.
– Суворов! – вскричал я, услышав это имя, так глубоко русское, хотя в искаженном французском произношении. Надо быть за несколько тысяч верст от отечества и в течение нескольких месяцев не слыхать ни одного русского слова, чтоб почувствовать впечатление, произведенное на меня этим именем. – Суворов! – повторил я снова. – Продолжайте, ради Бога.
Аббат пронзил меня своим ястребиным взглядом.
– Вы, верно, земляк его? – сказал он опять со своей quasi-улыбкой.
Я кивнул головой в знак утверждения.
– Мне очень приятно найти в вас русского, – продолжал аббат. – Я люблю русских. Я давно знаю их. Когда Корсаков дрался с Массеною, я жил в Цюрихе, где моя родина. Храбрый народ русские! Суворов делал чудеса, о которых теперь сохраняются баснословные предания швейцарцев. К числу этих чудес принадлежит переход его через Кинцигкульм[189] – видите вон там высокую гору. Никто до тех пор не отваживался проходить через нее, кроме самых отважных охотников[190]. Суворов из Альторфа пустился на этот отчаянный, больше, чем Аннибаловский подвиг. Он перешел Кинцигский гребень и спустился в Муоттскую долину. Тут, в самой узкой теснине, встретил его Массена[191]. Два раза схватывался он с ним, и сколько французов слетело в Муотту, речку, которую мы сейчас переедем! Но положение благоприятствовало французам, и русские должны были чрез Прагель отступить к Гларису. У нас долго не верили этому переходу, и когда уверились, то стали креститься от изумления. Да, Суворов оставил здесь чудные воспоминания[192]…
Александр Коцебу. «Сражение в Мутенской долине 20 сентября 1799 года», 1855 г.
Признаюсь, в это время в память мою невольно втеснились великолепные стихи Державина на переход Альпийских гор[193]; и никогда, скажу искренно, душа моя не сочувствовала так глубоко, так полно великому певцу побед русских.
– А между тем вот и Бруннен, предел нашего сегодняшнего путешествия, – сказал аббат.
Дилижанс проехал несколько домиков и остановился на самом берегу Люцернского озера, к которому мы опять приехали, обогнув Риги. Вышедши из кареты, мы увидели перед собой вывеску «Орла», красующуюся на единственной гостинице Бруннена, где после неизбежного приглашения хозяина не замедлили водвориться.
– Что вы намерены делать? – спросил меня мой спутник.
– Я думаю прежде всего позаботиться об ужине, хотя еще и рано. Мы, конечно, ужинаем вместе?
– Не забудьте, – возразил торжественно аббат, – что я католический священник; сегодня пятница, и я могу есть только постное.
– О, не беспокойтесь, – отвечал я, улыбаясь. – И я буду с вами поститься. Я не католик, но принадлежу к Церкви, которая также свято чтит посты. Я не священник, но, – тут возвысил я голос и сказал с не меньшею торжественностью, – sum magister Sacro-Sanetae Theologiae, reverendissime pater[194]…
Латынь моя поразила аббата. Он опять взглянул на меня пристально, чтобы видеть, не шучу ли я.
– Ergo similis simili gaudet[195], – отвечал он. – Но я растерял свою латынь на дороге жизни, – примолвил он с прежнею улыбкой. – Будем говорить попросту. Только позвольте, я сам распоряжусь насчет ужина. В Швейцарии я дома, а вы в гостях: мне надо вас потчевать…
– А потом нехудо бы погулять немного, – сказал я.
В это время ударили в колокол.
– Нет, – отвечал патер, – слышите? Это Angelus. Я должен идти в церковь. Итак, до свидания.
Я вышел из трактира. Солнце еще не село. Трактирщик, угадавший мое намерение, показал мне влево тропинку, ведущую к одной из лучших точек зрения. Эта тропинка извивалась по кровлям домов, расположенных в несколько этажей по скату берега. Следуя ей, я дошел до площадки, с которой действительно чудесный вид не только на озеро, но и назад до самого Швица. Долго стоял я, любуясь первым прекрасным швейцарским вечером. Солнечный шар уже закатился за горы, но лучи его еще сверкали на озере и в прорезах долин. С другой стороны небосклона серповидный месяц выкатывался из-за вершин гор, осыпанных легким пухом снега. Всё было тихо. Только внизу звонил еще колокол, да невдалеке, почти на ровной поверхности с моей площадкой, раздавались слабые крики ребенка, которого убаюкивала на руках молодая женщина, вероятно, хозяйка стоявшей возле хижины. Как прост, как естествен, как умилителен этот единственный шум, нарушавший большую тишину успокаивающейся природы! Звон колокола и крик младенца: отголосок невинного чувства с земли и приветный зов к небу! Это основные звуки идиллической гармонии.
