На мгновение Аммерс перестал тяжело дышать.
— Ты тоже католик? — спросил он.
— Да, — сказал Пятьсот девятый. Но это была ложь.
— Тогда ты это должен знать! Мне нужен священник! Я должен исповедаться и причаститься! Я не хочу гореть в вечном огне! — Аммерс задрожал. Его глаза были широко раскрыты. Лицо было размером в два кулачка, из-за чего глаза казались чересчур большими. В нем было что-то от летучей мыши.
— Если ты католик, то должен знать, как все это выглядит. В общем, как крематорий; но там никогда не сжигают. Ты хочешь, чтобы так было со мной?
Пятьсот девятый посмотрел на дверь. Она была открыта. Ясное вечернее небо повисло в проеме двери, как картинка. Потом он снова бросил взгляд на изнуренную голову, в которой распалялись сцены ада.
— Для нас здесь — это все по-другому, Аммерс! — проговорил он наконец. — По сравнению с теми, кто там, мы в привилегированном положении. Кусочек ада мы прошли уже здесь.
Аммерс беспокойно замотал головой.
— Не греши! — прошептал он. Потом он с трудом приподнялся, осмотрелся вокруг, и вот тут его неожиданно как прорвало: — Вы! Вы здоровы! А мне подыхать! Именно теперь! Да, смейтесь! Смейтесь! Я слышал все, что вы говорили! Вы хотите вырваться отсюда! И вы вырветесь! А я? Прямой дорогой в крематорий! В огонь! И вечно… ух… ух!
Он завыл, как взбесившаяся собака. Его тело резко подтянулось, он ревел. Его рот был похож на черную дыру, из которой вылетало хриплое завывание.
Со своего места поднялся Зульцбахер.
— Я сейчас схожу, — сказал он. — Спрошу насчет священника…
— Где? — спросил Лебенталь.
— Где-нибудь. В канцелярии. Или на вахте…
— Ты с ума сошел. Здесь нет никаких священнослужителей. СС этого не потерпит. Тебя просто засадят в бункер.
— Это не имеет значения.
Лебенталь уставился на Зульцбахера.
— Бергер, Пятьсот девятый! — проговорил он затем. — Вы слышали?
Лицо Зульцбахера стало очень бледным. Резко заострились челюсти. Он ни на кого не смотрел.
— Все это бесполезно, — сказал ему Бергер. — Это запрещено. Мы тоже никого не знаем среди узников. Иначе мы уже давно сходили бы за ним.
— Все же я схожу, — возразил Зульцбахер.
— Самоубийство! — Лебенталь вцепился в свои волосы. — К тому же он антисемит!
У Зульцбахера задвигались челюсти.
— Хорошо, для антисемита.
— Сумасшедший! Еще один рехнулся!
— Ладно, пусть сумасшедший. Но я все равно схожу.
— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно произнес Пятьсот девятый.
Бухер стоял уже с дубинкой в руках за спиной у Зульцбахера. Он ударил его по голове. Удар был не очень сильный, но достаточный, чтобы Зульцбахер зашатался. Оттащив Зульцбахера вниз, все набросились на него.
— Агасфер, принеси веревки, которыми связывали овчарку, — сказал Бергер.
Они скрутили Зульцбахеру руки и ноги, после чего отпустили его.
— Будешь орать, придется сунуть тебе чего-нибудь в рот, — сказал Пятьсот девятый.
— Вы меня не понимаете…
— Как же. Побудешь в таком виде, пока не пройдет твое сумасшествие. Мы и так уже потеряли достаточно людей…
Они затолкали его в угол и не вспоминали о нем. Розен встал во весь рост.
— У него все еще жуткая путаница в голове, — пробормотал он, словно вынужденный извиниться за Зульцбахера. — Вы должны его понять. Его брат тогда…
Аммерс охрип. Говорил только шепотом.
— Где он? Где священник?.. Постепенно все от этого устали.
— В бараках действительно нет священника, пономаря или диакона? — спросил Бухер. — Кого-нибудь, только чтобы его успокоить.
— Было четверо в семнадцатом. Одного увели, двое умерли, оставшийся — в бункере, — сказал Лебенталь. — Бройер каждое утро избивает его цепью. Он называет это: «Вместе читать мессу».
— Пожалуйста, — продолжал нашептывать Аммерс. — Ради Христа…
— Мне кажется, в секции «Б» есть человек, знающий латынь, — сказал Агасфер, — как-то слышал об этом. Нельзя ли его позвать?
— Как его зовут?
— Не знаю точно. Дельбрюк, Хельбрюк или что-то в этом роде. Староста помещения наверняка знает.
Пятьсот девятый встал.
— Манер. Мы у него спросим.
Он отправился туда с Бергером.
— Скорее всего это Хельвиг, — сказал Манер. — Один из тех, кто знает языки. Немного помешался на этом. Иногда декламирует. Он из секции «А».
— Наверное, так оно и есть.
Они пошли в секцию «А». Манер поговорил со старостой помещения, долговязым и сухопарым человеком с головой, напоминавшей по форме грушу. Ее обладатель только пожал плечами. Манер зашел в лабиринт кроватей, ног, рук и стонов, где выкрикнул это имя.
Через несколько минут он вернулся. За ним последовал какой-то подозрительный тип.
— Вот он, — сказал Манер Пятьсот девятому. — Давай выйдем из барака. Здесь ведь не разберешь ни слова.
Пятьсот девятый объяснил Хельвигу ситуацию,
— Ты говоришь на латыни? — спросил он.
