Восторженный Штейнбреннер, как по команде, сделал «кругом» и отправился к себе. Вебер встал и прошелся вокруг стола. «Одним больше, — подумал он — Вполне достаточно, чтобы в последний момент насолить старику, сорвав его планы». Вебер ухмыльнулся. Он давно заметил, что Нойбауэр пытался разыгрывать из себя этакого чистенького ангела и все свалить на него. Последнее Вебера не волновало, за (ним водилось немало грехов — только вот не любил он таких чистеньких ангелов.
Незаметно наступил полдень. Эсэсовцы почти не показывались в лагере. Они и не догадывались, что у заключенных имелось оружие, и поэтому не проявляли особой осторожности. Будь у заключенных даже в сто раз больше револьверов, в открытом бою пулеметы не оставили бы им никаких шансов. Эсэсовцы стали бояться самой массы заключенных.
В три часа по громкоговорителю были переданы имена двадцати узников с требованием за десять минут собраться у ворот. Это могло означать все, что угодно, — допрос, почта или смерть. Подпольное лагерное руководство позаботилось о том, чтобы убрать всю двадцатку из бараков; семеро были спрятаны в Малом лагере. Приказ был зачитан еще раз. Все названные узники были политическими. На приказ никто не откликнулся. Впервые лагерь демонстративно проявлял неповиновение. Вскоре после этого всем заключенным было приказано собраться на плацу для переклички. Подпольное лагерное руководство сообщило: «Оставаться в лагере».
На плацу для переклички узников было легче перестрелять. Вебер собирался пустить в ход пулеметы, но пока не мог решиться действовать так открыто против Нойбауэра. Через канцелярию лагерному руководству стало известно, что приказ исходит не от Нойбауэра, а исключительно от Вебера. Тот велел объявить по громкоговорителю, что лагерь не получит пищи, пока все не построятся и не будут выданы двадцать политических заключенных.
В четыре часа поступил приказ от Нойбауэра. Лагерным старостам было велено немедленно явиться к нему. Приказ был выполнен. Лагерь в тягостном напряжении ждал, вернутся ли они.
Они вернулись через полчаса. Нойбауэр показал им приказ об отправке транспорта. Уже второго по счету. В течение часа надлежало отправить из лагеря две тысячи человек. Нойбауэр согласился отложить отправку до следующего утра. Подпольное лагерное руководство немедленно собралось в госпитале. Прежде всего они добились того, что изменивший эсэсовцам врач Гофман обещал употребить свое влияние на Нойбауэра, чтобы отсрочить на один день вывоз двадцати политических заключенных и отменить перекличку на плацу. Тем самым утратило бы силу указание о невыдаче пищи. Врач сразу же ушел.
Лагерное руководство приняло решение: ни в коем случае не организовывать людей для отправки с транспортом на следующее утро. Заключенные прибегнут к саботажу, попробуют спрятаться в бараках и на прилегающих улицах. Им собирались помогать лагерная охрана, состоявшая из заключенных. Предполагалось, что эсэсовцы, за исключением десятка людей, не станут при этом проявлять особую ретивость. Последним поступило решение двухсот чешских узников: если транспорт все же будет сформирован, они готовы будут отправиться первыми, чтобы спасти двести других, которые такое испытание уже не выдержат.
Вернер присел на корточки около тифозного отделения.
— Каждый час работает на нас, — пробормотал он— Гофман еще у Нойбауэра?
— Да.
— Если он ничего не добьется, нам придется рассчитывать только на себя.
— С применением силы? — спросил Левинский.
— Не совсем так. Только на половину. И только завтра. Завтра мы станем вдвое сильнее, чем сегодня. — Вернер выглянул из окна и снова взялся за свои таблицы. — Итак. Еще раз. У нас есть хлеб на четыре дня, если ежедневно будет выдаваться рацион. Мука, крупы, лапша — это…
— Хорошо, господин доктор. Беру это на себя. До завтра. — Нойбауэр посмотрел вслед начальнику госпиталя и тихо присвистнул. «Значит, ты тоже, — подумалось ему. — Пусть будет так! Чем больше, тем лучше. Можем облегчить друг другу душу». Он осторожно отложил приказ о транспорте в свою особую папку. Потом на портативной машинке напечатал предписание об отсрочке транспорта и тоже вложил его в папку. Он открыл сейф, вложил в него папку и запер на ключ. Приказ оказался удачным. Он еще раз вынул папку и снова раскрыл машинку. Не торопясь, напечатал новый меморандум об отмене предписания Вебера о невыдаче пищи. Вместо этого. издал собственный приказ о сытном лагерном ужине. Приказы эти хоть и второстепенные, но весьма существенные.
