Становилось все теплее. Город растворился в каком-то странном сернистом свете. Солнце уже давно село, но облака все еще переполнялись каким-то застоявшимся, желтым блеклым светом.
— Гроза будет, — сказал побледневший Бергер. Он лежал рядом с Пятьсот девятым.
— Будем надеяться.
Бергер посмотрел на него. Несколько капель воды попало ему в глаза. Он очень медленно повернул голову, и вдруг у него изо рта хлынула кровь. Она текла столь естественно и без усилий, что в первый миг Пятьсот девятый просто оторопел. Потом он выпрямился.
— Что случилось, Бергер? Бергер?
Бергер согнувшись тихо стонал.
— Ничего, — проговорил он.
— Кровотечение открылось?
— Нет.
— Что же тогда?
— Желудок.
— Желудок?
Бергер кивнул. Он выплюнул кровь, еще оставшуюся во рту. — Ничего страшного, — прошептал он.
— И все же достаточно страшно. Что нам надо предпринять? Скажи, что мы должны делать?
— Ничего. Просто спокойно полежать. Дать отлежаться.
— Может, мы тебя отнесем в барак? Ты получишь для себя постель.
— Дай мне просто полежать.
Вдруг Пятьсот девятого охватило страшное отчаяние. Он видел, как умирало столько людей, да и сам так часто оказывался почти на грани смерти, что уверовал: смерть отдельного человека уже не значит для него слишком много. Но теперь это тронуло его также глубоко, как и в первый раз. Ему казалось, что он теряет последнего и единственного в своей жизни друга. Он как-то сразу ощутил безысходность своего положения. Бергер изобразил улыбку на своем мокром от пота лице, а Пятьсот девятый уже представил его бездыханно лежащим на краю цементного пути.
— Кое-кому все же надо дать поесть! Или достать лекарство! Лебенталь!
— Ничего не надо есть, — прошептал Бергер. Он поднял руку и открыл глаза. — Поверь мне. Я скажу, если мне что-нибудь потребуется. И когда. Сейчас ничего не надо. Поверь мне. Это все желудок. — Он снова закрыл глаза.
После отбоя из барака подошел Левинский. Он подсел к Пятьсот девятому. — Почему ты, собственно, не в партии? — спросил он.
Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Тот равномерно дышал. — Почему тебе это хочется знать именно сейчас? — ответил он вопросом на вопрос.
— Жаль. Я хотел, чтобы ты был с нами.
Пятьсот девятый понимал, что Левинский имеет в виду. В руководстве лагерного подполья коммунисты составляли особенно крепкую, обособленную и энергичную группу. Она, хотя и сотрудничала с другими, тем не менее, преследуя свои особые цели, никогда не доверяли им полностью. Она оказывала содействие и помощь прежде всего своим людям.
— Ты бы нам пригодился, — сказал Левинский. — Чем ты занимался прежде? Какая у тебя была профессия?
— Редактор, — ответил Пятьсот девятый и сам удивился, как странно прозвучало это слово.
— Редакторы нам бы особенно пригодились.
Пятьсот девятый промолчал. Он знал, что вести дискуссию с коммунистом так же бессмысленно, как и с нацистом.
— Что-нибудь слышал, кто будет новым старостой блока? — спросил он мгновение спустя.
— Да. Наверно, будет кто-нибудь из наших людей. Но наверняка один из политических. У нас тоже назначили нового. Он из наших.
— Тогда ты снова вернешься?
— Через день или два. Это не имеет отношения к старосте блока.
— Еще что-нибудь слышал?
Левинский испытующе посмотрел на Пятьсот девятого. Потом он придвинулся поближе. — Мы рассчитываем, что взятие лагеря произойдет примерно через две недели.
— Что?
— Да. Через две недели.
— Ты имеешь в виду освобождение?
— Освобождение и взятие собственными силами. Мы примем лагерь в свои руки, как только уйдут эсэсовцы.
— Кто это мы?
Левинский на мгновение замер. — Будущее лагерное руководство, — проговорил он. — Оно понадобится и сейчас уже создается; иначе будет только неразбериха. Мы должны быть готовыми вступить в дело немедленно. В лагере должно быть обеспечено бесперебойное питание — и это самое главное. Питание, снабжение, управление — тысячи людей ведь не могут сразу же разбежаться…
— Ясное дело. Здесь не все могут ходить.
— Кроме всего прочего. Врачи, медицинское обслуживание, транспорт, подвоз продуктов питания, необходимые закупки с деревнях…
— И как вы все это собираетесь обеспечить?
— Нам помогут, это точно. Но мы должны это организовать. Англичане или американцы, которые нас освободят, — это ведь боевые части. Они не приспособлены для того, чтобы немедленно заняться управлением концлагерей. Это придется делать нам самим. Разумеется, с их помощью.
— Странно, — сказал Пятьсот девятый. — С какой уверенностью мы рассчитываем на помощь наших противников, не так ли?
— Я поспал, — сказал Бергер. — Теперь снова в порядке. Это все желудок, больше ничего.
— Ты болен, — возразил Пятьсот девятый, — я еще ни разу не слышал, что бы из-за желудка харкали кровью.
— Мне приснилось что-то особое. Я все видел четко и наяву. Я оперировал. Все было залито ярким светом… — Бергер широко открыл глаза. Он заглянул в ночь.
— Левинский считает, что через две недели мы будем на свободе, Эфраим, — тихо проговорил Пятьсот девятый— Мы сейчас постоянно принимаем по приемнику новости.
