Он пристально рассматривал черные лопнувшие стены лавки. «Сгорели и сигары «Дойче вахт», пять тысяч сигар.
Ну да ладно. Ничего не поделаешь. Тогда какой смысл было доносить на штурмфюрера Фрейберга? Из чувства долга? Да ерунда это все. Какое там чувство долга! Вот вам оно горит. И сгорает. И вместе с ним сто тридцать тысяч марок. Еще один такой пожар, несколько бомб в торговый дом Йозефа Бланка, в сад и в дом, где он живет — такое может случиться уже завтра, — и он окажется в том же положении, с которого начинал. Или в еще худшем. Сейчас он уже в возрасте и не в лучшей форме». И вот беззвучно и неожиданно им завладело то, что уже подкарауливало его, прячась по углам. Он отгонял это, не подпускал до тех пор, пока его собственность, его капитал оставались незыблемым. Сомнения, страх, которые до недавнего времени уравновешивались более сильным антистрахом, вдруг вырвались из своих клеток и уставились на него. Усевшись на развалинах его табачной лавки, они прыгали по руинам, оставшимся от здания редакции его газеты, с ухмылкой разглядывали Нойбауэра и грозили будущему. Его толстая красная шея взмокла, он неуверенно сделал шаг назад, на какое-то мгновение его взгляд уперся в пустоту. Он знал — и тем не менее не хотел себе признаться в том, что выиграть войну было уже невозможно.
— Нет, — проговорил он громко. — Нет, нет… должен еще… фюрер… чудо… несмотря ни на что… конечно.
Он осмотрелся. Рядом никого не было. Даже тушить пожар было некому.
Зельма Нойбауэр наконец-то замолчала. Ее лицо распухло, но ее шелковый французский халат хранил многочисленные следы выплаканных слез, ее толстые ладони дрожали.
— Этой ночью они больше не прилетят, — сказал Нойбауэр не очень убедительно. — Весь город горит. Что тут еще бомбить?
— Твой дом, твой торговый дом. Твой сад. Они ведь еще стоят, а?
Нойбауэр преодолел раздражение и неожиданный страх из-за того, что это действительно может случиться.
— Вздор! Поэтому они больше не прилетят.
— А другие дома. Другие магазины. Другие фабрики. Их еще предостаточно.
— Зельма…
Она прервала его:
— Можешь говорить, что хочешь! Я доберусь до тебя там, наверху! — Ее лицо снова покраснело. — Я поднимусь к тебе в лагерь, даже если придется спать в бараке у заключенных! Здесь, в городе я не останусь! В этой крысоловке! Я не хочу погибнуть! Тебе, разумеется, все равно, лишь бы ты был в безопасности. Подальше от пуль! Как всегда! Расхлебывать-то нам! Ты всегда был такой!
Нойбауэр обиженно посмотрел на нее.
— Таким я никогда не был. И ты это знаешь! Посмотри на свои платья! Туфли! Халаты! Все из Парижа! Кто это тебе привез? Я! А кружева? Тончайшие кружева из Бельгии. Я купил их для тебя. А шуба? А меховая накидка? Я ее привез из Варшавы. Загляни в свой подвал. А твой дом! Выходит, я неплохо о тебе позаботился!
— Ты забыл еще одну вещь. Гроб. Сейчас ты его быстро достанешь. Завтра утром гробы подорожают. Их все равно почти нет во всей Германии. Но тебе ведь сделают один гроб в твоем лагере, там наверху! На это у тебя хватит людей.
— Ах, вот как! Значит, так ты мне благодарна! За все, чем я рисковал. Так ты отблагодарила!
Зельма не слушала.
— Я не хочу сгореть! Не хочу, чтобы меня разорвало на части! — Она повернулась к дочери — Фрейя! Ты слышишь своего отца! Своего родного отца! Единственное, чего мы хотим, это спать ночью в его доме там наверху. Больше ничего. Чтобы спасти нашу жизнь. А он отказывает нам. Партия! Что скажет Дитц? Что скажет Дитц насчет бомб? Почему партия здесь ничего не предпринимает? Партия.
— Тихо, Зельма!
— Тихо, Зельма! Ты слышишь, Фрейя? Тихо! Смирно! Умереть без крику. Тихо, Зельма, это все, что он знает!
— Пятьдесят тысяч человек точно в таком же положении, — устало проговорил Нойбауэр — Все…
— Пятьдесят тысяч человек меня совершенно не интересуют. И этим пятидесяти тысячам абсолютно все равно, если я буду подыхать. Поэтому прибереги свою статистику для партийных речей.
— Мой бог…
— Бог! Где он? Вы его прогнали! И не вспоминай его…
Почему не дать ей пощечину? — подымал Нойбауэр — Почему я сразу почувствовал в себе такую усталость? Надо бы ей хорошенько врезать! Показать характер! А ну-ка, поэнергичнее! Потеряно сто тридцать тысяч марок! А тут эта визгливая баба! А ну, засучить рукава! Да! Спасать! Но что? Что спасать? Куда?
Он сел в кресло — тончайшей работы гобеленовое кресло восемнадцатого века из дома графини Ламбер. Для него же это было лишь богатой на вид мебелью. Поэтому несколько лет назад он и купил его вместе с другими вещами у одного приехавшего из Парижа майора.
— Принеси мне бутылку пива, Фрейя.
— Принеси ему бутылку шампанского, Фрейя! Пусть выпьет, прежде чем взлетит на воздух! Пах! Пах! Стреляйте пробками! Победы положено обмывать!
