— Да.
Мимо проехала женщина на велосипеде. Она была толстая и в очках, а на руле возвышалась картонная коробка. Она не хотела видеть заключенных и отвела взгляд в сторону.
Подняв глаза, Левинский стал напряженно разглядывать, что впереди.
— Послушайте, — сказал он, — Это не коммандос по корчеванию деревьев.
Приблизилась черная масса шагавших впереди. Толпа сама шла навстречу. Теперь уже можно было видеть, что это огромный людской поток.
— Новое пополнение? — спросил кто-то. — Или это целый этап?
— Нет. При них нет эсэсовцев. Да и идут они не к лагерю. Это — гражданские.
— Гражданские?
— Ты что, не видишь? У них шляпы. Здесь и женщины. И дети. Много детей.
Теперь их можно было четко рассмотреть. Обе колонны быстро приближались друг к другу.
— Правее взять! — заорал эсэсовец. — Резко вправо! В кювет, крайний ряд вправо. Быстро!
Надзиратели бегали вдоль колонны заключенных.
— Вправо! Взять вправо! Кто свернет влево, будет расстрелян!
— Это пострадавшие от бомбардировок, — проговорил Вернер неожиданно резко и тихо. — Горожане. Беженцы.
— Беженцы?
— Беженцы, — повторил Вернер.
— По-моему, ты прав! — Левинский прищурился. — Это, действительно, беженцы. Но на этот раз немецкие беженцы!
Это слово шепотом пронеслось вдоль колонны. Беженцы! Немецкие беженцы! Des refugies allemands![3] После того, как несколько лет они одерживали победы в Европе и гнали людей впереди себя, теперь в собственной стране им была уготована роль изгоев. Это казалось немыслимым, но это соответствовало действительности.
Женщины, дети, старики тащили пакеты, ручные сумки и чемоданы. Некоторые тянули маленькие тележки, на которые был погружен их скарб. Они брели друг за другом беспорядочной и угрюмой толпой.
Обе колонны почти поравнялись друг с другом. Мгновенно стало очень тихо. Слышно было только шарканье ног. И вдруг, даже не перекинувшись взглядом, заключенные преобразились. Казалось, кто-то отдал безмолвный приказ всем этим до смерти уставшим, изможденным, голодным людям, словно какая-то искра воспламенила их кровь, встряхнула мозг, расправила мышцы. Только что спотыкавшаяся колонна зашагала маршем. Головы распрямились, лица посуровели и в глазах засветилась жизнь.
— Пустите меня, — проговорил Гольдштейн.
— Что за чушь!
— Пустите меня! Хотя бы пока они не пройдут!
Его отпустили. Он пошатнулся, стиснул зубы и чуть не упал. Левинский и Вернер подставили плечи, сжатый ими с обеих сторон, Гольдштейн зашагал сам. Запрокинув голову, тяжело дыша, он шел сам, без поддержки.
Шаркавшие ногами узники теперь зашагали в ногу. Вместе с ними маршировало отделение бельгийцев и французов, а также небольшая группа поляков.
Колонны поравнялись. Немцы направлялись в окрестные селения, куда добраться на поезде было невозможно. Колонной руководило несколько гражданских лиц с повязками штурмовиков. Кое-кто из детей плакал. Мужчины пристально смотрели перед собой.
— Так вот нам пришлось бежать из Варшавы, — тихо прошептал поляк за спиной Левинского.
— А нам из Льежа, — добавил бельгиец.
— А нам точно так же из Парижа.
— Нам было намного тяжелее. Несравненно. И гнали нас по-другому.
Они едва ли ощущали чувство реванша. Или ненависти. Женщины и дети везде одинаковые, и обычно чаще всего преследуют не тех, кто виноват, а тех, кто ни в чем не повинен. В этой уставшей массе наверняка было много таких, кто не желал и сознательно не делал ничего бесчеловечного. У заключенных было только чувство гигантской обезличенной несправедливости, которое возникло в тот самый момент, когда поравнялись обе колонны. Совершилось и почти удалось злодеяние в мировом масштабе: закон жизни отдан на поругание, исхлестан бичом, сожжен огнем; разбой стал нормой, убийство — благодетелью, террор — законным деянием, И теперь, именно в этот момент, четыреста жертв произвола неожиданно осознали: «Все, с них довольно!» И маятник резко качнулся Они почувствовали, что речь идет о спасении не только отдельных стран и народов; на карту поставлен закон самой жизни, ее заветы, у которых было много названий, и самое простое и древнее — это Бог. А это означало — и человек.
И вот колонна беженцев миновала колонну заключенных. Казалось, что на несколько минут беженцы стали заключенными, а заключенные — свободными людьми.
Колонну замыкали две доверху груженные поклажей телеги, в которые были запряжены сивые лошади. Эсэсовцы нервно бегали вдоль колонны взад и вперед, стараясь уловить какой-либо взгляд или слово. Однако ничего не происходило. Колонна молчаливо шагала дальше, и скоро ноги снова стали шаркать, снова вернулась усталость. Гольдштейн положил руки на плечи Левинскому и Вернеру, но когда показались красно-черные барьеры лагеря и железные ворота со старым прусским девизом «Каждому — свое», каждый смотрел на этот девиз, не один год остававшийся жуткой издевкой, неожиданно по-новому.
