— Кто это здесь? Вестгоф? — спросил он.
— Да.
— Умер?
— Да.
Бухер наклонился над самым лицом лежавшего на земле Вестгофа. Оно было влажным от тумана и усеяно темными пятнами от пинков Хандке. Он смотрел на лицо и размышлял об утраченном куске мяса, причем ему казалось, что и то и другое взаимосвязано.
— Черт возьми, — проговорил он, — почему же мы ему не помогли?
Пятьсот девятый поднял глаза.
— Что ты там за чушь несешь? Разве это было в наших силах?
— Да. Может быть. Почему бы нет? Смогли же мы другое.
Пятьсот девятый молчал. Бухер опустился рядом с ним на землю.
— Мы же не сдались Веберу, — сказал он.
Пятьсот девятый устремил взгляд в туман. «Ну вот опять, — подумал он — Ложное геройство. Старая беда. Этот малый впервые за несколько лет ощутил в себе чуточку отчаянного бунта с положительным исходом и вот уже пару дней спустя рвется фантазия с романтическим искажением и забвением риска».
— Ты думаешь, если нам самим удалось устоять перед комендантом лагеря, все сложилось бы как надо и с пьяным старостой блока, а?
— Да. Почему бы нет?
— И что бы нам пришлось делать?
— Не знаю. Что-нибудь. Но только не позволить затоптать Вестгофа насмерть.
— Мы могли бы вшестером или ввосьмером напасть на Хандке. Ты это имеешь в виду?
— Нет. Ничего бы не вышло. Он сильнее нас.
— Тогда что нам надо было предпринять? Поговорить с ним? Сказать ему, что надо быть благоразумнее?
Бухер молчал. Он понимал, что и это бы не помогло. Пятьсот девятый какое-то мгновение понаблюдал за ним.
— Послушай, — проговорил он затем. — У Вебера нам нечего было терять. Мы отказались, нам фантастически повезло. А если бы сегодня мы что-нибудь предприняли против Хандке, то он забил бы насмерть еще одного-двух да еще доложил бы начальству о бунте в бараке. Бергера и еще кой-кого наверняка бы повесили. Вестгофа в любом случае. Тебя, наверно, тоже. Потом на несколько дней лишение пищи. В общем, на тот свет отправилось бы на десяток больше. Не так ли?
Бухер отмалчивался.
— Может быть, — проговорил он, наконец.
— У тебя есть какие-нибудь другие идеи?
Бухер задумался.
— Нет.
— У меня тоже нет. — Лагерь вызывал в Вестгофе припадок бешенства. Так же, как и Хандке. Если бы он сказал, чего хотел Хандке, то отделался бы несколькими ударами. Он был хороший человек. Нам бы он очень пригодился. Но он был дурак.
Пятьсот девятый повернулся к Бухеру. Его голос был полон горечи.
— Думаешь, ты единственный, кто здесь думает о нем?
— Нет.
— Может, он держал бы язык за зубами и еще пожил бы, если бы мы оба сорвались у Вебера. Может, именно это заставило его сегодня забыть об осторожности. Ты когда-нибудь об этом задумывался?
— Нет — Бухер уставился на Пятьсот девятого. — Ты веришь в это?
— Может быть. Мне пришлось быть свидетелем еще больших глупостей. Причем у более разумных людей. И чем солиднее люди, тем нередко больше глупость, когда они верили в необходимость проявлять мужество. Чертовская ерунда, почерпнутая из книг! Ты знаешь. Вагнера из двадцать первого барака?
— Да.
— Он — развалина. Но он был настоящим человеком, обладавшим мужеством. Даже в избытке. И это возымело обратное действие. Два года он приводил эсэсовцев в восторг. Вебер в него чуть было не влюбился. И тут он сломался. Навсегда. А чего ради? Он бы нам очень даже пригодился. Но он не мог управлять сдоим мужеством, и таких было много. А осталось мало. И еще меньше тех, что не сломались. Поэтому сегодня вечером я старался тебя удержать, когда Хандке стал топтать Вестгофа. Поэтому когда он спросил, кто мы такие, я ему ответил. Теперь до тебя дошло?
— Ты считаешь, что Вестгоф…
— Это не имеет значения. Он умер…
Бухер молчал. Теперь он видел Пятьсот девятого лучше. Туман немного рассеялся, и пробился лунный свет. Пятьсот девятый выпрямился. От кровоподтеков его лицо было И черным, и голубым, и зеленым. Вдруг Бухер вспомнил старые истории о нем и Вебере. Видимо, Пятьсот девятый сам когда-то был одним из тех, о которых сейчас говорил.
— Послушай хорошенько. Только в романах встречается дешевая фраза о том, что дух не сломить. Я знал хороших людей, которые были способны лишь на одно — выть, как звери. Сломить можно почти любое сопротивление. Для этого требуется только достаточно времени и случай. И то, и другое у них там есть, — он показал жестом на казармы СС. — Они все это очень хорошо понимали. И всегда четко следовали этому принципу. При оказании сопротивления главное помнить лишь о том, чего добиваешься в итоге, а не как это выглядит со стороны. Бессмысленное мужество — это самоубийство. Наша весьма слабая воля к сопротивлению — это то единственное, чем мы еще обладаем. Мы должны эту волю скрывать и проявлять ее только в самом крайнем случае, как, например, мы у Вебера. Иначе…
Лунный свет выхватил из темноты тело Вестгофа, пробежал по его лицу и шее.
— Кое-кто из нас должен обязательно остаться, — прошептал Пятьсот девятый. — На потом. Все это не может кануть просто так. Те немногие, которые не сломались…
Изможденный, он откинулся назад. Размышления могут изматывать не меньше, чем напряженный бег. Иногда прорывалась удивительная легкость, все казалось отчетливым и ясным, и на короткое время появлялась какая-то проницаемость, пока снова не наползал туман слабости.
