Священнослужение кончилось, а я всё еще стоял, опершись на решетку, перед вдохновенными фресками. Внезапный шелест приближающихся шагов пробудил меня. Я оглянулся. Предо мной стоял ветхий монах, с длинною седою бородой, в одежде святого старца, изображенного на фресках. Я готов был принять его за видение, отделившееся от очарованных стен часовни.
– Вы наслаждаетесь нашими драгоценнейшими сокровищами, – сказал он мне ласково.
– Да, отец мой, – отвечал я, стараясь из ложного стыда, к несчастью так обыкновенного, скрыть истинное состояние моей души. – Я ищу разгадать: что именно представляют эти дивные создания гения?
– Историю св. Нила, – ответствовал монах.
– Св. Нила? – повторил я. – Но кто этот св. Нил? Я не умею себе припомнить.
– Божий угодник, – продолжал старик, – который за восемьсот лет, здесь, в нашей обители, кончил свою богоподобную жизнь, которого незабвенную память мы сегодня празднуем. Если вы любопытствуете знать его историю, из которой заимствовано содержание этих фресков с буквальною точностью, то не угодно ли пожаловать в наш рефекторий. Там, по древне-установленному обычаю, в настоящий день после миссы предлагается чтение жития праведника, сначала в старом греческом оригинале, потом в переводе.
– Я могу присутствовать при этом чтении?
– Следуйте только за мною.
Монах привел меня в светлую, просторную залу, расписанную сверху дониза священными изображениями, кисти лучших художников. Посредине стоял длинный стол, вкруг которого чинно сидели братья обители. Я занял указанное мне кресло в стороне, между несколькими гостями, все из духовных. Проводник мой сел к столу на оставленное для него первое место. Он произнес благословение, вслед за которым один из младших братьев начал чтение из старинной пергаментной рукописи. Я слушал с благоговейным вниманием, и вот что запечатлелось у меня в памяти.
В десятом веке, южная Италия, издревле заселенная греками, даже называвшаяся некогда Великою Грециею, принадлежала еще к Восточной Греческой империи. Конечно, узы гражданского подчинения отдаленному престолу кесарей Византийских, узы, в продолжение веков разрываемые беспрерывными вторжениями варваров то с севера, то с юга, были уже очень слабы. Но тем крепче был союз духовный, поддерживаемый церковною зависимостью от патриаршеской кафедры Константинополя. Ветхий Рим тогда был еще так маломощен и так кроток, что не имел ни силы, ни желания оспаривать у нового Рима страну, наследованную по праву единства в языке, в нравах, во всех условиях внешней и внутренней образованности. Южная Италия включительно с Сицилией, до пришествия нордманнов, беспрепятственно и говорила, и жила, и училась и молилась по-гречески.
Городок Россано, ныне почти вовсе позабытый, в то время был гражданскою и церковною митрополиею греческой Калабрии. Там родился Нил, около 906 года[217]. Дары природы и счастия пролились на него в колыбели. Он принадлежал к почетной и богатой фамилии в области. С редкою телесною красотой соединялась в нем счастливая организация души, отличные способности, блестящие таланты. Всё это было возделано, довершено тщательным воспитанием, наследством классической древности, которого остатки во мраке средних времен всё еще сохранялись у греков.
Юноша, с таким запасом обольстительных достоинств, при первом вступлении в свет сделался кумиром общества, в особенности женщин. Трудно было устоять против вихря соблазна, не отвечать увлечением на увлечение. Он покорился могуществу любви. Он испил до дна чашу упоительной отравы, пред которою затмилась мудрость Соломона, мудрейшего из мудрых. Безумие страсти не дождалось освящения уз сердца браком, который впрочем и не был возможен по причине чрезмерного неравенства обоюдного положения любящихся в свете. Юноша был уже отцом, не бывши супругом.
Внезапно тяжкий недуг сразил молодого ветренника. В жилах, роскошествующих жизнью, разлилось губительное пламя горячки. Несчастный счастливец в самом разгуле земного пиршества услышал грозный голос смерти. Шум страстей умолк. Завеса очарования расторглась. Призраки рассеялись. Перед застигнутым врасплох грешником отворились тяжкие врата суровой, неумолимой вечности.
Как часто мы оскорбляем безрассудным ропотом Провидение, искушающее нас очистительным огнем страданий! Золото, не побывавшее в горну, остается навсегда презренным куском грубого мусора. Таков общий закон развития жизни, общий процесс совершенствования бытия. Возрождение, точно как и простое рождение, совершается в болезнях. И благо нам, благо нам, если неизбежные муки спасительного очищения падают на наше тело! Гораздо тягостнее страдания душевные. Притом, чем больше внешний человек тлеет, тем больше внутренний обновляется. Измождением тела естественно укрепляется душа.