— Да.. — Лицо Хельвига нервно подернулось. — Вы знаете, что сейчас стащат мою миску?
— Чего вдруг?
— Здесь воруют. Вчера, пока я сидел в сортире, у меня стащили ложку. Я спрятал ее под своей постелью. А теперь я оставил там миску.
— Тогда сходи за ней.
Не говоря ни слова, Хельвиг исчез.
— Он не вернется, — сказал Манер.
Они стали ждать. Начало темнеть. Из теней поползли тени; из темноты бараков — темнота. Потом появился Хельвиг. Он прижал к груди свою миску.
— Я не знаю, сколько понимает Аммерс, — проговорил Пятьсот девятый. — Наверняка не более чем «тебя отпускаю». Это, наверное, ему запомнилось. Если ты ему это скажешь на латыни и еще, что тебе придет в голову…
При ходьбе длинные тонкие ноги Хельвига слегка подкашивались.
— Вергилий? — спросил он. — А может, Гораций?
— Нет чего-нибудь церковного?
— Верую во единого Бога…
— Очень хорошо.
— Или «Верую, потому что нелепо» note 2
Пятьсот девятый поднял взгляд. Он заглянул в два удивительно беспокойных глаза.
— Этим мы все грешим, — заметил он.
Хельвиг остановился. При этом он показал своим узловатым указательным пальцем на Пятьсот девятого, словно желая его пронзить.
— Ты знаешь, это святотатство. Но я на это иду. Я ему не нужен. Существует покаяние и отпущение грехов без исповеди.
— Может, он не может покаяться без священника.
— Я сделаю это только для того, чтобы ему помочь. А в это время они стащут мою порцию супа.
— Манер сохранит для тебя твой суп. Но дай-ка твою миску, — сказал Пятьсот девятый. — Я посторожу ее для тебя, пока ты будешь в бараке.
— Почему?
— Может, он скорее поверит тебе, если ты будешь без миски.
— Хорошо.
Они вошли в барак. Было уже почти темно. До них долетало бормотание Аммерса.
— Вот здесь, — проговорил Пятьсот девятый. — Аммерс, мы нашли тут одного.
Аммерс утих.
— На самом деле? — спросил он ясным голосом. — Он здесь?
— Да.
Хельвиг наклонился.
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, аминь, — прошептал Аммерс голосом изумленного ребенка.
Они что-то бормотали. Пятьсот девятый вместе с остальными вышел из барака. На горизонте поздний вечер бесшумно опускался над близлежащим лесом. Пятьсот девятый присел около стены барака. Она еще сохранила немного солнечного тепла. Подошел Бухер и сел рядом с ним.
— Странно, — проговорил он. — Иногда умирает сотня людей и ничего не ощущаешь, а иногда — один, с которым в общем-то не многое тебя связывает, а кажется, будто это тысяча.
Пятьсот девятый кивнул.
— Силу нашего воображения нельзя измерить точными данными. Да и чувства под влиянием цифр не становятся глубже… Их можно измерять лишь в пределах единицы. Казалось бы, единица, — но и ее вполне хватает, если есть глубина восприятия.
Хельвиг вышел из барака. Наклонившись, он прошел сквозь проем двери, и на какой-то миг показалось, будто он тащит на себе зловонную темноту, как пастух черную овцу на своих плечах, чтобы сбросить ее с себя и обмыть в вечерней чистоте. Потом он выпрямился и снова стал обычным узником.
— Это действительно было святотатством? — спросил Пятьсот девятый.
— Нет. Я не выполнял никаких действий священника. Я лишь присутствовал при покаянии.
— Мне хотелось что-нибудь оставить для тебя. Сигарету или кусочек хлеба. — Пятьсот девятый отдал Хельвигу его миску. — Но у нас самих ничего нет. Мы можем предложить тебе только суп Аммерса, если только он умрет до ужина. Тогда мы получим суп вместо него.
— Мне ничего не надо. Да я и не хочу ничего. Было бы свинством брать что-нибудь за это.
Пятьсот девятый только теперь заметил слезы на глазах у Хельвига. Он посмотрел на него с немалым удивлением.
— Ну как он? Успокоился? — спросил Пятьсот девятый.
— Да. Сегодня в обед он стащил кусок принадлежащего вам хлеба. Он просил вам об этом сказать.
— Я все знаю.
— Ему хотелось, чтобы вы пришли. Он всех вас просит о прощении.
— Бога ради! К чему этот разговор?
— Он этого хочет. Особенно желает видеть того, кого зовут Лебенталь.
— Ты слышишь, Лео? — сказал Пятьсот девятый.
— Он еще быстро хочет отрегулировать свои отношения с Богом, вот почему, — заявил непримиримо Лебенталь.
— Не думаю. — Ответил Хельвиг и сунул миску себе под мышку. — Странно, когда-то я действительно хотел стать священником, — проговорил он. — Потом сдрейфил. Теперь уже трудно в этом разобраться. В общем, у меня исчезло всякое желание. — Он прошелся своим странным взглядом по сидящим рядом. — Если во что-то веришь, страдания не столь мучительны.
— Да. Но есть многое такое, во что можно верить. Не только в Бога.
— Разумеется, — вдруг проговорил Хельвиг предупредительно, словно стоял в салоне и дискутировал. Он держал голову, чуть наклонив в сторону, будто во что-то вслушиваясь. — Это была своего рода аварийная исповедь, — сказал он. — Спешные крещения всегда были. Исповеди без формальностей… — Его лицо вздрогнуло. — Вопрос для богословов, добрый вечер, господа…