— Хорошо. Если Хандке снова появится, дайте ему еще денег. У вас есть деньги?
— Есть еще немного. На один день.
— Я постараюсь собрать еще, передам Лебенталю.
Левинский исчез в тени ближайшего барака. Оттуда он, как мусульманин, наклонившись вперед, заковылял в направлении сортира. Пятьсот девятый еще посидел немного, прислонившись спиной к стене барака. Правой рукой он прижимал к телу револьвер. Он устоял перед соблазном вынуть и развернуть тряпку, чтобы прикоснуться к металлу. Он только сжимал револьвер в руке; он ощущал линии дула и рукоятки, и ему казалось, что от них исходила мощная темная сила. Впервые за многие годы он прижимал к своему телу то, чем мог себя защитить. Он уже не чувствовал себя абсолютно беззащитным. Он уже не зависел полностью от чужого произвола. Он понимал, что это было иллюзией и что он не пустит оружие в ход; но его успокаивало сознание того, что оружие было при нем. Одной мысли об этом оказалось достаточно для того, чтобы вызвать в нем какие-то перемены. Узкое орудие смерти было как ток жизни. Оно вселяло дух сопротивления.
Он думал о Хандке. Думал о ненависти, которую к нему испытывал. Хандке получил свои деньги, однако он оказался слабее Пятьсот девятого. Он думал о Розене, он ведь мог его спасти. Потом он задумался о Вебере. Он долго размышлял и о первом периоде своего пребывания в лагере. Такого с ним не случалось уже несколько лет. Он отгонял от себя всякие воспоминания, в том числе о до лагерной жизни. Ему не хотелось больше слышать даже собственного имени. Он перестал быть человеком, да и не хотел им быть; его бы это только сломало. Он стал номером, точно так же обращались к нему и другие. Он молча сидел в ночи, дышал и, придерживая рукой оружие, чувствовал, как многое изменилось в нем за последние недели. Вдруг на Пятьсот девятого снова нахлынули воспоминания, и ему почудилось, будто он одновременно есть и пьет то, чего не мог видеть и что являлось сильно действующим лекарством.
Пятьсот девятый услышал, как сменяются караульные. Он осторожно встал. Прошел, покачиваясь, несколько метров, словно хмельной. Потом медленно направился вокруг барака. Около двери кто-то сидел на корточках.
— Пятьсот девятый! — прошептал он. Это был Розен.
От неожиданности Пятьсот девятый вздрогнул, словно проснулся после бесконечного тяжелого сна. Он посмотрел под ноги.
— Меня зовут Коллер, — проговорил он, погруженный в свои мысли. — Фридрих Коллер.
— Да-а? — произнес, ничего не понимая, Розен.
XIV
— Мне нужен священник, — ныл Аммерс. Он ныл уже с самого утра. Они старались его отговорить, но все было тщетно. Так неожиданно это на него нашло.
— Какого еще священника? — спросил Лебенталь.
— Католического. Чего ты об этом спрашиваешь, ты же иудей?
— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой — Антисемит. Только этого нам здесь не хватало.
— Такого в лагере хватает, — заметил Пятьсот девятый.
— Вы в этом виноваты! — сетовал Аммерс. — Во всем! Без вас, евреев, нас бы здесь не было.
— Что? Почему?
— Потому что тогда не было бы лагерей. Мне нужен священник!
— Тебе не стыдно, Аммерс? — произнес раздраженно Бухер.
— Мне нечего стыдиться. Я болен! Сходи же за священником.
Пятьсот девятый посмотрел на посиневшие губы и ввалившиеся глаза. — В лагере нет священника, Аммерс.
— Должен быть. Это — мое право. Я умираю.
— Я не думаю, что ты умираешь, — сказал Лебенталь.
— Я умираю, так как вы, проклятые евреи, сожрали все, что было положено мне. А теперь вы даже не хотите сходить для меня за священником. Я желаю исповедаться. Что вы в этом понимаете? Чего ради я должен находиться в еврейском бараке? Я имею право на то, чтобы быть в бараке для арийцев.
— Здесь такой возможности уже нет. Только в трудовом лагере. Тут все равны.
Аммерс, задыхаясь, отвел голову в сторону. На деревянной стене над его головой с всклокоченными волосами синим карандашом было написано: «Ойген Мейер, 1941 г., тиф. Отомстите…»
— Что это с ним? — спросил Пятьсот девятый Бергера.
— Он уже давно должен умереть. По-моему, сегодня, действительно, его последний день.
— Похоже на то. Он уже все путает.
— Ничего он не путает, — возразил Лебенталь. — Он понимает, что говорит.
— Думаю, это не так, — заметил Бухер.
Пятьсот девятый посмотрел на него.
— Когда-то он был другим, — проговорил он спокойно. — Но потом его сломали. От того, чем он когда-то был, не осталось ничего. Сейчас это совсем другой человек, сросшийся из прежних остатков и клочков. К тому же клочки были повреждены. Я все это видел.
— Священника, — продолжал свои стенания Аммерс — Я должен исповедаться! Я не хочу нести на себе вечное проклятие!
Пятьсот девятый присел на край постели. Рядом с Аммерсом лежал человек с нового транспорта, у него была высокая температура, а дыхание поверхностное и напряженное.
— Ты можешь и без священника, Аммерс, — сказал Пятьсот девятый — Ну что ты порочного совершил? Здесь нет никаких грехов. Это не для нас. Мы сразу искупим все покаянием. Кайся в том, в чем ты должен покаяться; Если покаяние невозможно, и этого достаточно. Так сказано в катехизисе.
