер мог узнать его во время какой-нибудь неожиданной проверки.
— Ты один перебрался сюда? — спросил он Гольдштейна.
— Нет. Еще двое.
— А еще кто-нибудь придет?
— Наверное. Но не официально, не через канцелярию. У нас спрятано человек пятьдесят. А то и шестьдесят.
— Где же вы их всех прячете?
— Они каждую ночь меняют бараки. Спят в разных местах.
— А если эсэсовцы потребуют их к воротам? Или в канцелярию?
— Они не пойдут.
— Как?.. — 509-й выпрямился от удивления.
— Они не пойдут, — повторил Гольдштейн. — Эсэсовцы уже потеряли точный контроль за людьми. Неразбериха в лагере с каждым днем все сильнее. И так уже почти месяц. Мы для этого сделали все, что могли. Люди, которых ищут, то якобы ушли с рабочими командами, то просто как сквозь землю провалились.
— А СС? Что, они не приходят за ними?
Зубы Гольдштейна опять блеснули в темноте.
— Им это в последнее время разонравилось. А если они и приходят, то целой командой и хорошо вооруженные. Опасны теперь только Ниманн, Бройер и Штайнбреннер.
509-й помолчал немного. Ему было нелегко поверить в то, что он услышал.
— И с каких это пор так?.. — спросил он, наконец.
— Уже примерно неделю. Каждый день что-то меняется.
— Ты думаешь, эсэсовцы... боятся?
— Да. Они вдруг заметили, что нас — тысячи. И они хорошо знают, что творится на фронтах.
— Неужели вы просто не подчиняетесь, и все? — никак не мог поверить 509-й.
— Мы подчиняемся. Но мы делаем это не спеша, тянем время и вообще саботируем, как можем. И все-таки эсэсовцы в последнее время ухлопали много наших. Всех мы не можем спасти.
Гольдштейн поднялся.
— Мне еще надо как-то устраиваться на ночлег.
— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.
— Хорошо.
509-й лежал рядом с кучей трупов между двумя бараками. Куча в этот раз была выше, чем обычно. Вчера вечером в лагере не давали хлеба. Это всегда было заметно на следующий день по количеству трупов. Дул мокрый, холодный ветер, поэтому 509-й придвинулся совсем близко к куче: мертвые защищали его от холода.
«Они защищают меня, — думал он. — Они защитили меня от крематория, а теперь защищают от ветра». Этот холодный, мокрый ветер гнал куда-то по небу дым Флорманна, чье имя он теперь носил. Несколько обгоревших костей его скоро попадут на мельницу и превратятся в костную муку. И лишь имя — самое недолговечное и условное из всего, чем наделен человек, — осталось и превратилось в щит для другой жизни, борющейся со смертью.
Он слышал, как охали, кряхтели и шевелились трупы. В них еще бродили соки. По отмирающим тканям ползала вторая, химическая смерть, расщепляя и отравляя их газами, готовя их к распаду, — и словно призрачные отражения отступившей жизни, вздувались и опадали животы, из легких с шумом вырывался воздух, а из глаз, как запоздалые слезы, сочилась мутная жидкость.
509-й поежился. На нем была гонведская[13] гусарская куртка, одна из самых теплых вещей в бараке, которую по очереди надевали те, кто спал снаружи. Он посмотрел на тускло мерцающие в темноте галуны обшлагов. Ему вдруг пришло в голову, что все это похоже на иронию судьбы: именно теперь, когда он опять вспомнил о своем прошлом и о самом себе и не желал больше быть просто номером, — именно теперь он вынужден был жить под именем умершего, да еще облачившись в венгерский военный мундир.
Он опять поежился и спрятал руки в рукава. Он мог бы отправиться в барак и несколько часов поспать в его смрадном тепле, но он не сделал этого. Он слишком разволновался. Лучше остаться здесь и мерзнуть, уставившись во мрак ночи, и ждать от этой ночи неизвестно чего. «Это как раз то, что сводит с ума, — думал он. — Это ожидание — как сеть, раскинутая над лагерем, в которой запутываются все надежды и страхи. Я жду, а Хандке с Вебером притаились где-то за спиной; Гольдштейн ждет, а сердце его каждую секунду грозит остановиться; Бергер ждет и боится, как бы его не сунули в газовую камеру вместе с рабочей командой крематория раньше, чем нас освободят; все мы ждем и не знаем, отправят ли нас в последний момент по этапу, в лагеря смерти, или...»
— 509-й, — послышался из темноты голос Агасфера. — Ты здесь?
— Здесь. Что случилось?
— «Овчарка» умерла. — Агасфер подковылял ближе.
— Он же не болел, — сказал 509-й.
— Нет. Просто уснул и больше не проснулся.
— Помочь тебе его вынести?
— Не надо. Мы тоже были на улице. Он лежит вон там. Я просто хотел сказать кому-нибудь об этом.