Еще через час они уткнулись в Дитца. Он был с переломанной шеей. Голова полностью вошла в грудную клетку, будто он хотел сам себе прокусить горло. Вначале они не стали к нему прикасаться. Лопатой полностью освободили его от налипшего мусора. Обе руки были переломаны. Они лежали таким образом, будто один сустав был лишний.
— И все же Бог есть, — ни на кого не глядя, прошептал человек, оказавшийся рядом с Мюнцером. — Ведь есть Бог! Есть бог.
— Заткнись! — заорал эсэсовец. — Чего ты там бормочешь?
Он ткнул человека в колени.
— Чего ты тут сказал? Я слышал, ты что-то говорил.
Человек выпрямился и споткнулся о Дитца.
— Я сказал, что надо сделать носилки для господина обергруппенфюрера, — ответил он с каменным лицом — Мы не можем нести его так, как других.
— Это не твое дело! Здесь пока еще командуем мы! Понятно? Понятно?
— Так точно.
«Пока еще», — долетело до слуха Левинского. «Пока еще командуем! Значит, понимают», — подумал он и поднял свою лопату.
Эсэсовец посмотрел на Дитца. Он невольно вытянулся по стойке «смирно». Это спасло узника, снова уверовавшего в Бога. Эсэсовец пошел за старшим колонны. Тот принял почти такую же стойку.
— Носилок еще нет, — сказал эсэсовец. Ответ человека, снова уверовавшего в Бога, произвел на него впечатление. Такого высокого офицера СС действительно нельзя было тащить за руки и ноги.
Старший колонны оглянулся. Недалеко под грудой мусора заметил дверь. — Выкопайте ее. Пока ограничимся этим. — Он отдал приветствие Дитцу.
— Осторожно положите господина обергруппенфюрера на дверь.
Мюнцер, Левинский и еще двое других притащили дверь. Это была резная работа шестнадцатого века с изображением того, как нашли Моисея. Дверь лопнула и немного облупилась. Они взяли Дитца за плечи и ноги и положили на дверь. Руки у покойника болтались, а голова отпала далеко назад.
— Осторожно! Вы, мерзавцы! — орал старший колонны.
Покойник возлежал на широкой двери. Под его правой рукой из своей тростниковой корзинки улыбался младенец Моисей. Мюнцер это видел. «Они забыли прихватить ее из ратуши, — подумал он. — Моисей. Иудей. Все это уже было. Фараон. Угнетение. Красное море. Спасение».
— А ну, взяли! Восемь человек!
Двенадцать узников подскочили с невиданным проворством. Старший колонны огляделся. Напротив была разрушенная церковь девы Марии. Он на мгновение задумался, но сразу же отбросил эту мысль. Тело Дитца ни за что нельзя было отнести в католический храм. Он охотно позволил бы, чтобы получить инструкции, как быть. Но телефонная связь была прервана. Поэтому пришлось делать то, что он больше всего ненавидел и боялся: действовать самостоятельно.
Мюнцер бросил какую-то фразу. Это уловил старший колонны.
— Что? Что ты сказал? Шаг вперед, негодяй вонючий!
«Вонючий негодяй» было, наверно, его любимым выражением. Мюнцер вышел вперед и вытянулся по стойке «смирно». — Я сказал, что вероятно, было бы не совсем корректно, если обергруппенфюрера понесут заключенные.
Он неотрывно и почтительно смотрел на старшего колонны.
— Что? — заорал тот. — Что, вонючий негодяй? Какое тебе до этого дело? Кому еще его нести? Мы…
Он умолк. Судя по всему, возражение Мюнцера имело под собой основание. В общем-то мертвеца должны были тащить эсэсовцы; но этим могли воспользоваться заключенные и сбежать.
— Чего вы тут уставились? — кричал он. — Впе-ред! — Вдруг его осенило, куда нести Дитца. — В госпиталь!
Никто не мог понять, зачем мертвеца тащить в госпиталь. Просто это показалось подходящим нейтральным местом.
— Прямо! — Старший колонны шагал впереди. Это тоже казалось ему необходимым.
На краю рыночной площади неожиданно появился автомобиль. Это был низкорамный «мерседес» с компрессорной установкой. Неторопливо приблизившись, автомобиль словно нащупывал свой путь среди развалин. На фоне всех разрушений его яркая элегантность казалась прямо-таки вызывающей. Старший колонны стоял навытяжку. «Мерседес» с компрессорной установкой официально предоставлялся крупным бонзам. В салоне сидели два высших офицера СС; еще один устроился рядом с шофером. Из багажника торчали чемоданы, еще несколько чемоданов поменьше лежал и в машине. У офицеров был рассержено недоступный вид. Шоферу пришлось медленно пробираться сквозь развалины. Они проехали совсем рядом с заключенными, которые тащили труп Дитца на двери. И даже не удостоили их взгляда.
— Вперед! — сказал сидевший спереди шоферу — Быстрее!
Заключенные остановились. Левинский держал дверь за самый задний правый угол. Он видел проломанную голову Дитца и улыбающуюся резную голову спасенного младенца Моисея, он видел «мерседес», чемоданы и обратившихся в бегство офицеров и глубоко вздохнул.
Машина проползла мимо.
— Дерьмо, да и только! — проговорил вдруг один из эсэсовцев, огромного роста палач с боксерским носом. — Дерьмо. Дерьмо проклятое! — Он имел в виде не заключенных.
