— К новому дому партии, Альфред. Дорога туда свободна?
— Если только в объезд города.
— Хорошо. Поехали вокруг.
Машина развернулась. Нойбауэр посмотрел на шофера.
— Что-нибудь случилось, Альфред?
— Мать у меня погибла.
Нойбауэр как-то неуютно заерзал. Вот ведь как! Сто тридцать тысяч марок, вопли Зельмы, а сейчас еще говорить слова утешения.
— Мои соболезнования, Альфред, — произнес он скупо и по-военному, словно исполняя формальность, — Сволочи! Убийцы женщин и детей.
— Мы их тоже бомбили, — сказал Альфред, глядя перед собой на дорогу. — Вначале. Я был при этом. В Варшаве, Роттердаму и Ковентри. До того как получил ранение и был комиссован.
Нойбауэр удивленно посмотрел на него. Что сегодня за наваждение? Сначала Зельма, а теперь вот шофер! Может, все разваливается?
— Это не то же самое, Альфред, — сказал он, — Нечто совершенно иное. То диктовалось стратегической необходимостью. А это — чистое убийство.
Альфред ничего не ответил. Размышляя о своей матери, о Варшаве, — Роттердаме и Ковентри, о жирном маршале немецкой люфтваффе, он резко повернул машину за угол.
— Так нельзя думать, Альфред. Это уже почти государственная измена! Конечно, это можно понять в минуту вашей скорби, но так думать запрещено. Будем считать, что я этого не слышал. Приказ есть приказ, и для нашей совести этого достаточно. Раскаяние — это не для немцев. И так думать — ошибка. Уж фюрер-то знает, что делает! Мы следуем за ним, и все тут. Мы отомстим этим военным преступникам. Вдвойне и втройне! С помощью нашего секретного оружия! Мы их положим на лопатки! Уже сейчас мы днем и ночью обстреливаем Англию нашими снарядами Фау-1. Всем тем новым оружием, которое у нас есть, мы превратим весь остров в пепел. И Америку в том числе! Им придется за все заплатить! Вдвойне и втройне! Вдвойне и втройне! — повторил Нойбауэр с твердостью в голосе, уже сам почти уверовав в то, что говорил.
Нойбауэр достал из кожаного портсигара сигару и откусил кончик. Он хотел продолжить свои аргументы, вдруг ощутив в этом большую потребность, но осекся, увидев сжатые губы Альфреда. «Кому тут до меня дело, — подумал он — Каждому сейчас только до себя. Поеду-ка я лучше в свой сад за городом. Кролики, мягкие и пушистые, с красными глазами в сумерках. Он еще мальчишкой всегда хотел завести кроликов, но отец был против. Только теперь он стал их обладателем. Запах сена и шкурок и свежей листвы. Сознание мальчишеских воспоминаний. Забытые сны. Иногда жуткое ощущение одиночества. Сто тридцать тысяч марок. В детстве у него только раз было семьдесят пять пфенингов в кармане, да и те через два дня стащили».
В небо взлетал один огненный сноп за другим. Это был старый город, горевший, как солома, а сплошь деревянные дома отражались в воде, словно горела река.
Ветераны, которые могли передвигаться, сидели на корточках, сбившись в черную кучку перед бараком. В красной темноте можно было видеть, что пулеметные гнезда зияли пустотой. Огонь сверкал даже в глазах мертвецов, лежавших штабелями. Мягкий сероватый слой облаков был окрашен, как оперение фламинго.
Внимание Пятьсот девятого привлекло едва слышное шарканье. Левинский оторвал лицо от земли. Пятьсот девятый глубоко вздохнул и выпрямился. Он ждал этого мига с тех пор, как снова мог ползать. Пятьсот девятый мог бы и сидеть, но встал, желая показать Левинскому, что не калека и в состоянии ходить.
— Значит, все снова наладилось? — спросил Левинский.
— Конечно. Так легко нас не сломать.
Левинский кивнул.
— Мы можем где-нибудь поговорить?
Они обошли груду мертвецов с другой стороны. Левинский быстро осмотрелся.
— Охранники у вас еще не вернулись…
— Здесь охранять-то нечего. У нас никому и в голову не придет бежать.
— Я как раз это имею в виду. А ночью вас не проверяют?
— Практически нет.
— А днем эсэсовцы часто заглядывают в бараки?
— Почти никогда. Боятся вшей, дизентерии и тифа.
— А старший по блоку?
— Он приходит только на перекличку. Ему на нас наплевать.
— Как его зовут?
— Больте. Шарфюрер.
Левинский кивнул.
— Старосты блоков не спят вместе со всеми в бараках?
— Только старшие по помещению. Ваш-то как?
— Да ты только что с ним говорил. Зовут Бергер. Лучше его не найти.
— Это врач, который сейчас работает в крематории?
— Да. Я вижу, ты все знаешь.
— Мы навели справки. Кто у вас староста блока?
— Хандке. Зеленый. Несколько дней назад он у нас одного на смерть затоптал.
— Шарф?
— Нет. Гамайн. Но он мало что о нас знает. Боится чем-нибудь заразиться. Знаком только с некоторыми из нас. Столько лиц мелькает. Старший по блоку знает еще меньше. Контроль возлагается на старост по помещениям. Здесь можно делать что угодно. Тебя это интересовало, а?
— Да, я хотел услышать именно это. Ты меня понял — Левинский с удивлением посмотрел на красный треугольник на робе Пятьсот девятого. Для него это было неожиданностью.
