— Мы снова будем вынуждены прятаться. А они снова будут нас преследовать. Как преследовали нас раньше.
— Они больше не станут нас преследовать.
Она пристально посмотрела на него.
— И в это ты веришь?
— Да.
Она покачала головой.
— На некоторое время они, видимо, оставят нас в покое. Но потом снова станут нас преследовать. Они не знают ничего другого, кроме…
Дрозд запел снова. Его прозрачная и сладостная песня рвала душу.
— Они не станут нас больше преследовать, — сказал Бухер. — Мы будем вместе. Мы выйдем на волю. Проволочный забор будет снесен. Мы пойдем вон по той дороге. Никто не будет в нас стрелять. Никто не станет нас сюда возвращать. Мы пройдем по полям и направимся в дом, как тот белый, и сядем на стулья.
— Стулья?
— Да. На настоящие стулья. Там будут стол и тарелки из фарфора и камин.
— И люди, которые нас выгонят.
— Они нас не выгонят. Будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо.
Бухер увидел, как скривилось ее лицо.
— Ты должна в это поверить, Рут, — произнес он с беспомощной интонацией в голосе.
Она плакала без единой слезинки. Плач был только в ее глазах. Они вдруг сузились и что-то смутное засквозило во взоре.
— В это так трудно поверить, Йозеф.
— Ты должна в это поверить, — повторил он, — Левинский принес новые вести. Американцы и англичане продвинулись далеко за Рейн. Они приближаются. Они нас освободят. Уже скоро.
Вдруг изменился закатный свет. Солнце достигло края горы. Город погрузился в голубые сумерки. Погасли окна. Замерла река. Замерло все. Умолк и дрозд. Но засиял небосвод. Облака превратились в перламутровые корабли, широкие лучи набегали на них, как ветры из света, и они плыли сквозь красные ворота надвигавшегося вечера. Последний луч солнца полностью осветил белый домик на возвышении, и пока угасала остальная земля, продолжал светиться только домик, и от этого казался и ближе и дальше, чем когда-либо прежде.
Птицу они увидели, только когда она вплотную подлетела к ним. Они увидели маленький черный шар с крыльями. Они заметили его на фоне огромного неба, он взмывал вверх, а потом вдруг камнем падал вниз. Они видели его и хотели оба что-то сделать, но не сделали; на мгновение, как раз прежде, чем он коснулся земли, все еще маячил его силуэт — маленькая головка с желтым клювом, расправленные крылья и круглая грудка, из которой лилась мелодия. И вдруг раздался легкий треск, а потом из заграждения, по которому был пропущен электрический ток, вылетела крохотная и бесцветная, но смертоносная искра. И остался только обуглившийся кусочек со свисающей маленькой лапкой на самом нижнем ряду проволоки, а также с клочком крыла, которое коснулось земли и тем вызвало свою погибель.
— Это был дрозд, Йозеф…
Бухер видел страх в глазах Рут Голланд.
— Нет, Рут, — быстро проговорил он — Это была другая птица. Это был не дрозд. Если же это был дрозд, все равно не тот, который пел — наверняка, Рут, не наш…
— Ты, наверно, думаешь, что я про тебя забыл, не так ли?
— Нет, не думаю.
— Вчера было слишком поздно. Но у нас ведь есть время. Его хватит, чтобы на тебя донести, например, завтра целый день.
Он стоял прямо перед Пятьсот девятым.
— Ты, миллионер! Швейцарский миллионер! Они будут франк за франком выбивать деньги из твоих почек.
— Какой смысл выбивать из меня деньги? — сказал Пятьсот девятый — Их можно получить более простым путем. Я подпишу записку, и они мне больше не принадлежат. — Он уверенно посмотрел на Хандке. — Две с половиной тысячи франков. Приличная сумма.
— Пятьсот тысяч, — возразил Хандке. — Для гестапо. Ты думаешь оно разделит?
— Нет. Пять тысяч для гестапо, — подтвердил Пятьсот девятый.
— Козлы и распятие, бункер и Бройер со своей методой специально для тебя и в конце виселица.
— Ну об этом еще рано говорить.
Хандке рассмеялся.
— А что, по-твоему, еще? Может, похвальный диплом? За незаконные деньги?
— Об этом тоже нет речи.
Пятьсот девятый не сводил глаз с Хандке. Его удивило, что он не испытывал страха, хотя понимал, что полностью во власти Хандке. Но острее всего он вдруг ощутил нечто другое — ненависть. Не глухую и слепую мелкую каждодневную лагерную ненависть из-за каких-нибудь благ или огорчений одной изголодавшейся и исстрадавшейся твари к другой, нет; он неожиданно почувствовал, что в нем подымается холодная, глубоко осознанная ненависть, причем он ощутил ее так пронзительно, что опустил глаза, боясь, что Хандке его поймет.
— Та-а-к? И что же потом, мудрая обезьяна?
Пятьсот девятый принюхался к дыханию Хандке. И это было для него новым. Зловонье Малого лагеря не допускало прежде никаких запахов. Пятьсот девятый знал также, что терпеть не может Хандке, потому что исходившие от него запахи били еще более резкими, чем разносившийся вокруг смрад разложения; он принюхивался к Хандке, так как ненавидел его.
— Ну? Онемел, что ли, от страха?
