ние исполнено дивного величия: обломок копья остался в теле умирающего льва; он поднимает свою могучую лапу, как будто отражая новый удар; полуотверстые очи, готовые сомкнуться навсегда, сверкают еще угрозою; на лице написана благородная скорбь и величественное терпение сраженного, но непобежденного мужества. Агорн, молодой художник из Констанца, исполнил это высокое произведение по модели, присланной Торвальдсеном из Рима. По несчастию, во время перевоза драгоценная модель вся обилась, так что строители памятника пришли в отчаяние, но полковник Пфифер, главный распорядитель предприятия, имел терпение собрать все осыпавшиеся крошки гипса, привесть их в порядок и прилепить снова к модели. Мысль памятника была мгновенным наитием в художнике: получив письмо из Люцерна, содержавшее в себе просьбу соорудителей, Торвальдсен тотчас взял карандаш, набросал эскиз на обороте того ж самого письма и отослал назад в ту ж минуту. Так внезапно вдохновение в душе гения!
«Умирающий лев» Бертеля Торвальсдена (памятник посвящен доблести швейцарских гвардейцев, погибших во время штурма дворца Тюильри в Париже ю августа 1792 г.). Гравюра XIX в.
«Умирающий лев» высечен цельный из скалы, в которой находится, горельефом. Длина его, от оконечностей лица до начала хвоста, простирается на 28, вышина на 18 футов. Род пещеры, где он представлен лежащим, имеет 44 фута длины на 28 высоты. Вершина скалы покрыта густым кустарником; подошва омывается небольшим бассейном чистой, ключевой воды, в котором плавает маленькая лодочка; кругом раскиданы группы деревьев; под ними устроены скамейки для посетителей.
Я долго сидел, погруженный в созерцание дивного произведения. После сказали мне, что на поднятой лапе Торвальдсен с намерением или по невниманию пропустил пятый маленький ноготок, который и сама природа едва намекнула в организации льва. Этот важный недостаток с модели перешел и в памятник, и, Боже мой, как ухватились за этот промах записные знатоки, должностные критики! Если б я был так коротко знаком с конструкцией) льва, что знал бы наизусть все его когти, признаюсь, мне никак бы не вошло в голову считать их в это время.
Другие мысли возникали из моих ощущений. Вот, думал я, разрешение задачи новой современной пластики! Вообще утверждают, что эта ветвь искусства погибла безвозвратно с классическим гением греков и римлян, что только греки и римляне могли кристаллизовать свои идеи в формах нагой, бесстрастной пластики, что только их идеи, физические, материальные, дозволяли себя ваять, лепить и отливать без насилия смыслу, без ущерба выражения. Но вот произведение, где богатая нравственная мысль высечена из нагого камня, где целый эпизод жизни воплощен в бесстрастных формах ваяния. Эта простая одинокая фигура не заключает ли в себе целой, красноречивой картины? Вот тайна нынешнего искусства, стремящегося во всем к единству, к слиянию! Тогда как живопись своею перспективой состязается почти с пластикой, резец спорит с кистью в выразительности…
Мои эстетические мечты прерваны были живым разговором в собравшемся возле кружке. Я обернулся: старый солдат, седой как лунь, но еще свежий и бодрый, с глазами, не потухшими от лет, проповедовал что-то трем мужчинам и двум дамам. Мартын подвернулся под мой взгляд с предупредительным ответом:
– Это старый инвалид, из тех, что дрались в то время…
Я подошел к беседующим:
– Да, – говорил ветеран, – такие вещи не забываются; я вижу, как теперь, это ю августа. День был жаркий. Но зачинщики были не мы. Нам запрещено было строго стрелять, кроме как для защиты. О, если б король не послушался этого бездельника в шарфе, если б он остался с нами…
– Но… – прервал один из мужчин (они были все французы), – известно, что вам запрещали стрелять, оттого что не успели сделать всех приготовлений…
Ветеран замолчал с приметным насилием, потом прибавил:
– Господам не угодно ли видеть часовню?
– Мы ее видели.
– Покажите мне, – сказал я.
– С удовольствием.
Мы отделились от группы. Нетрудно было отгадать, что я был не француз. В старике кипело, и он едва отвернулся, как негодование его вылилось огненною лавою:
– Вот они, эти французы! Их отцы бегали ко мне за табаком, а они изволят теперь рассуждать. Известно? Да кто их извещал? Я сам был, сам видел, сам знаю… Приготовления? Нас было тысяча двести человек… Когда бы еще с утра велено было действовать, мы бы смяли эту сволочь с Карусельной площади… А то король сам был причиною… Поверить этим мошенникам! Вы бы посмотрели, как при первых выстрелах вся эта сволочь пустилась наутек, как они давили друг друга! А тут новое приказание: опять не стрелять… Да, Лудовик погубил себя и нас… Но вот и часовня…
Она стояла шагах в десяти от памятника, меланхолически осененная деревьями. Над дверями простая и выразительная надпись:
«Invictis pax!»[165]
Мы вошли в часовню. В ней царствовала глубокая тишина.
– Как же вы спаслись? – спросил я старого воина.