Бруннен, маленькая деревня Швицского кантона, стоит на крутом изломе озера, расходящегося отсюда двумя рукавами к Люцерну и к Флюэлену. Здесь изливаются из него струи Муотты, той самой речки, в которую, по выражению аббата, слетело столько французов от штыков русских. В летописях Швейцарии эта маленькая деревня незабвенна. Здесь в первый раз заключен был союз, положивший основание ее независимости. Это важное событие увековечено памятником слишком простым, но который, может быть, тем более приличен, напоминая простоту времени, которому принадлежит. На берегу озера, у самых почти волн, стоит маленькое здание, род сарая или анбара; в нем, кажется, складываются товары, провозимые через Бруннен, и учрежден род таможни для собирания пошлины. На стене этого-то здания снаружи изображены три освободителя Швейцарии, или, как называют их просто, «три Швейцарца» (drei Schweizer), самой грубой малярной работой. Над ними читается крупная надпись: «Dier geschah der erste ewige Bund, anno 1315, die Grundfeste der Schweiz»[196].
Я долго смотрел на эти колоссальные фигуры, которые в сумраке вечера казались исполинскими тенями, сошедшимися снова на совещание о своей возлюбленной Гельвеции.
Возвратясь в трактир, я нашел своего почтенного спутника в обществе. Один англичанин только что сошел с Риги; он устал во всем смысле слова; пот лил с него градом; задыхаясь, едва мог он говорить, а говорить было надо, потому что надо было ужинать. Внимательный трактирщик с подобострастием слушал его поручения, перерываемые беспрестанною одышкою. Он говорил самым скверным, ломаным французским языком. Между тем мой аббат приятно беседовал с его женою, довольно еще молоденькой, белокуренькой англичанкой. Он говорил свободно по-английски и, не прерывая нити разговора с супругою, служил иногда толмачом супругу по части ужина.
Нас угостили вкусною форелью, лучшим рыбным блюдом Швейцарии. По окончании трапезы, перед которою благочестивый патер не забыл сказать benedicite, я пожелал доброй ночи честной компании и отправился в назначенную мне каморку.
На другой день стук у дверей разбудил меня. Солнце уже светило в окна. Я узнал голос аббата.
– Mon cher frere! – кричал он мне из-за дверей. – Лодка уж нанята. Я отправляюсь в церковь отслужить обедню, и буду готов чрез полчаса. Не угодно ли и вам поторопиться?
Нечего было делать. Я встал и в несколько минут кончил весь свой туалет.
Перевоз путешественников и товаров в Люцерн, Штанцштад, Флюэлен, Буохс и другие приозерные места есть главнейший промысел жителей Бруннена. Лодки различаются числом весел или гребцов, которых бывает от 2 до 9, с соразмерным увеличением платы. Мы взяли себе двухвесельную и заплатили до Флюэлена около 6 франков, с тем, чтоб завернуть к Гритли и к часовне Телля. Расстояния всего считают два лье с четвертью.
Утро было прелестное. Солнце сияло во всем блеске на голубом своде неба, не подернутом ни одним облачком. Величаво смотрели с обеих сторон колоссальные ряды гор; левый, где орлы русские пролетели некогда с Суворовым, несравненно грознее, диче, обрывистее. С правого Унтервальденского берега несся протяжным эхом звон колокола белевшей на высоте часовни. Аббат тихо читал свой бревиарий и по временам крестился. Я не прерывал его и тихо наслаждался зрелищем Альпийской природы.
Вильгельм Телль – легендарный народный герой Швейцарии из кантона Ури. Гравюра XIX в.
Лодка привалила к правому берегу и остановилась. Аббат поднял глаза.
– Вот Гритли[197], – сказал он мне, – я не пойду с вами; сделайте милость, не мешкайте.
Узкая тропинка начиналась у самого того места, где мы пристали. Я начал подниматься на гору. Сначала она была довольно крута, но потом поднялась по отлогому скату горной лужайки, покрытой густою, сочною травою и несколькими кустарниками. За этой лужайкой следовала новая круть, взобравшись на которую, я увидел примкнутую к горе небольшую швейцарскую хижину, окруженную деревьями. Из ней навстречу ко мне шла маленькая девочка лет пяти с тремя простенькими цветочками в руке. Она подала мне их и указала знаком, чтоб я шел за нею влево. Несколько выше, отец ее пробирался из хижины в ту же самую сторону. Скоро открылось глазам моим маленькое здание, двери которого уже были отперты Швейцарцем.
Я вошел в это простое, убогое святилище. Три родника бьют на том самом месте, где три праотца швейцарской независимости, представители трех лесных кантонов, Вернер Штауффахер из Швица, Эрни (Арнольд) Анден-Гальден из Унтервальдена и Вальтер Фирст из Ури, сошлись ночью, 18 ноября 1307 года, и поклялись жить или умереть для Швейцарии. Гритли или Ридли – так называется эта альпийская полянка – стелется по подножию Зелисберга. Она принадлежит к Унтервальдену. На самой простой работы фонтанах, из которых бьют родники, написаны имена трех первоначальных кантонов: «Ури, Щвиц, Унтервальден». Добрый швейцарец говорил мне, что они вышли из земли в ту самую минуту, как произнесена была клятва. Замечательно, что этот клочок земли куплен и обстроен на сумму, пожертвованную королем Прусским, государем Нефшательского кантона.