Вам кажется, что не вы скользите по течению реки, а пред вами раскатывается волшебная фантасмагория очаровательнейших призраков… Вы пожираете их жадными взорами, вам бы хотелось приковаться, прильнуть, слиться с ними навсегда, а они бегут, как облака, гонимые ветром, как мечты разыгравшегося воображения! Душа ваша переполнена, она хочет облегчить себя, вы испускаете крик удивления – слышите ли, как внимательное, чуткое эхо подхватило ваше восклицание, передало его скалам, раздробило на тысячи отзвуков! Где вы? В каком волшебном краю? Это не человеческие голоса… это говор духов, заветных жителей очарованной страны, возмущенных вашею нескромностью!
Да! На Рейне я понимаю это простодушное суеверие средних веков, завещавшее нам столько прекрасных легенд, фантастических сказок! Я воображаю отважного охотника тех времен, юношу воображением и младенца умом, завлеченного преследованием быстрой лани или свирепого вепря на эти пустынные берега, в эту заколдованную ограду утесов: он надувает свой звонкий рог, чтоб дать весть отставшим спутникам – и вдруг тысячи голосов откликаются ему со всех сторон… панический страх охлаждает его кипящую кровь – он содрогается невольно – шепчет тайную молитву – и стремит назад борзого коня, полный радости, что отделался одним испугом от лукавой злобы невидимых сил, бестелесных жильцов недоброго места!
Да! Народная поэзия всегда есть отголосок фантазии, пораженной чудесами неразгаданной природы; отсюда ее высочайшая местность, сообразность с окружающей природой! На цветущих, открытых берегах Иллиса она создала прелестных нимф, дриад и гамадриад, дружно ласкающихся к человеку; на диких, спертых берегах Рейна поселила фантастических гномов, эльфов и ундин, враждебно играющих слабостью смертного, лукавых в ласках, своенравных в приязни, неумолимых в злобе! Рейн есть колыбель германской мифологии – мутной и зыбкой, как его волны, седой и таинственной, как скалы, сторожащие берега его!
Но ландшафтная очаровательность Рейна возвышается еще более следами жизни, воспоенной его струями, воскормленной его утесами. Жизнь эта родилась позже, чем в южных, издревле заселенных странах Европы, но зато она развилась так быстро, разлилась так широко и доныне входит основным, хотя и переработанным началом в горячую кровь европейского организма!
Вокруг Рейна гнездились лучшие, благороднейшие племена Германии, обновившие на Севере мир, состарившийся на Юге! Они считали себя детьми Рейна, они исполнены были к нему сыновнего благоговения. Волны его имели для них сверхъестественную, божественную силу: известно, что древние германцы бросали в них своих детей, чтоб укрепить их члены и увериться в верности их матерей; если дитя пожиралось рекою, они не жалели об нем, они видели в нем залог своего бесчестия, негодный лишай, возращенный преступлением, оскверняющий благородную чистоту национального древа. Им и было за что любить Рейн, чествовать его как народную святыню: он долго служил оплотом их независимости от натисков всемогущего Рима. Сколько раз его хищные орлы, не удерживаемые заветной чертой Эвфрата и Нила, принуждены были останавливать свой полет на берегах Рейна, гнездиться в его скалах, остря когти на неприступную добычу!
Когда Цезарь перекинул свои легионы чрез его заколдованную межу, он считал это блистательнейшим из своих подвигов. Множество урочищ, деревень и городов сохраняют доныне в своих искаженных именах следы римского пребывания, римской стойки: здесь была зимовка войск (Konigs-Winter – Hibernia Regis), там римский лагерь (Kamp – Campus), римская вилла (Romersdorf – Villa Romana), римский окоп (Ballendar – Vallum Romanorum), римская мола[119] (Mallendar – Mola Romanorum), римские погреба (Wintel – Vini Celia). Память многих героев Рима прикована к берегам Рейна неразрешимыми узами: вы слышите имя дочери Германика в полном названии Кельна – Colonia Agrippina (колония Агриппинина), имя Сенция, полководца Августова, в Зинциге – Sentiacum, имя Траяна в Трехтлингсгаузене – Trajani Castrum (лагерь Траяна), имя Друза в развалинах старой Бингенской крепости и в мосте чрез Наэ. Но всё это следы пришлого, чужого владычества, памятники не столько славы, сколько бесславия Рейна.
Другая жизнь зародилась здесь на трупе издыхающего Рима: жизнь могучая, роскошная, самобытная; жизнь под сенью креста и меча, в власянице отшельника и железной кольчуге рыцаря! Да! Рейн был электрической цепью, по которой христианство разлилось до севера Европы; на утесах Рейна воспитался первый цвет европейской гражданственной жизни, поэтическое рыцарство. Берега Рейна усеяны монастырями и церквами, башнями и замками. Блистательнейшие памятники готического зодчества, этой дивной кристаллизации дивного духа Средних веков, великолепнейшие соборы и неприступнейшие твердыни тянутся вдоль Рейна исполинским ожерельем: страсбургская колокольня и собор кельнский, Гейдельберг – Афины тевтонического искусства, и Кобленц – Термопилы германской стратегии.