Левинский прислушался. Далекий гул на миг потонул в гудении мотора «мерседеса"; потом снова донесся, приглушенно, но неотступно. Подземный барабанный бой для марша мертвецов.
— Быстрей! — орал раздраженно старший колонны. — Быстрей! Быстрей!
Незаметно наступил полдень. Лагерь полнился слухами. Они проносились по баракам, с каждым часом рождаясь заново. Говорили, что эсэсовцы покинули лагерь; потом пришел кто-то и сказал, что их, наоборот, прибавилось. То пошла гулять весть, мол, американские танки уже в предместьях города; то заговорили о том, что защищать город будут немецкие войска.
В три часа появился новый староста барака. Он был с красной нашивкой, не с зеленой. — Не из наших, — заметил разочарованно Вернер.
— Почему нет? — спросил Пятьсот девятый. — Он один из нас. Политический. Не уголовник. Или что ты имеешь в виду «из наших»?
— Ты же знаешь. Зачем спрашивать?
Они сидели в бараке. Вернер хотел дождаться отбоя, чтобы вернуться в трудовой лагерь. Пятьсот девятый спрятался, чтобы незаметно понаблюдать со стороны за новым старостой блока. Рядом с ними хрипел умирающий от воспаления легких человек с грязными седыми волосами.
— «Один из наших» — это участник подпольного движения в лагере, — произнес Вернер менторским тоном. — Ты это хотел знать, не так ли? — он улыбнулся.
— Нет, — возразил Пятьсот девятый. — Это меня не интересует. Ты тоже имеешь в виде другое.
— В данный момент я имею в виде именно это.
— Да. Пока здесь есть потребность в обществе взаимопомощи. А потом?
— Потом, — сказал Вернер, удивленный такой неосведомленность, — потом естественно должна быть партия, которая возьмет власть. Сплоченная партия, а не кучка наскоро собранных людей.
— Значит, твоя партия. Коммунисты.
— А кто же еще?
— Любая другая, — возразил Пятьсот девятый. — Только чтобы снова не тоталитарная.
Вернер рассмеялся.
— Дурачек, ты! Никакая другая, только тоталитарная. Ты что, не видишь знаки на стене? Все промежуточные партии раздавлены. Коммунизм сохранил свою мощь. Война закончится. Россия оккупирует значительную часть Германии. Это самая влиятельная сила в Европе. Время коалиций прошло. Эта была последней. Союзники помогли коммунизму и облабили самих себя, вот дураки. Мир на земле будет зависеть от…
— Я знаю, — прервал его Пятьсот девятый. — Мне знакома эта песня. Скажи лучше, что случилось бы с теми, кто против вас, если бы вы победили и получили власть? Или с теми, кто не с вами?
— Вернер на мгновение замолчал.
— Здесь много разных путей, — проговорил он затем.
— Кой-какие мне известны. Тебе тоже. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — ты их имеешь в виду?
— В том числе. В зависимости от обстоятельств.
— Это уже прогресс. Цена пребывания здесь!
— Это — прогресс, — произнес Вернер с внутренней убежденностью. — Процесс в цели. Да и в методе. Мы ничего не делаем, руководствуясь жестокостью. Только необходимостью.
— Это я уже слышал довольно часто. Вебер тоже объяснял мне это, когда загонял мне под ногти спички, а потом зажигал их. Это было необходимо для получения информации.
Дыхание седоволосого человека перешло в напряженный предсмертный хрип, так хорошо известный всем сидевшим в лагере. Иногда хрип прекращался, и тогда в тишине с линии горизонта доносился едва слышный гул. Это было, как причитание, — последнее дыхание умирающего и реакция на него издалека. Вернер посмотрел на Пятьсот девятого. Он знал, что Вебер пытал его не одну неделю в надежде услышать имена и адреса. В том числе и адрес Вернера. Но Пятьсот девятый молчал. Впоследствии Вернера предал один слабовольный товарищ по партии.
— Почему ты не хочешь быть с нами, Коллер? — спросил он. — Ты бы нам очень пригодился.
— Об этом мы с тобой дискутировали еще двадцать лет назад. И Левинский меня тоже спрашивал об этом.
Вернер улыбнулся. Это была добрая обезоруживающая улыбка.
— Было дело. И не раз. Тем не менее я снова задаю себе этот вопрос. Время индивидуализма прошло. В одиночку больше нельзя. А будущее принадлежит нам. Не продажной середине.
Пятьсот девятый посмотрел на этого аскета.
— Когда все это здесь кончится, — произнес он нетерпеливо, — интересно, сколько потребуется времени, чтобы ты стал таким же моим врагом, как сейчас вот эти на сторожевых башнях.
— Не много. Здесь у нас было общество взаимопомощи в борьбе с нацистами. С окончанием войны оно отомрет само по себе.
Пятьсот девятый кивнул.
— Интересно было бы еще знать, когда после прихода к власти ты засадил бы меня за решетку?
— Скоро. Дело в том, что ты все еще опасен. Но пытать тебя мы не стали бы.
Пятьсот девятый пожал плечами.
— Мы посадили бы тебя в тюрьму и заставили работать. Или поставили бы к стенке.
— Это утешительно. Именно так я всегда представлял себе ваш золотой век.
— Зря иронизируешь. Ты же знаешь, что без принуждения никак нельзя. Поначалу принуждение — это оборона. Позже необходимость в нем отпадет.