— Те немногие, кто не сломались и не желают забыть, — договорил Пятьсот девятый и посмотрел на Бухера. — Тот больше чем на двадцать лет моложе меня, — подумал он в отчаянии. — И еще многое может сделать. Он еще не сломался. А я? Время. Оно разъедает и разъедает. Действительно почувствуешь, сломался или нет, когда всему этому придет конец, когда захочешь начать все заново по ту сторону колючей проволоки. Эти десять лет в лагере стоили каждому вдвойне или даже втройне. У кого еще остались силы? А потребовалось бы много сил.
— Когда мы отсюда выйдем, никто не встанет перед нами на колени, — сказал он. — Все будут все отрицать и стараться забыть. И нас тоже. Причем многие из нас тоже постараются все забыть.
— Я это не забуду, — мрачно возразил Бухер. — Это и все прочее.
— Хорошо.
Вновь накатилась волна изнеможения. Пятьсот девятый закрыл глаза, но сразу открыл. Оставалось еще что-то важное из невысказанного, и он боялся потерять мысль. Бухеру это обязательно надо было знать. Может, он единственный, кто пробьется. Как важно, чтобы он был в курсе дела.
— Хандке — не нацист, — проговорил он с напряжением в голосе.
— Он такой же заключенный, как и мы. На воле он, наверное, ни за что не убил бы человека. А здесь это делает, потому что у него есть власть, понимая, что нам бесполезно жаловаться. Его-то прикроют. Он не несет никакой ответственности. Вот в чем дело. Власть и никакой ответственности — чересчур много власти в чьих-то руках, понимаешь…
— Да, — сказал Бухер.
Пятьсот девятый кивнул.
— Это и другое… леность сердца… страх… симуляция совести… вот, в чем наша беда… об этом сегодня… я размышлял целый вечер…
Усталость казалась теперь надвигавшейся на него черной зловещей тучей. Пятьсот девятый вынул из кармана кусочек хлеба.
— Вот, мне не надо; я съел свое мясо, отдай Рут…
Бухер, не шелохнувшись, смотрел на него.
— Я всякого там наслушался раньше, — не без труда проговорил Пятьсот девятый, почувствовав, что силы его оставляют. — Отдай ей это… — его голова упала на грудь, но он еще раз поднял ее, и снова засветился пестрый от кровоподтеков череп, — это тоже важно… что-нибудь давать…
Бухер взял хлеб и направился к забору, отделявшему их от женского лагеря. Теперь пелена приподнялась над землей, очистив полосу в человеческий рост. Возникла призрачная картина, словно безголовые мусульмане, спотыкаясь, направляются в сортир. Некоторое время спустя появилась Рут. И ее головы не было видно.
— Нагнись, — прошептал Бухер.
Оба присели на корточки. Бухер бросил ей хлеб через забор. Он подумал, стоит ли сказать о том, что для нее было мясо. Решил, что не стоит.
— Рут, я верю, что мы вырвемся отсюда…
Она не могла ничего ответить. Рот был забит хлебом. Широко раскрытыми глазами она смотрела на него.
— Теперь я в это твердо верю, — сказал Бухер.
Он не знал, почему вдруг в это уверовал. В какой-то степени это было связано с Пятьсот девятым и с тем, что тот сказал. Он побрел назад к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Его лицо почти касалось головы Вестгофа. Лица обоих были в кровоподтеках, и Бухер с большим трудом мог различить, кто из них еще дышит. Он не стал будить Пятьсот девятого, зная, что тот целых два дня здесь, около барака, ждал Левинского. Ночь была не очень холодная, но Бухер снял куртки с Вестгофа и двух других мертвецов и прикрыл ими Пятьсот девятого.
IX
Следующий налет авиации повторился два дня спустя. Сирены завыли в восемь вечера. Вскоре стали падать первые бомбы. Они падали стремительно, как ливень, а взрывы лишь немного заглушали огонь зениток. И только к концу заговорили орудия большого калибра.
«Меллерн Цайтунг» больше не выходила. Она горела. Станки плавились. Рулоны бумаги полыхали в черном небе. Здание медленно разваливалось.
«Сто тысяч марок, — подумал Нойбауэр. — Сгорают принадлежащие мне сто тысяч марок. Сто тысяч марок! Даже не представлял себе, что так легко может гореть так много денег. Вот сволочи! Если бы я знал, вложил бы деньги в какой-нибудь рудник. Но рудники тоже горят. Их тоже бомбят. Тут тоже нет никакой уверенности. Судя по сообщениям, Рурская область лежит в руинах. Где еще можно себя чувствовать в безопасности?»
Его форма была серой от сажи. Глаза покраснели от дыма. От принадлежавшей ему табачной лавки остались только развалины. Еще вчера золотое дно, а сегодня — груда пепла. Вот вам еще тридцать, а может, даже сорок тысяч марок. За один вечер можно было потерять столько денег. Ну, а что же партия? Сейчас каждому было только до себя! Страхование? Страховые кампании разорились бы, если бы стали оплачивать все, что разрушено за один только вечер. К тому же он все застраховал по минимуму. Неуместная бережливость. Да и не было уверенности, распространяется ли страхование на ущерб, вызванный бомбардировками. Всегда говорили, что великая компенсация начнется после войны, после победы. Противнику придется за все заплатить. Только получишь ли чего! Да и ждать, наверно, придется долго, а затевать что-то новое — теперь уже слишком поздно. Да и к чему все это? Чья очередь гореть завтра?»