Бергер не шелохнулся. Казалось, что он ничего не слышал. — Я оперирую, — произнес он. — Я приступил к вскрытию. Резекция желудка. И вдруг почувствовал, не знаю, что делать дальше. Я все забыл. Даже вспотел. Пациент лежал, весь раскрытый, без сознания, а я не знал, как мне быть. Я забыл, как делать операцию. Это было ужасно.
— Не думай об этом. Это был кошмар, иначе не назовешь. Каких только сновидений у меня не было! И какие сны будут приходить к нам после того, как мы выберемся отсюда!
Пятьсот девятый вдруг почувствовал резкий запах яичницы-глазуньи с салом. Он старался не думать об этом.
— Да, не во всем нас ждет ликование, — проговорил он. — Уж это точно.
— Десять лет. — Бергер пристально разглядывал небо. — Десять лет ничего. Пролетели! Мимо! Не работать целых десять лет! До сих пор даже не задумывался об этом. Возможно, что уже многое забыто. Мне и теперь не вспомнить, как надо оперировать. Нет, при всем желании не вспомнить. На первых порах в лагере я старался повторять по ночам ход операций. Чтобы не дисквалифицироваться. Потом это прошло. Очень может быть, что все забыто…
— Это выпадает из сознания. Но полностью это не забывается. Это, как иностранные языки или езда на велосипеде.
— Можно разучиться. Утратить навыки. Координацию движений. Уверенность в себе. Или вообще безнадежно отстать. За десять лет ведь столько всего произошло! Сколько всяких открытий! А я ничего об этом не знаю. Я лишь старел, старел и тяжелел от усталости.
— Странно, — проговорил Пятьсот девятый. — Раньше я тоже размышлял о своей специальности. Левинский расспрашивал меня об этом. Он считает, что мы выйдем отсюда через две недели. Ты можешь себе это представить?
Бергер рассеянно покачал головой.
— Куда подевалось это время? — спросил он. — Оно было бесконечным. Теперь ты говоришь две недели. И сразу встает вопрос: «Куда сгинули эти десять лет?»
В котловине пылал горящий город. Было все еще душно, хотя Наступила ночь. От земли начали подниматься испарения. засверкали молнии. На горизонте тлели еще два других костра — далекие города, от которых остались только развалины.
— Может, нам пока утешиться тем, что мы вообще в состоянии осмысливать то, о чем сейчас думаем, Эфраим?
— Да. Ты прав.
— Мы ведь снова думаем, как люди. О том, что будет после лагеря. Скажи, когда у нас это получалось? Все остальное вернется само собой.
Бергер кивнул.
— Даже если, выйдя отсюда, мне пришлось бы всю оставшуюся жизнь штопать чулки! Тем не менее…
Молния разорвала небо на две половины, после чего издалека неторопливо прогремел гром.
— Хочешь войти в барак? — спросил Пятьсот девятый— Можешь осторожно встать или ползти?
Гроза разразилась в одиннадцать часов. Молнии осветили небо, и на мгновения возникал блеклый лунный ландшафт с воронками и руинами разрушенного города. Бергер крепко спал. Пятьсот девятый сидел в дверном проеме двадцать второго блока. Барак снова стал доступен для него после того, как Левинский уничтожил Хандке. Револьверы и боеприпасы он прятал под своей курткой. Он боялся, что в сильный дождь они могут отсыреть в подполе под кроватью и стать негодными.
В ту ночь, однако, дождя было мало. Гроза неумолимо надвигалась, разделяя на некоторое время на несколько грозовых фронтов, которые словно мечи вспарывали пространство молниями от горизонта до горизонта. «Две недели», — размышлял Пятьсот девятый, наблюдая за тем, как по ту сторону колючей проволоки ландшафт то вспыхивал, то угасал. Он казался ему из другого мира, который в последнее время незаметно приближался, неторопливо вырастая из ничейной земли отчаяния, и вот он уже оказался прямо перед колючей проволокой, неся в себе запахи дождя и полей, разрушений и пожара, но вместе с тем роста, лесов и зелени. Он чувствовал, как молнии пронзали и озаряли все и как одновременно начинало светиться утраченное прошлое— блеклое, далекое, почти неосязаемое и недостижимое.
В теплую ночь его знобило. Он не так уж был уверен в себе, как это казалось Бергеру. Пятьсот девятый припоминал, что вроде бы произвел на Бергера впечатление, и сознание этого переполняло его волнением… Слишком много смертей вместилось в эти годы. Он знал только одно— жизнь означает бегство из лагеря. Но все, что после этого, представлялось ему чем-то неопределенным, огромным и неустойчивым, и он не мог заглянуть далеко вперед. А вот Левинский смог, но он мыслил как член партии, которая подхватит его, и он останется с нею, что его вполне устроило бы.
«Ну, а что потом? — подумал Пятьсот девятый. — Что еще в этом зове, кроме примитивного желания сохранить себе жизнь? Месть? Только местью мало чего достигнешь. Месть — это элемент другой, более мрачной материи, подлежащей устранению. Но что лотом?» Он почувствовал несколько теплых капель дождя на лице, казалось, это слезы из неоткуда. Кто еще способен плакать слезами? Ведь за многие годы они были выжжены и иссушены. Иногда глухая боль, убывание чего-то, что раньше казалось уже почти утраченным, — только это позволяло считать, что для потерь все еще оставался маленький резерв.