— Его больше нет.
Гольдштейн поднял глаза.
— Умер или прячется?
Бергер заколебался.
— Ему можно доверять, — сказал Пятьсот девятый, сидевший рядом. — Левинский говорил о нем, когда в последний раз был здесь.
— Теперь меня зовут Флорман. Что нового? Мы уже давно о вас ничего не слыхали.
— Давно? Два дня…
— Значит, давно. Ну, так что нового? Поди сюда. Здесь нас никто не подслушает.
Они отсели от других в сторону.
— Минувшей ночью нам в шестом блоке удалось поймать по нашему приемнику новости. Британские. Было много помех. Но одно мы уловили четко. Русские уже обстреливают Берлин.
— Берлин?
— Да…
— А американцы и англичане?
— Мы поймали не самые последние новости. Было много помех и нам пришлось проявлять осторожность. Рурская область в кольце, они прошли уже далеко за Рейн. Это точно.
Пятьсот девятый неотрывно смотрел на колючую проволоку, за которой под тяжелыми дождевыми облаками светилась полоса вечернего заката.
— Как медленно все это тянется…
— Медленно? Ты это называешь медленно? За один год германские армии отогнаны от России до Берлина и от Африки до Рура. А ты говоришь, медленно!
Пятьсот девятый покачал головой.
— Я другое имею в виду. Медленно с этой колокольни. Для нас. Одним разом! Не понимаешь? Я здесь уже много лет, но эта весна, по-моему, тянется медленнее всех других. Она медленно наступает, потому что так трудно ждать.
— Я понимаю, — улыбнулся Гольдштейн. На сером лице зубы были, как из мела.
— Это мне знакомо. Особенно ночью. Когда не спится и не хватает воздуха. — Его глаза больше не светились улыбкой. Они стали невыразительными и бесцветными. — Чертовски медленно, если ты это так воспринимаешь.
— Да, именно это я имею в виду. Несколько недель назад мы еще ничего не знали. А теперь кажется, что все идет медленно. Странно, как все меняется, когда есть надежда. Тогда и живешь ожиданием. И испытываешь страх, что тебя еще схватят.
Пятьсот девятый подумал о Хандке. Над ним все еще витала угроза. Операция по подмене была бы в два раза проще, если бы Хандке не знал Пятьсот девятого в лицо. Тогда Пятьсот девятый был просто умершим, подобно тому, как покойник был обозначен под номером 509. Теперь он, все еще находясь в Малом лагере, официально уже считался мертвым под именем Флорман. На другой исход трудно было рассчитывать. Успехом можно было считать уже то, что согласился участвовать староста блока двадцатого барака, в котором умер Флорман. Пятьсот девятому надо было проявлять осторожность, чтобы не попасться Хандке на глаза. И еще, чтобы его не предал кто-нибудь другой. Кроме того, оставался Вебер, который мог узнать его в случае неожиданной проверки.
— Ты прибыл один? — спросил Гольдштейн.
— Нет. Вместе со мной прислали еще двоих.
— Будет кто-нибудь еще?
— Вероятно. Но не официально переводом. Там мы спрятали не меньше пятидесяти-шестидесяти человек.
— Где это вам удается спрятать столько?
— Они каждую ночь кочуют по баракам. Спят в других местах.
— А если СС им прикажет явиться к воротам? Или в канцелярию?
— Тогда они просто не явятся.
— Это как?
— Не явятся, — повторил Гольдштейн. Он увидел, как выпрямился удивленный Пятьсот девятый. — Эсэсовцы потеряли четкую ориентацию, — объяснил он. — На протяжении нескольких недель неразбериха с каждым днем нарастает. Со своей стороны, мы, как могли, способствовали этому. Люди, которых разыскивают, якобы всегда работают в коммандос или же их просто нет на месте, и все тут.
— А эсэсовцы? Они, что, не занимаются их поимкой?
У Гольдштейна заблестели зубы.
— Теперь уже без особой охоты. Или же в лучшем случае группами и при оружии. Угрозу представляет лишь группа, в которой Ниман, Бройер и Штейнбреннер.
Пятьсот девятый на мгновение задумался. Только что услышанное казалось ему невероятным.
— И с каких пор это так? — спросил он.
— Уже примерно неделю. Каждый день что-нибудь новое.
— Ты хочешь сказать, эсэсовцы стали бояться?
— Да. Они вдруг почувствовали, что нас тысячи. К тому же они понимают, какие на войне события.
— Так вы перестали подчиняться, что ли? — Пятьсот девятый никак не мог переварить услышанное.
— Мы, конечно, подчиняемся. Но делаем все формально, не спеша и по возможности саботируем. Тем не менее СС отлавливает достаточно многих. Всех спасти нам не удается.
Гольдштейн встал.
— Мне надо поискать место, где переночевать.
— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.
— Ладно.
Пятьсот девятый лежал около груды трупов между бараками. Груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. Это сразу же отразилось через день на количестве умерших. Пятьсот девятый лежал вплотную к этой груде мертвецов, чтобы спрятаться от сырого холодного ветра.
«Они прикрывали его, — подумал он — Прикрывали даже от крематория и еще дальше. Где-то сырой холодный ветер разносил дым от праха Флормана, чье имя он теперь носит. От него осталось только несколько обгоревших костей, которые на мельнице превратятся в костяную муку. Но имя, нечто самое аморфное и малозначительное, осталось и превратилось в щит для другой жизни, бросившей вызов погибели».
