Между тем озеро отхлынуло немного. Кое-как добрался я до Зевена… Половины деревни нет: заплеснуло водою и смыло! К счастью, Бог помиловал наш дом и всю семью… Я нашел мать без памяти от испуга; отец громко зарыдал, увидев меня, и бросился ко мне на шею. Он считал меня пришельцем с того света.
Всю ночь провели мы на открытом воздухе, не смыкая глаз, бродя как тени. Народу набежало отвсюду: из Швица, из Муотты, из Бруннена. Никто не смел идти дальше, боясь нового обрыва. У нас под ногами земля ходила ходнем.
Утром пыль улеглась совершенно, озеро почти ввалилось в берега. Несколько молодых людей отправилось взглянуть на место разрушения; я с ними…
Боже, Боже! Куда всё девалось?.. Ни Гольдау, ни Бузингена, ни Ретена; озера весь конец засыпан; Ловерцу досталось хуже Зевена: всю почти деревню затопило.
На развалинах кипел уже народ – оттуда, отсюда. Несколько оставшихся несчастливцев бродили взад и вперед, отгадывая места своих жилищ, и только их рыдания нарушали глубокое безмолвие, царствовавшее в толпе… Вдруг раздались крики: «Стон, стон! Слышите ли? Копать!»
– Как стон? – вскричал я.
– Да, сударь, стон! Вы думаете, несчастные все и погибли в одну минуту? Как не так! Иных отрыли живых через два, три дня…
Я чувствовал, что кровь остановилась в моих жилах, волосы стали дыбом…
– Через два, три дня?
– Да. Мы бросились все к месту, где слышались стоны. Здесь на отлете от деревни должна была стоять хижина Лингарда Вигета. Несчастный сам спасся. Он обирал свой огород перед самой хижиной. Вдруг раздался крик в деревне: «Гора! Гора!» Он обернулся: Гниппеншток валился. В беспамятстве бросился он бежать. У него жила девушка двадцати трех лет, Франциска Ульрих; она схватила пятилетнюю девочку, стоявшую подле ней, и кинулась в хижину за оставшимся там ребенком, который спал в колыбели. Гора обрушилась. Бедный Лингард был в исступлении; он ломал себе руки, рвал волосы. Век не забуду я голоса, каким он заклинал нас помочь ему, спасти несчастные остатки его семейства; он обнимал наши колени, осыпал нас самыми ласкательными именами и самыми дикими ругательствами.
Мы принялись за работу. Стоны слышались явственнее. Потом женский голос и крик дитяти. Лингард то неистовствовал, то стоял как каменный. Наконец добрались до щеп хижины и нашли под сводом, образовавшимся из двух глыб, взгроможденных друг на друге… нашли бедную Франциску и маленькую Марианну. Они пробыли под развалинами четырнадцать часов. У ребенка переломлена была нога. Франциска вся в крови, перешиблена чуть не пополам. Однако они остались обе живы. Франциска недавно умерла, а Марианна хромает поныне… Она теперь замужем в Штейнене…
– Скажите, что рассказывала эта девушка? Что с нею было? Помнила ли она?
– Как же? Всё помнила. Лишь только вбежала она в хижину, всё потемнело вокруг, хижина опрокинулась как будто в какую бездну, сама Франциска полетела вниз головой, и обеспамятела на несколько минут. Образумясь, она почувствовала кровь, текущую по лицу, но никак не могла дать себе отчета в настоящем своем положении: что она? где она? Добрая девушка думала, что пришел час преставления света, что всё на земле погибло, что она одна только дышит, и что скоро начнется страшный суд. Между тем во мраке послышался крик дитяти. Это была Марианна, которую она утащила с собой. Ощупав ее подле себя, она старалась кой-как утешить ее; наконец, дитя заснуло. Франциске осталось одно: молиться. Вдруг дошел до ее слуха колокольный звон. Вслушиваясь, она признала колокол Штейнберга, звонивший к вечерне; потом зазвонили в Штейнене: «Слава Богу! Стало, земля еще цела; стало, не всё погибло». Надежда спасения блеснула в ее душе. Долго тянулась для ней ночь. Новый звон в Штейнберге дал ей знать, что настало утро. Марианна проснулась и опять стала плакать; бедненькая умирала с голоду. Тут послышались ей сверху голоса и рыдания. Она собрала все силы и стала кричать…
– Однако, – перервал рассказчик, – постильйон машет нам рукою… Аббат тоже высунул голову из коляски… Пора идти… Взгляните еще раз на это поле разрушения: оно уж начинает зарастать… Взгляните на Гниппеншток: следы обвала еще приметны…
Я поднял глаза. Длинный, широкий рубец виднелся на обнаженном челе Гниппенштока, одного из исполинских отростков Руффи. Время не загладило его, и долго еще не загладит… А между тем по развалинам Гольдау прыгали козы, глодая траву с каменьев… Пастух весело перекликался с горным эхом… Из трактира, примкнутого к глыбе, под которою может быть раздавлено несколько семейств, выглядывал трактирщик в синем колпаке, вероятно, с видами на наши карманы… Люди! люди!
– Ну что? Всё ли видели? – спросил меня аббат.
– Всё, то есть ничего, – отвечал я. – Это ужасное происшествие! – А много погибло? – спросил я, обращаясь к первому спутнику.