Так случилось и с Нилом. На одре смерти, перед зияющею могилою, он сознал вполне жалкое ничтожество мира, коварный обман страстей, лживую пустоту земных утех, и безумные заблуждения легковерной юности омыл горькими слезами раскаяния. Мало того: в виду строгой вечности он почувствовал, что жить так, как он жил до сих пор, значило не только унижать себя в собственных глазах недостойным злоупотреблением жизни, но и неблагодарно оскорблять благость Творца, излиявшего на нас столь щедро всё обилие даров своих, почтившего нас своим образом и подобием. Как христианин, он знал, что если беспредельно милосердие, то беспредельно и правосудие Божие, умилостивляемое токмо плодами, достойными покаяния. И вот он собирает последние остатки сил, которые крепость молодости оспорила у смертоносного недуга, срывается с болезненного ложа полуживой, не дождавшись совершенного исцеления, и бежит в близлежащий монастырь, чтобы там, не тратя ни минуты, закласть всю остающуюся ему будущность в очистительную жертву прошедшего.
Сила воли, подкрепленная благодатию свыше, легко разорвала постыдный союз с миром. Но не так легко лукавый мир расстался с ускользающею от него добычею. Едва юноша достиг избранного им священного убежища, как пришло из города повеление эпарха области, без сомнения выхлопотанное опечаленным семейством беглеца: повеление варварское, воспрещавшее монастырю принимать обеты нового пришельца, под страхом лишения всех имуществ, грозившее отсечением руки, которая дерзнет скрепить эти обеты неразрешимою печатью пострижения. Избранник Божий не поколебался тем: он только уклонился в другую отдаленнейшую обитель, куда не простиралась власть, его преследовавшая. Но искушения не отставали. На пути встретился с ним один из сарацинов, в то время беспрерывно рыскавших с огнем и мечом по Южной Италии. Он остановил путника с грубыми вопросами: кто он, откуда и куда? Нил добродушно рассказал истину.
Сарацин изумился, смотря на его цветущую молодость, угадывая его положение в свете по богатству носимой им, еще мирской, одежды. «Ты бы, по крайней мере, дождался старости, – сказал он юноше, – чтоб исполнить свою безрассудную прихоть?». – «Нет! – ответствовал мудрый юноша. – То не была бы жертва, достойная Бога! Старик не годен на службу и земному царю: какой же он слуга для Царя царей?».
Ответ этот поразил неверного. Он не только смягчился, но еще осыпал похвалами юного героя, пожелал ему от сердца успеха в предлежащем подвиге, указал ближайший путь к монастырю, которого он искал, и разделил с ним дорожный запас свой, жалея, что не может предложить ничего более и лучше. Уже Нил приближался к вожделенной цели своего странствования: его ожидала здесь новая пытка. Почти под стенами обители, к которой он стремился, наскакал на него буйный всадник, один из скитающихся рыцарей, в то время отличавшихся зверскою необузданностью страстей. Вероятно, разобиженный скудным монастырским приемом, он над головою будущего инока разразился громом неистовых ругательств и проклятий на всех монахов, злобно кощунствовал над их жизнью, упрекал их в лицемерии, в ложном призраке воздержания, под которым таится ненасытное чревоугодие. «В их котле, – кричал он, – я установлюсь и с лошадью!».
Кроткий юноша счел бесполезным рассуждать с беснующимся. Он зажал уши и опрометью кинулся бежать в монастырь, которого ворота приветно пред ним отворились.
В настоящее время редки примеры подобного крутого, в одно мгновение задуманного и в то же мгновение исполненного безвозвратного разрыва со светом. Но кто в жизни не имеет чаще или реже минут, когда, если не от святой тоски по небу, то, по крайней мере, от скуки пресыщения на земле, душа просится отдохнуть в затворе внутренней своей кельи, уединиться от шума мирского в свою сокровенную глубину? И не те же ли самые сцены тогда повторяются? Не так же ли этот первый шаг к духовному пробуждению запутывается в подкидываемых миром сетях? Там грозно раздается повелительный вопль житейских отношений. Здесь пошлая дружба шепчет предательские советы, внушаемые, по-видимому, предусмотрительным благоразумием. Тут ложный стыд встревоживается ядовитой усмешкой, или даже злобным хохотом светских пересудов. Счастлив, кто, подобно Нилу, обезоруживает насилие обстоятельств усугублением самоотвержения, соблазн расчета прямодушием, кощунство смиренною безответностью! «Беги, безмолвствуй, не возмущайся!» – вот первоначальная азбука для начинающих подвиг спасения!
К исполнению святого желания в новом убежище не встретилось никаких препятствий. Настоятель принял с распростертыми объятиями гостя и без отлагательства облек его во всеоружие воина Христова. Юноша объявил предварительно, что он не намерен оставаться здесь больше сорока дней после пострижения, что он считает себя обязанным воротиться в обитель, указанную ему перстом Божиим в первую минуту благодатного вдохновения. Но этот краткий срок еще не пришел, как от нового инока, в первый опыт послушания, потребовали принять начальство над одним из скитов, зависевших от облагодетельствовавшей его обители. Верный своей решимости, он умолил избавить его от этой чести. Мало того: он так испугался предложения, столь неожиданно возмутившего его смирение потаенною приманкою гордости, что с тех пор дал себе торжественный обет не принимать никакого почетного сана и достоинства.