На мгновение Аммерс перестал тяжело дышать.
— Ты тоже католик? — спросил он.
— Да, — сказал Пятьсот девятый. Но это была ложь.
— Тогда ты это должен знать! Мне нужен священник! Я должен исповедаться и причаститься! Я не хочу гореть в вечном огне! — Аммерс задрожал. Его глаза были широко раскрыты. Лицо было размером в два кулачка, из-за чего глаза казались чересчур большими. В нем было что-то от летучей Мыши. — Если ты католик, то должен знать, как все это выглядит. В общем, как крематорий; но тут никогда не сжигают. Ты хочешь, чтобы так было со мной?
Пятьсот девятый посмотрел на дверь. Она была открыта. Ясное вечернее небо повисло в проеме двери, как картинка. Потом он снова бросил взгляд на изнуренную голову, в которой распалялись сцены ада.
— Для нас здесь — это все по-другому, Аммерс! — проговорил он, наконец. — По сравнению с теми, что там, мы в привилегированном положении. Кусочек ада мы прошли уже здесь.
Аммерс беспокойно замотал головой.
— Не греши! — прошептал он. Потом он с трудом приподнялся, осмотрелся вокруг и вот тут его неожиданно как прорвало: — Вы! Вы здоровы! А мне подыхать! Именно теперь! Да, смейтесь! Смейтесь! Я слышал все, что вы говорили! Вы хотите вырваться отсюда! И вы вырветесь! А я? Прямой дорогой в крематорий! В огонь! Глаза! И вечно… ух… ух!
Он завыл, как взбесившаяся собака. Его тело резко подтянулось, он ревел. Его рот был похож на черную дыру, из которой вылетало хриплое завывание.
Со своего места поднялся Зульцбахер. — Я сейчас схожу, — сказал он — Спрошу насчет священника…
— Где? — спросил Лебенталь.
— Где-нибудь. В канцелярии. Или на вахте…
— Ты с ума сошел. Здесь нет никаких священнослужителей. СС этого не потерпит. Тебя просто засадят в бункер.
— Это не имеет значения.
Лебенталь уставился на Зульцбахера.
— Бергер, Пятьсот девятый! — проговорил он затем. — Вы слышали?
Лицо Зульцбахера стало очень бледным. Резко заострились челюсти. Он ни на кого не смотрел.
— Все это бесполезно, — сказал ему Бергер. — Это запрещено. Мы тоже никого не знаем среди узников. Иначе мы уже давно сходили бы за ним.
— Все же я схожу, — возразил Зульцбахер.
— Самоубийство! — Лебенталь вцепился в свои волосы. — К тому же антисемит!
У Зульцбахера задвигались челюсти.
— Хорошо, для антисемита.
— Сумасшедший! Еще один рехнулся!
— Ладно, пусть сумасшедший. Но я все равно схожу.
— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно произнес Пятьсот девятый.
Бухер стоял уже с дубинкой в руках за спиной у Зульцбахера. Он ударил его по голове. Удар был не очень сильный, но достаточный, чтобы Зульцбахер зашатался. Оттащив Зульцбахера вниз, все набросились на него.
— Агасфер, принеси веревки, которыми связывали овчарку, — сказал Бергер.
Они скрутили Зульцбахеру руки и ноги, после чего отпустили его.
— Будешь орать, придется сунуть тебе чего-нибудь в рот, — сказал Пятьсот девятый.
— Вы меня не понимаете…
— Как же. Побудешь в таком виде, пока не пройдет твое сумасшествие. Мы и так уже потеряли достаточно людей…
Они затолкали его в угол и не вспоминали о нем. Розен встал во весь рост.
— У него все еще жуткая путаница в голове, — пробормотал он, словно вынужденный извиниться за Зульцбахера. — Вы должны его понять. Его брат тогда…
Аммерс охрип. Говорил только шепотом.
— Где он? Где священник?..
Постепенно все от этого устали.
— В бараках действительно нет священника, пономаря или диакона? — спросил Бухер — Кого-нибудь, только чтобы его успокоить.
— Было четверо в семнадцатом. Одного уволили; двое умерли, оставшийся — в бункере, — сказал Лебенталь — Бройер каждое утро избивает его цепью. Он называет это: «Вместе читать мессу».
— Пожалуйста, — продолжал нашептывать Аммерс— Ради Христа…
— Мне кажется, в секции «Б» есть человек, знающий латынь, — сказал Агасфер, — как-то слышал об этом. Нельзя ли его позвать?
— Как его зовут?
— Не знаю точно. Дельбрюк, Хельбрюк или что-то в этом роде. Староста помещения наверняка знает.
Пятьсот девятый встал.
— Манер. Мы у него спросим.
Он отправился туда с Бергером.
— Скорее всего это Хельвиг, — сказал Манер. — Один из тех, кто знает языки. Немного помешался на этом. Иногда декламирует. Он из секции «А».
— Наверное, так оно и есть.
Они пошли в секцию «А». Манер поговорил со старостой помещения, долговязым и сухопарым человеком с головой, напоминавшей по форме грушу. Ее обладатель только пожал плечами. Манер зашел в лабиринт кроватей, ног, рук и стонов, где выкрикнул это имя.
Через несколько минут он вернулся. За ним последовал какой-то подозрительный тип.
— Вот он, — сказал Манер Пятьсот девятому. — Давай выйдем из барака. Здесь ведь не разберешь ни слова.