Он слышал, как кряхтели и дергались сваленные в кучу мертвецы. В них еще не совсем угасли ткани и соки. Теперь к ним подкрадывалась химическая смерть — она расщепляла их, отравляла газами, готовила к распаду; и как призрачный рефлекс улетучившейся жизни еще подергивались, надувались и опадали животы, мертвецкие рты выталкивали воздух, а из глаз, словно запоздалые слезы, струилась мутная жидкость.
Пятьсот девятый повел плечами. На нем были фирменная венгерка гонведских гусар. Это была одна из самых теплых вещей в бараке, ее по очереди надевали те, кто проводил ночь под открытым небом. Он разглядывал отвороты, которые матовым светом отражались в темноте. В этом была заложена определенная ирония: именно сейчас, когда он снова вспоминал свое прошлое и самого себя, когда он не хотел больше быть только номером, ему пришлось жить под номером умершего да еще лежать ночью в гусарской венгерке.
Стало зябко, и он спрятал ладони в рукава. Он мог бы зайти в барак, чтобы поспать пару часов в этом тепловатом смраде; но он этого не сделал. Было слишком неспокойно на душе. Он предпочел сидеть и мерзнуть, и неотрывно глядеть в небо, и ждать, не зная, что уж там такое должно произойти ночью, чего он так напряженно ждет. Он подумал, это как раз то, что сводит с ума. Ожидание беззвучно висело над лагерем, впитывая в себя все надежды и все страхи. «Я жду, — размышлял он, — а Хандке и Вебер гонятся за мной; Гольдштейн ждет, а его сердце постоянно останавливается; Бергер ждет и боится, что его ликвидируют с крематорской командой еще до нашего освобождения; все мы ждем и не знаем, а вдруг в последний момент отправят транспортом в лагерь смерти».
— Пятьсот девятый, — проговорил Агасфер из темноты. — Ты здесь?
— Да, здесь. В чем дело?
— Овчарка сдохла.
Агасфер на ощупь приблизился к нему.
— Она ведь не болела, — сказал Пятьсот девятый.
— Нет. Спала и не проснулась.
— Помочь тебе ее вынести?
— В этом нет необходимости. Я был с ней на дворе. Она там лежит. Мне просто хотелось кому-то об этом сказать.
— Вот так, старик.
— Вот так, Пятьсот девятый.
XVII
Транспорт прибыл неожиданно. Железнодорожное сообщение города с Западом на несколько дней было прервано. После ремонта с одним из первых поездов прибыло несколько крытых товарных вагонов. Их пунктом назначения был лагерь смерти. Однако в результате ночного авианалета железнодорожное сообщение вновь было нарушено. Состав простоял целый день, затем его отправили в лагерь Медлен.
Это были сплошь евреи — евреи со всей Европы: польские и венгерские, румынские и чешские, русские и греческие. Евреи из Югославии, Голландии и Болгарии и даже несколько из Люксембурга. Они говорили на дюжине разных языков и большинство едва понимали друг друга. Казалось, что даже идиш не объединяет их, а разъединяет. Их было две тысячи, теперь же осталось только пятьсот. Несколько сот лежали мертвые в товарных вагонах.
Нойбауэр был вне себя от ярости.
— Куда нам их девать? Лагерь и так переполнен! Кроме того, их переправили к нам неофициально! Мы не имеем к ним никакого отношения! Все это какая-то дикая неразбериха! Никакого порядка! И что происходит вокруг?
Он ходил взад и вперед по своему кабинету. Ко всем его личным заботам добавилось еще это. Его чиновничья кровь бурлила. Нойбауэр не понимал, чего ради так возиться с людьми, обреченными на смерть. Разъяренный, он выглянул из окна.
— Как цыгане со всем своим скарбом расположились здесь перед воротами! Мы, что, на Балканах или все-таки в Германии? Может, вы понимаете, что здесь происходит, Вебер? Я лично нет.
Вебер был само равнодушие.
— Наверно, скомандовало какое-нибудь начальство сверху, — проговорил он. — Иначе бы их здесь не было.
— В том-то и дело! Какое-то вокзальное начальство там внизу. Меня не спросили. Меня заранее даже не поставили в известность. Уж не говоря о заведенном в таких случаях порядке. Видимо, этого вообще больше нет! Каждый день возникают новые учреждения. Это вот, вокзальное, утверждает, что люди слишком громко шумят. Это, мол, производит дурное впечатление на гражданское население. А мы к этому какое имеем отношение? Наши-то люди не шумят!
Он посмотрел на Вебера. Тот небрежно прислонился к двери.
— Вы уже говорили об этом с Дитцем? — спросил он.
— Нет, еще нет. Вы правы, я сейчас это сделаю!
Нойбауэр попросил, чтобы его соединили, и проговорил некоторое время. Потом он положил телефонную трубку и успокоился.
— Дитц говорит, они проведут здесь только одну ночь. Все вместе в одном блоке. Распределять их по баракам не надо. В общем, никакой регистрации. Просто впустить их и обеспечить охрану. Завтра их отправят куда-то еще. До того времени железнодорожная линия будет уже восстановлена— Он снова выглянул в окно — Только где их нам размещать? Все переполнено.