В казарме СС царило подавленное настроение. Обершарфюрер Каммлер с досадой думал о том, имеет ли он право на пенсию и будут ли ее ему выплачивать; он был неудачливым студентом, который так ничему и не научился, чтобы работать по профессии. Эсэсовец и бывший ученик мясника Флорштедт размышлял о том, что, наверно, умерли все люди, которые с 33 по 35 годы прошли через его руки. Он желал, чтобы это так и было. О судьбе двадцати таких ему было известно. Он сам прикончил их бичами, ножками стола и кожаными кнутами. Однако об участии примерно десяти других он толком ничего не знал. Коммерческому агенту шарфюреру Больте очень хотелось узнать от специалиста, распространяется ли срок давности на его финансовые растраты в гражданской профессии. У наркомана Нимана был в городе приятель с гомосексуальными наклонностями, который обещал ему достать поддельные документы; но Ниман ему не доверял, твердо решив оставить для него последний укол. Эсэсовец Дуда собрался пробиваться в Испанию и Аргентину: он считал, что в такие времена всегда пригодятся люди, которые ничего не боятся. Бройер умертвил в бункере католического викария Веркмейстера, подвергнув его медленному с паузами удушению. Шарфюрер Зоммер, низкорослый мужчина, испытывавший особую радость от того, что выжимал душераздирающие крики из высокорослых узников, грустил как увядающая девушка по ушедшим золотым дням молодости. Полдюжины других эсэсовцев надеялись, что узники дадут им положительные характеристики; одни еще верили в победу Германии; другие были готовы перебежать к коммунистам; кое-кто уже преисполнился уверенности в том, что никогда не был настоящим нацистом; многие просто ни о чем не думали, ибо никогда этого не умели. Но почти все были убеждены, что действовали по приказу, и поэтому не чувствовали за собой никакой личной и человеческой вины.
— Более часа, — сказал Бухер.
Он посмотрел на опустевшие сторожевые башни с пулеметами. Часовые ушли, и никто не пришел им на смену. Иногда такое уже случалось ранее, но лишь на короткое время и только в Малом лагере. Теперь же охранников нигде не было видно.
Казалось, что сутки длились одновременно пятьдесят и только три часа; настолько волнительным выдался этот день. Все были страшно изнурены, у них не оставалось сил даже для разговора. Поначалу они не очень обратили внимание на то, что сторожевые башни остались без охранников. Потом это заметил Бухер. Ему же бросилось в глаза, что из трудовых лагерей исчезли часовые.
— Может, они уже сбежали?
— Нет. Лебенталь слышал, что они еще здесь.
Ожидание продолжалось. Охранники не появились.
Принесли еду. Дежурные по кухне сообщили, что эсэсовцы еще в лагере.
Впрочем, похоже на то, что они готовятся уходить.
Раздали еду. Возникла призрачная потасовка. Изголодавшиеся скелеты пришлось оттеснить назад.
— Здесь всем хватит, — крикнул Пятьсот девятый. — Еды больше, чем обычно! Несравненно больше! Каждому достанется.
Наконец, все успокоились. Самые крепкие встали цепью вокруг котла, и Пятьсот девятый приступил к раздаче. Бергера все еще прятали в госпитале.
— Вы только посмотрите! Даже картошка! — воскликнул Агасфер — И жилы. Просто чудо!
Суп оказался значительно гуще обычного, да и наливали его почти в два раза больше, чем всегда. Выдали также двойную порцию хлеба. По нормальным понятиям это все еще было более, чем скромно, но для Малого лагеря это показалось чем-то невообразимым.
— Старик сам был при этом, — сообщил Бухер — Пока я здесь, ничего подобного не видел.
— Он хочет обеспечить себе алиби.
Лебенталь кивнул.
— Он считает нас здесь еще глупее, чем мы есть на самом деле.
— Не только это. — Пятьсот девятый поставил рядом с собой свою пустую миску. — Они даже не утруждают себя задуматься, кто мы такие. Они видят в нас тех, кого им хочется, то есть конченых людей. Так они действуют повсюду. Они все и всегда знают лучше других. Поэтому-то они проиграли войну. Им казалось, что они лучше всех знают о России, Англии и Америке.
Лебенталь громко рыгнул.
— Какой великолепный звук, — проговорил он благоговейно— Боже праведный, уж и не помню, когда я последний раз рыгал!
Возбужденные и усталые, узники почти не слышали собственные слова. Они находились на каком-то невиданном острове. Вокруг умирали «мусульмане». Умирали, несмотря на крепкий суп. Они медленно паукообразно шевелились, иногда кряхтели и шептали или спокойно отходили в иной мир.
Бухер неторопливо и, насколько хватало сил, высоко подняв голову, пересек плац для перекличек и оказался около двойного ограждения из колючей проволоки, разделявшей женский барак и Малый лагерь. Прислонившись к ограждению, он позвал: «Рут!»
Она стояла по другую сторону колючей проволоки. Вечерняя заря окрасила ее лицо, придав ему здоровый блеск, словно она уже много раз вкусно отобедала.
— Вот мы стоим здесь, — проговорил Бухер — Стоим открыто, безо всяких забот.
Она кивнула. По ее лицу скользнуло слабое подобие улыбки.
— Да. Это впервые.
— Словно это садовая изгородь. На нее можно облокотиться и поговорить друг с другом. Без страха. Как у садового забора весной.
Тем не менее в них еще сидел страх. Они то и дело оглядывались, посматривали на опустевшие сторожевые башни.
Страх слишком глубоко сидел в них. Они это понимали. Понимали они и то, что этот страх необходимо преодолеть. Они улыбались, и началось как бы соревнование, кто дольше выдержит пристальный взгляд друг друга.