Хандке толкнул его в ногу. Пятьсот девятый даже не вздрогнул.
— Я не думаю, что меня станут пытать, — проговорил он спокойно и снова посмотрел на Хандке — Это было бы нецелесообразно. Я могу умереть прямо в руках у эсэсовцев. Ведь я очень слаб, и мне уже не много надо. В данный момент это — преимущество. Гестаповцам лучше не торопиться со всем этим, пока деньги не окажутся в их руках. До тех пор я им нужен. Дело в том, что я — единственный, кто может распоряжаться этими деньгами. На Швейцарию власть гестапо не распространяется. Пока деньги не попали к ним, со мной ничего не случится. И это продлится некоторое время. До этого может многое произойти.
Хандке задумался. Пятьсот девятый увидел в полутьме, как сказанное отразилось на его плоском лице. Он детально разглядывал лицо Хандке. Ему показалось, будто на затылке у Хандке были установлены прожектора, освещавшие лицо. Само лицо оставалось неизменным, но каждая черточка на нем казалась увеличенной.
— Значит, все это ты сам себе насочинял, а? — изрек, наконец, староста блока.
— Ничего я не сочинил, вот и все.
— А насчет Вебера? Он ведь тоже с тобой хотел поговорить! Ждать он не будет.
— Как же, будет, — уверенно возразил Пятьсот девятый. — Господину штурмфюреру Веберу придется подождать. Об этом позаботится гестапо. Для них важнее заполучить эти швейцарские франки.
Глядя на Хандке, Пятьсот девятому показалось, что его голубые глаза на выкате стали вращаться. Рот производил какие-то жевательные движения.
— Я смотрю, в тебе здорово прибавилось хитрости, — проговорил он, наконец. — Раньше ты умел разве что испражняться! Черти вонючие! Все вы здесь в последнее время оживились, как козлы! Получите еще свое, подождите! Они еще пропустят вас всех через трубу! — Он ткнул Пятьсот девятого пальцем в грудь. — А ну, гони двадцать марок, — фыркнул Хандке. Пятьсот девятый достал банкноту из кармана. На какое-то мгновение он решил не давать, но сразу же понял, что это было бы самоубийством. Хандке вырвал у него деньги из рук. — За это ты можешь испражняться на один день больше, — объявил он, надув щеки. — Живи еще один день, червяк ты гнусный! До завтра.
— Значит, один день, — проговорил Пятьсот девятый.
Левинский задумался.
— Мне кажется, он на это не пойдет, — произнес он затем. — Ну что ему от этого перепадет?
Пятьсот девятый повел плечами. — Ничего. Но если он достанет что выпить, становится невменяемым. Или если с ума сходит от бешенства.
— Его надо убрать. — Левинский снова задумался. — В данный момент мы мало что можем предпринять. Опасно. Эсэсовцы проверяют списки поименно. Кого можно, мы спрячем в лазарете. Скоро придется тайно переправить к вам несколько человек. С этим никаких проблем, а?
— Да. Если только снабдите их едой.
— Разумеется. Но здесь вот еще что. У нас, того гляди, начнутся облавы и проверки. Вы можете спрятать несколько вещей, чтобы их не нашли?
— Крупные?
— Вот такие… — Левинский огляделся — Они сидели на корточках сзади погрузившегося в сумерки барака. Кроме целой колонны мусульман, которые с трудом тащились в сортир, ничего не было видно. — Размером, например, с револьвер…
Пятьсот девятый резко вздохнул.
— Револьвер?
— Да.
Пятьсот девятый немного помолчал.
— Под моей кроватью в полу есть дыра, — сказал он тихо скороговоркой. — Половицы не плотные, можно спрятать больше, чем револьвер. Запросто. Здесь не проверяют.
Он не заметил, что заговорил как желающий убедить другого, а не как тот, кого следует убедить в наличии риска.
— Он у тебя с собой? — спросил Пятьсот девятый.
— Да.
— Давай сюда.
Левинский еще раз посмотрел вокруг.
— Ты понимаешь, что это значит?
— Да, да, — нетерпеливо ответил Пятьсот девятый.
— Нам не просто было его заполучить. Мы многим рисковали.
— Да, Левинский, все понятно. Я буду об этом помнить. Давай его сюда.
Левинский запустил руку в свою робу и вложил оружие в руку Пятьсот девятого. Тот общупал револьвер, который оказался тяжелее, чем он ожидал.
— Во что это завернуто? — спросил он.
— Тряпка, немного смазанная жиром. Дыра под твоей кроватью сухая?
— Да, — ответил Пятьсот девятый. Это было не так, но ему не хотелось отдавать оружие. — Боеприпасы тоже тут? — спросил он.
— Да. Немного; несколько патронов. Кроме того, он заряжен.
Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и застегнул на пуговицы робу. Он чувствовал револьвер около своего сердца и ощутил, как по коже пробежала дрожь.
— Я ухожу, — сказал Левинский. — Будь очень внимателен. Спрячь револьвер сразу же. — Он говорил об оружии как о важном человеке. — Следующий раз, когда я приду, со мной будет кто-нибудь от нас. У вас, действительно, есть место? — Он окинул взглядом плац для переклички, на котором в темноте лежало несколько более темных фигур.
— У нас есть место, — ответил Пятьсот девятый. — Для ваших людей у нас всегда найдется место.