— Коммунист? — спросил он.
Пятьсот девятый покачал головой.
— Социал-демократ?
— Нет.
— Кто ж тогда? Кем-то ты ведь должен быть.
Пятьсот девятый поднял взгляд. Кожа вокруг глаз еще оставалась выцветшей от кровоподтеков. От этого глаза казались светлее обычного; почти прозрачные, они блестели в свете огня, словно не имели отношения к темному избитому лицу.
— Кусочком человеческой плоти, если угодно.
— Что?
— Да ладно. Так просто.
Левинский на мгновение оторопел.
— Ах, какой идеалист, — проговорил он с налетом добродушного презрения. — Ну ладно, как скажешь. Если только мы сможем на вас положиться.
— Сможете. На нашу группу. Те, что там сидят. Они дольше всех здесь — Пятьсот девятый поморщился — Ветераны.
— А остальные?
— Тоже можно не сомневаться. Мусульмане. Надежные, как покойники. Дай им только кусок жратвы да возможность умереть лежа. У них нет силы для предательства.
Левинский посмотрел на Пятьсот девятого.
— Значит, кого-нибудь у вас можно спрятать, по крайней мере, на несколько дней? Это не бросится в глаза?
— Нет. Только если он не будет очень упитанный.
Левинский пропустил это ироническое замечание мимо ушей. Он подсел поближе.
— У нас что-то носится в воздухе. В разных бараках красных старост блоков заменили на зеленых. Идут разговоры о том, что будут увозить ночью и в тумане. Ты знаешь, что это такое?
— Да. Транспорты с людьми в лагеря смерти.
— Идут слухи и о массовой ликвидации. Эту новость принесли люди, которых доставили из других лагерей. Нам надо быть готовыми. Организовать свою оборону. Эсэсовцы так просто не исчезнут. До сих пор мы о вас в этой связи не подумали…
— Вы считали, мы подыхаем здесь, как полумертвые рыбы, не так ли?
— Да. Но это только раньше. Вы еще пригодитесь. Если там запахнет жареным, чтобы на какое-то время спрятать нужных нам людей.
— В лазарете уже не безопасно?
Левинский снова поднял взгляд.
— Значит, и тебе известно?
— Да, мне тоже.
— Ты там участвовал с нами в движении?
— Это неважно, — сказал Пятьсот девятый — Как там сейчас?
— Лазарет, — проговорил Левинский с другой интонацией, чем прежде, — уже не то, что раньше. У нас еще остались свои люди; но с некоторых пор там вовсю лютуют.
— А как в тифозном отделении?
— Пока еще можно. Но этого недостаточно. Нам нужны другие места, чтобы прятать людей. В собственном бараке можно отсидеться только несколько дней. Того гляди, нагрянут эсэсовцы с ночной проверкой.
— Понимаю, — сказал Пятьсот девятый. — Вам нужно место, как это, где все быстро меняется и редко бывают проверки.
— Точно. И где проверкой занимаются люди, на которых можно положиться.
— Ну, как у нас.
«Я расхваливаю Малый лагерь, как булочную», — подумал Пятьсот девятый и сказал: «Что вы справлялись насчет Бергера?»
— Да, это когда он работал в крематории. Там у нас никого нет. Бергер мог бы держать нас в курсе дела.
— Это он может. Бергер выдергивает в крематории зубы и подписывает свидетельства о смерти или что-то в этом роде. Он там уже два месяца. Прежнего лагерного врача при последней замене крематорской команды отправили с «ночной группой в тумане». Потом пару дней здесь был зубной техник. Он умер. И тогда они нашли Бергера.
Левинский одобрительно кивнул: «Тогда у него еще два, три месяца. На первый раз хватит».
— Да, хватит. — Пятьсот девятый поднял свое сине-зеленое лицо. Он знал, что весь состав работавших в крематории обновлялся каждые четыре-пять месяцев, после чего их увозили и уничтожали в газовых камерах лагеря. Так проще всего было отделаться от слишком много видевших свидетелей. Поэтому Бергеру, вероятно, осталось еще жить не более трех месяцев. Но три месяца — это был немалый срок. Еще многое могло случиться. Особенно при содействии трудового лагеря.
— А что от вас мы можем ожидать, Левинский? — спросил Пятьсот девятый.
— То же, что и мы от вас.
— Для нас это не столь важно. Пока нам некого прятать. Жратва нам нужна — вот что.
Левинский на миг задумался. — Мы не можем снабжать весь ваш барак, — заметил он. — Ты это знаешь!
— Об этом никто и не просит. Нас всего дюжина людей. Мусульман все равно не спасти.
— У нас самих чересчур мало. Иначе сюда не приходили бы каждый день новенькие.
— И это мне известно. Я не говорю о том, чтобы наесться досыта. Просто не хочется умереть с голода.
— То, без чего мы можем обойтись, надо отдать тем, которых мы уже сейчас прячем у себя. Для них у нас ведь нет пайка. Но мы сделаем для вас все возможное.
Пятьсот девятый подумал: «Этого достаточно и вместе с тем практически ничто. Просто обещание — но он не мог ничего требовать, пока барак не ответит взаимностью».
— Годится, — сказал он.
— Хорошо. Тогда поговорим сейчас с Бергером. Он может быть вашим связным. Ему ведь разрешается бывать в нашем лагере. Лучше, чтобы обо мне знало как можно меньше людей. Достаточно одного связного для контакта между группами. И еще нужен запасной. Старое правило, ты его знаешь, правда?