Лагерный оркестр уже ждал у ворот. Играл марш «Фридрих, король». За музыкантами стояла группа эсэсовцев и второй начальник лагеря. Заключенные стали маршировать.
— Носок вперед! Направо, равняйсь!
Коммандос по корчеванию деревьев еще не вернулась в лагерь.
— Смирно! Пересчитайсь!
Они пересчитались. Левинский и Вернер наблюдали за вторым начальником лагеря. Прогибаясь в коленях, он кричал: «Личный обыск! Первая группа — шаг вперед!»
Осторожно завернутые в тряпки части оружия стали передавать назад к Гольдштейну. Левинский почувствовал, как вдруг покатились по спине капельки пота.
Шарфюрер СС Гюнтер Штейнбреннер, который стоял, как овчарка в карауле, услышал какой-то шорох и, расталкивая других, бросился к Гольдштейну. Вернер сжал губы. Если сейчас вещи не дошли до Мюнцера или Рамме, всему конец. Но прежде, чем Штейнбреннер приблизился, Гольдштейн повалился на землю. Эсэсовец ткнул его под ребро.
— А ну, подымайся, сволочь!
Гольдштейн попробовал встать, поднялся на колени, выпрямился и застонал, изо рта выступила пена, и он повалился снова.
Штейнбреннер видел серое лицо и закатившиеся глаза и еще раз ткнул Гольдштейна ногой; прикинул, а не поднести ли под нос горящую спичку, чтобы привести его в чувство. Но потом вспомнил, что недавно залепил пощечину мертвецу, из-за чего над ним смеялись его товарищи. Еще раз такое не должно повториться. Поэтому, что-то пробурчав, он вернулся на свое место.
— Что? — спросил второй начальник лагеря старшего коммандос скучным голосом. — Значит, эти не с военного завода?
— Нет. Эти из коммандос по расчистке развалин.
— А где же остальные?
— Как раз поднимаются в гору, — сказал обершарфюрер СС, возглавлявший коммандос.
— Ну ладно. Этих дураков обыскивать не надо. А ну, разойдись!
— Первая группа назад, шагом марш! — скомандовал обершарфюрер. — Коммандос, смирно! Налево, шагом марш!
Гольдштейн поднялся с земли. Он шатался, но ему удалось остаться в группе.
— Выбросил? — спросил Вернер почти беззвучно, увидев рядом с собой голову Гольдштейна.
— Нет.
— На самом деле?
Они встали в строй. Эсэсовцев они больше не интересовали. Сзади стояла колонна с военного завода. Ее проверили с особой тщательностью.
— У кого вещи? — спросил Вернер. — У Рамме?
— У меня.
Они подошли маршем к месту переклички и построились.
— А если бы ты больше не смог подняться на ноги? — спросил Левинский. — Как ты незаметно все передал бы нам?
— Я все равно поднялся бы.
— Это как?
Гольдштейн улыбнулся.
— Когда-то хотел стать артистом.
— Ты все это разыграл?
— Не все. Только самую последнюю часть.
— Пену у рта тоже?
— Это школьные трюки.
— Тем не менее это надо было передать дальше. Почему? Почему ты оставил?
— Я объяснил раньше.
— Внимание, — прошептал Вернер. — Эсэсовец!
Они вытянулись по стойке «смирно».
XI
Новый транспорт прибыл после обеда. Примерно полторы тысячи людей с трудом тащились в гору. Среди них было меньше инвалидов, чем ожидалось: кто во время долгого пути не мог встать, того пристреливали на месте.
Регистрация вновь прибывших отнимала много времени. Сопровождавшие транспорты эсэсовцы пытались обманом зарегистрировать несколько десятков покойников, которых забыли списать. Однако лагерная бюрократия была начеку. Она требовала предъявить каждое тело, живое или мертвое, принимая только тех, кто живым проходил в ворота. При этом случилось происшествие, доставившее эсэсовцам массу удовольствия. Пока транспорт стоял перед воротами, целая группа людей окончательно выбилась из сил. Товарищи попытались было тащить их на себе, но эсэсовцы скомандовали: «Бегом марш!» В результате часть инвалидов оказалась брошенной на произвол судьбы. Примерно два десятка людей осталось лежать, рассеянные на последних двухстах метрах дороги. Они кряхтели, пыхтели и щебетали, как раненые птицы, или просто лежали с вытаращенными от страха глазами, слишком слабые, чтобы кричать. Они знали, что их ожидает, если не подняться. Они слышали, как во время марша сотни товарищей умирали от выстрела в затылок.
Эсэсовцы быстро восприняли «комизм» этой ситуации.
— Ты только посмотри, как они молят, чтобы попасть в концлагерь, — воскликнул тогда Штейнбреннер.
— Давай! Давай! — покрикивали эсэсовцы, пригнавшие транспорт.
Узники пробовали ползти.
— Черепашьи бега! — ликовал Штейнбреннер — Ставлю вон на того лысого в центре.
Лысый полз на широко расставленных руках и коленях, как обессилевшая лягушка на блестящем асфальте. Миновав узника, у которого то и дело подкашивались руки, он снова мучительно выпрямлялся, но никак не мог сдвинуться с места. У всех ползущих людей голова каким-то странным образом была вытянута вперед навстречу спасительным воротам. И одновременно они напряженно прислушивались в ожидании выстрелов за спиной.