– Во всех трех деревнях считали до пятисот человек, не включая путешественников и других захожих людей…
Ловерцское озеро. – Швиц. – Следы Суворова. – Бруннен. – Начало Швейцарского Союза. – Гритли. – Скала Телля. – Флюэлен. – Альторф. – Башня Телля. – Взгляд на три основные кантона Швейцарии: Швиц, Ури и Унтервальден.
– Такие происшествия здесь нередки, – заговорил аббат по-французски. – Швейцарцы к ним привыкли. Эти добрые люди считают их наваждением злых духов. За несколько дней перед несчастною катастрофою пастухи, охотники и дровосеки заметили множество новых трещин на Гниппенштоке, которых прежде не видали; каменья местами отваливались и падали с горы; под землей раздавался глухой шум. Они рассказали это в деревне; все крестились, а один добряк пришел к священнику и просил окропить святой водой принадлежащий ему участок, говоря, что на нем что-то нечисто.
– Тем хуже, – возразил я. – Погибнуть так, без борьбы, без сопротивления, не имев даже минуты измерить опасность, взглянуть ей в лицо и встретить, по крайней мере, с мученическою преданностью, если не с геройским мужеством, погибнуть, как гибнут насекомые, раздавленный ногой путешественника – это тяжело… Бедное человечество!
Аббат взглянул на меня внимательно.
– А вы стаивали перед гибелью, заглядывали в лицо опасности, или говорите так, по воображению?..
Я не отвечал ни слова.
– Так я вам скажу, что бывают случаи, когда в тысячу раз славнее и благороднее исчезнуть мгновенно под пятою рока, чем упорствовать и бороться. Я это очень знаю по свежему, недавнему опыту…
Я бросил на него пристальный, вопросительный взгляд.
– Вы видите перед собой, – продолжал аббат с легкою полуулыбкой (иначе он не улыбался), – священника Швейцарского полка, бывшего в службе Карла X. Я видел лицом к лицу несчастную июльскую революцию… Я находился в казармах, когда зажгла их бунтующая чернь. Согласитесь, что изжариться на медленном огне этого костра, подобно св. Лаврентию – стоило участи несчастных, погребенных здесь в одно быстрое мгновение… О, государь мой, в тысячу раз лучше сделаться жертвой бездушной природы, которая всегда есть орудие мудрого, всё ко благу направляющего Промысла, чем видеть себя преданным на растерзание буйным человеческим страстям…
– Но вы могли подкреплять себя чувством…
– Никаким…
– Смотрите, – перервал нас честный бауэр, вероятно наскучивший разговором, из которого не понимал ни слова, – смотрите – вот Ловерцское озеро; мы подъезжаем к Зевену… А вон та башня – Штейнен, где жил Вернер Штауффахер, один из трех наших освободителей.
В самом деле, карета наша катилась вдоль озера. Оно очень невелико: версты четыре в длину и около двух в ширину. Посредине его плавает островок Шванау с полуразвалившеюся башнею, по которой порос кустарник. При всей своей словоохотности, наш спутник не умел мне ничего сказать об этих развалинах, кроме того, что они принадлежат теперь одному из его знакомых, которого назвал по имени. Во времена Телля тут был австрийский гарнизон, как я узнал после.
Внимание наше обратилось на два исполинские зубца горы Митен, выставившиеся вдруг на горизонте. Их дикая нагота под лучами солнца отливала каким-то пурпурным цветом необыкновенного эффекта. Аббат, принявши участие в новом разговоре, начал рассказывать про знаменитую Эйнзидельнскую обитель, которая находится по ту сторону горы. Это великолепное аббатство Бенедиктинского ордена, куда доныне стекается множество богомольцев из всех концов Швейцарии, особенно 14 сентября, в день Воздвижения. Говорят, что в этот день число их простирается иногда тысяч до двадцати. Здесь родился знаменитый Теофраст Парацельс[187]. Цвингли, как я уже говорил, был приходским священником местечка, находящегося при монастыре. В 1798 году аббатство много потерпело от французов, но богатства его и теперь очень велики. Аббат Эйнзидельнский в 1817 году два раза отказался от епископского сана, которым хотел почтить его папа.
Чтобы завезти нашего спутника, дилижанс поехал чрез Швиц, столицу кантона. Это небольшое местечко, которое даже не называется городом. Оно лежит у подошвы Митена, окруженное прелестным швейцарским ландшафтом. Всех жителей до 4 тыс. Есть очень миленькие домики, но всё простой, сельской архитектуры. Церковь одна, да два монастыря: женский доминиканский и мужской – капуцинов. Между тем это столица маленькой Швицкой республики, управляемой совершенно демократически, посредством «мирской сходки». Здесь мы простились с нашим добрым, говорливым спутником, который так заторопился, что забыл в карете свой узелок и зонтик.
Из Швица дилижанс повернул вправо, огибая юго-восточную сторону Риги. В деревеньке Ибах, верстах в двух за Швицем, аббат, оставшийся моим единственным спутником, указал мне площадку, окруженную скамьями, где ежегодно в мае месяце собирается мирская сходка кантона. Не продолжая начатого прежде разговора, он обратил мое внимание на устье долины Муоттской, которое прорезывалось влево из гор, с замечанием, что здесь было кровопролитное сражение между Суворовым и Массеною[188]