– Как? Бог спас! Я был в том взводе, который провожал королевскую фамилию в это мошенническое собрание. Мы возвращались назад, как раздались выстрелы, и сделалась суматоха. Мы удвоили свои шаги на помощь товарищам, как новое повеление короля заставило нас опять воротиться. Стрельба прекратилась на минуту; это ободрило бездельников: они кинулись со всех сторон на замок… Боже мой! Какой поднялся вой, крик, смятение: точно свету преставленье! Мы разрывались от бешенства, а делать было нечего… Ах, сударь! Если б вы, как я, видели трупы ваших друзей, родственников, терзаемые перед вашими глазами с зверским бесчеловечием; если б вы видели, как женщины, дети рвали на куски их члены… О, эти французы ужасные люди! Я сам видел своими глазами, как многие из приближеннейших к королю дворян, которые с утра надели было наши мундиры, чтоб защищать Тюльйери, сбросили с себя эти мундиры и, выскочив полураздетые, спасали свою презренную жизнь, испуская громче всех возмутительные крики, свирепствуя бешенее всех над трупами погибших за них жертв, тогда как их матери, сестры, жены оставались там, в замке, преданные в добычу диким зверям…
Ветеран понюхал табаку, чтоб скрыть свою чувствительность, которая выступала крупными каплями на его глазах.
– Потом, – прибавил он спокойнее, – нас заперли у Фельян… Вот что спасло нас… Посмотрите на этот покров на алтаре, – прибавил он, быстро перерывая сам себя, с явным намерением дать другое направление разговору.
Я подошел к алтарю. На прекрасно-вышитой пелене была следующая трогательная надпись по бордюрам:
«Ouvrage de S. A. R. Madame la Dauphine, Marie-Therese de France, en 1825, donne a la chapelle du monument du 10 Aout 1792 a Lucerne»[166].
Что должна была чувствовать дочь Лудовика XVI, когда вышивала эту пелену? Роковой день ю августа записан кровавыми буквами в ее сердце!
– Видели ль вы после принцессу? – спросил я старика.
– Видел, да не узнал! Не такою осталась она в моих воспоминаниях io августа… А она и тогда уж чувствовала… Не то, что маленький дофин, который резвился в то время, как злодеи вели его…
– Много еще ваших товарищей остается вживе?
– Нет, немного. Иные были так глупы, что опять отправились во Францию… Дали ж им знать себя французы в 30-м году! Все погибли в Вавилонских казармах. И поделом! Черт нес на галеру! Нет, нога моя не будет во Франции… Я живу здесь при памятнике… Вот мой домик.
Я простился со старым воином, благородным остатком благородной дружины. Швейцарцы народ чудный! Они издавна привыкли продавать свою кровь, но, раз продавшись, ни за что не перепродадутся.
Мартын между тем калякал с Французами, которые всё еще стояли у памятника. Он узнал в одном из них знакомого, которого года два назад водил по горам.
– Теперь в собор, – сказал он, подбежав, как скоро заметил выход мой из часовни. – Это по дороге… А дали ль вы что-нибудь инвалиду?..
– Да возьмет ли он?
– Возьмет, как дадите.
Я послал к нему с Мартыном два или три бацена. Ветеран снял свою фуражку и крикнул громко: «Merci, monsieur!».
Брать деньги от путешественников во всей Европе не считается низким; всякая полушка принимается с благодарностью.
Собор, посвященный св. Леодегарду, патрону Люцерна, есть старинное здание, основание которого относится к 695 году. Он стоит на небольшом возвышении, на берегу озера, близ истока Рейссы; всё это возвышение, вместе со зданиями, называется Двором. Мне показали орган, величайший во всей Швейцарии, с 3 тыс. дудками, но орган надо слышать, а не видеть. Картина Ланфранка, представляющая «Христа на горе Элеонской», достойна замечания. Решетка хора составляет предмет гордости люцернцев.
Из собора мы пошли через Рейссу по длинному мосту, называемому мостом Часовни[167]. Мост этот, простирающийся в длину на тысячу футов, построен еще в 1303 году; он весь крытый. Внутренность его украшена 200 картинами, представляющими героические подвиги швейцарцев и чудеса из жизни св. Морица и Леодегарда, покровителей Люцерна. Вид, особенно из башенки, разделяющей мост пополам, удивительный. Весь бассейн озера перед вами.
На той стороне Рейссы, мы зашли в иезуитскую церковь, прекрасное здание, построенное в 1667 году, с запрестольною картиною Ториани[168]. Она находится близь бывшей иезуитской коллегии, где теперь помещаются присутственные места и квартиры профессоров лицея.
Любопытство мое с избытком вознаградилось в арсенале. Здесь собраны замечательнейшие памятники героических времен Швейцарии, ознаменованных блистательным участием Люцерна.
Известно, что Люцерн первый присоединился к союзу, заключенному между тремя кантонами: Швицом, Ури и Унтервальденом, присоединился после знаменитого сражения при Моргартене, в 1315 году. Спустя семьдесят один год после этой битвы, герцог Австрийский Леопольд, сын Леопольда, пораженного при Моргартене, сделал новое покушение на юный союз. Предводительствуя 6 тыс. отличной кавалерии, он проникнул до Зембаха, местечка в Люцернском кантоне, верстах в десяти от самого Люцерна. Союзники выставили только 1.400 человек, из которых 400 было люцернцев; они были вооружены алебардами, коротенькими шпажками и деревянными досками вместо щитов. Всадники Леопольда спешились и грозили раздавить ничтожную горсть своею тяжелою фалангой.