Рейн был свидетелем самого блистательнейшего могущества католической иерархии: при его берегах существовали все три духовные курфюршества Германии. Рейн был средоточием самого неукротимого, самого бурного феодализма: на его берегах каждый замок был столицею непокорного барона, с остервенением грызшего цепь мнимой подчиненности, раздражавшей только его необузданное буйство.
Рейн был средоточием древней Священной империи, наивеличественнейшего из фантастических призраков Средних времен; на берегах его возвышалось царственное седалище, где избирали и низлагали цезарей; в окрестностях лежат Аахен и Франкфурт, где их помазывали и венчали во главу христианского мира!
Коротко сказать: вся великолепная поэма или лучше весь фантастический роман Средних веков изображен на берегах Рейна крупными, вековечными буквами! Конечно, эти буквы теперь обломаны, разметаны, обесчещены. Разрушительный гений Новых времен, ищущий обновления в уничтожении всего минувшего, устремил первые порывы своей ярости на Рейн и, как будто водимый тайным инстинктом, хотел, осквернив колыбель прошедшего, тем вернее укрепить себе настоящее и будущее. С Тридцатилетней войны до Французской революции Рейн подвергался беспрестанно ужасам войны, был сценою кровопролитнейших битв, раскаленных всем неистовством религиозного и политического фанатизма. Рыцарская запальчивость Густава Адольфа[120], хвастливое честолюбие Людовика XIV, железная воля Наполеона окружали Рейн заревом пожаров, прудили трупами и развалинами.
Теперь спокойствие воцарилось на берегах его, меж обломков минувшей жизни. Монастыри обращены в фабрики и фермы; замки валяются печальными руинами, поросшими мхом и диким кустарником, обращенными в гнезда птиц и логовища зверей. Но эти развалины не онемели, это запустение красноречиво: неумирающее предание приковано к ним веками, их не оторвет никакая сила. Каждый обломок, каждая руина говорит воспоминанию, крылит воображение: дела давно минувших дней восстают из-за них трогательными, очаровательными легендами… Не пренебрегайте этих легенд, не считайте их только игрушками мечтательности, шипучею пеною приятного, но бесплодного упоения…
Нет! В этих легендах кости минувшего, разметанные временем, облекаются живою плотью, кладбище истории закипает жизнью, празднует свое воскресение! Ты хочешь переселиться в древний классический мир, тлеющий под прахом тысячелетий: ступай, опустись в копи Геркуланума и Помпеи, где найдешь скелет его, окамененный лавою; он красноречивее всех книг на свете расскажет тебе о мире Виргилия и Горация, внушит предчувствие мира Софоклова и Фукидидова!
Хочешь узнать Средний романтический мир, это великолепное тысячелетие Европы, из которого непосредственно произошла, которым приготовлена и воспитана нынешняя жизнь: ступай на Рейн – взгляни на эти орлиные гнезда, развешанные по его скалам, на эти мирные обители, кроющиеся на дне его долин – отдели себя от настоящего, не слушай скрипа машин, визга колес или воя ветра, бродящего по опустелым развалинам – но приклони доверчивый слух к рассказу пастуха, к легенде старого священника, к сказке деда, окруженного своими внуками… И эти развалины сложатся, восстанут пред тобою – ты поймешь, какой дух веял в них, какая кипела жизнь; ты разгадаешь, как мог родиться такой дух, как могла образоваться такая жизнь – поймешь, как смирение отшельника могло потрясать, располагать венцами, как меч рыцаря решил судьбы народов, как чувство, чувство могучее, беспредельное, всепоглощающее, не обузданное ничем, сосредоточенное в одном себе, могло наполнить собой одним историю стольких веков, стольких племен – поймешь всю эту поэзию веры, чести и любви, которая ныне кажется нам сладкою, несбыточною мечтою, но тогда была жизнью – истинной, действительной жизнью!
Да! Рейн сколько восхитителен для любителя природы, столько ж, или еще более, поучителен для наблюдателя, изучающего настоящее и будущее человечества в прошедшем, растящего надежды из воспоминаний!
Путешествовать по Рейну можно трояко. Во-первых, по обоим берегам проведены прекрасные шоссе, с которыми нераздельна память Наполеона. Эти дороги вьются змеями вдоль Рейна, то подымаясь на утесы, то опускаясь почти до самых струй реки, нередко перекидываясь отважными мостами через глубокие пропасти, иногда прорываясь под грозно нависшие скалы. Сообщение по этим дорогам устроено как нельзя лучше, со всею немецкою аккуратностью: вы можете сесть в дилижанс, взять экстра-почту, нанять лон-кучера.
Такое путешествие имеет свои прелести, но оно ограничивается видом только одного противоположного берега; тот, по которому вы едете, натурально должен пропадать для вас, потому что нельзя видеть того, что над вами. Другой способ путешествия пешком; он несколько выгоднее, потому что не связывает вас нитью шоссе, дает свободу отклоняться в сторону, по тропинкам, на высоты, для открытия живописнейших видов; но односторонность панорамы нисколько тем не расширяется.