— Будет тебе, Зельма…
Дочь вышла в кухню. Жена выпрямилась.
— Ну так — да или нет? Сегодня вечером мы придем к тебе туда, наверх или нет?
Нойбауэр посмотрел на свои сапоги. Они все были в пепле. В пепле из ста тридцати тысяч марок.
Там будут всякие разговоры. Нельзя сказать, что это запрещено, но у нас прежде такого просто не было. Станут говорить, мол, получил преимущество перед другими, которые вынуждены оставаться здесь, внизу. У нас ведь важные военные предприятия.
Кое-что соответствовало действительности. Но подлинной причиной его отказа было желание оставаться одному. Там, наверху у него была своя, как он говорил, частная жизнь. Газеты, коньяк, а иногда женщина, которая была на тридцать килограммов легче Зельмы. Эта женщина внимательно слушала его, когда он говорил, восхищалась им как мыслителем, мужчиной и нежным кавалером. В общем-то невинное удовольствие, столь необходимое расслабление после борьбы за существование.
— Пусть говорят, что хотят! — заявила Зельма — Твой долг — заботиться о семье!
— Об этом можно будет поговорить позже. Сейчас мне надо в бюро партии. Посмотрю, что там решают. Может, уже готовятся к размещению в деревнях людей, тех, что потеряли свои квартиры. Но, может быть, и вы…
— Никакого «может быть»! Если я останусь в городе, буду с ума сходить и кричать, кричать…
Фрейя принесла пива. Оно не было холодным. Нойбауэр попробовал, внутренне собрался и встал.
— Значит, да или нет? — спросила Зельма.
— Вот вернусь, тогда поговорим. Мне надо выяснить, каковы последние указания.
— Ну, так да или нет?
Нойбауэр увидел, что Фрейя кивает за спиной у матери, делая ему знак, чтобы тот пока согласился.
— Хорошо, да, — проговорил он, раздосадованный.
Зельма открыла рот. Напряжение вышло из нее, как газ из баллона. Она во весь рост плюхнулась на софу, составлявшую гарнитур с креслом восемнадцатого века. Как-то сразу она превратилась в комок мягкой плоти, сотрясаемой рыданиями: «Я не хочу умереть… не хочу… со всеми нашими красивыми вещами… не сейчас…»
Над ее растрепанными волосами равнодушно, с иронической улыбкой смотрели в никуда пастухи и пастушки с гобелена восемнадцатого века.
Нойбауэр смотрел на нее с отвращением. Ей было проще: она кричала и выла, но кого интересовало, что он переживал? Ему пришлось все проглотить. Демонстрировать уверенность, как морской утес. Сто тридцать тысяч марок. Про это она его даже не спросила.
— Хорошенько последи за нею, — сказал он Фрейе и ушел.
В саду за домом стояли двое русских заключенных. Они продолжали работать, хотя было уже темно. Несколько дней назад так приказал Нойбауэр. Он велел им быстро перекопать кусок земли, где хотел посадить тюльпаны. А кроме того, еще петрушку, майоран, базилик и другую зелень. Он любил травы для салата и для соусов. Это было несколько дней назад. Казалось, целая вечность. Теперь он мог здесь посадить сгоревшие сигары, а еще расплавленный свинец из типографии.
Заключенные наклонились над своими лопатами, когда увидели приближающегося Нойбауэра.
— Ну, чего уставились? — спросил он. Вдруг его прямо затрясло от гнева. Старший ответил что-то по-русски.
— Чего уставились, я сказал! Ты чего глазеешь, большевистская свинья! Наглая такая! Наверно, радуешься, что разрушена частная собственность честных граждан, а?
Русский только молчал.
— А ну за работу, псы ленивые!
Русские его не понимали. Они пристально смотрели на него, стараясь понять, что он имел в виду. Нойбауэр замахнулся и ударил одного из них в живот. Русский упал и снова медленно поднялся. Опираясь на свою лопату, он сначала выпрямился и потом уже взял ее в руки. Нойбауэр увидел его глаза и руки, охватившие лопату. Страх, как ножевая рана в живот, заставил его схватиться за револьвер.
— Негодяй! Оказывать сопротивление, да?
Он ударил его рукояткой револьвера между глаз. Русский повалился на землю и больше не поднялся. Нойбауэр напряженно задышал.
— Я мог бы тебя расстрелять, — засопел он. — Сопротивление оказывать! Лопату хотел поднять, чтобы ударить! Люди здесь порядочные, вот что! Другой бы его уже пристрелил! — Он посмотрел на охранника, стоявшего рядом навытяжку. — Вы видели, как он хотел поднять лопату?
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер.
— Ну да ладно. А ну-ка, плесните ему воды в морду.
Нойбауэр бросил взгляд на второго русского. Тот копал, глубоко наклонившись над лопатой. Лицо его было каким-то бесчувственным. На соседнем участке, как безумная, лаяла собака. Там на ветру развевалось белье. Нойбауэр почувствовал, что у него пересох рот. Он вышел из сада. Руки тряслись. «Что случилось? — подумал он — Что это — страх? Я его не испытываю, нет, только не я! Перед каким-то придурковатым русским. Нет. Тогда перед кем? Что со мной? Да ничего! Просто слишком много во мне порядочности, вот и все. Вебер, тот подверг бы парня медленной смерти. Дитц пристрелил бы его на месте. Но это не для меня. Я слишком сентиментален, вот в чем моя ошибка. Это моя ошибка во всем. В том числе и с Зельмой».
Машина ждала его снаружи. Нойбауэр расправил плечи.