Если Нил не хотел быть настоятелем своего монастыря, то это не мешало ему пещись об нем с истинно отеческою нежностью. Не искал он для него земных благ; даже отвергал постоянно все богатые приношения и вклады. Истинное сокровище учил он запасать себе там, на небесах. «До тех пор только будете вы счастливы, – говорил он братии, – пока станете жить трудами собственных рук. Пусть мир славит Господа, видя, как вы обладаете всем, ничего не имея!».
Зато, когда однажды случилось, что сарацины, вторгшись в окрестности Россано, полонили трех монахов обители Ниловой и увлекли их в Сицилию: каких трудов, каких усилий не употребил праведник, чтобы возвратить им свободу! Он собрал триста золотых монет на их выкуп и отправил с одним из братий. Эмир, у которого во власти находились пленники, наслышанный о нищете Нила, был так тронут приносимою им жертвою, что не принял денег и отпустил монахов. С тем вместе послал он письмо к святому мужу, в котором изъявлял сожаление о нанесенном его обители оскорблении, обещал ей впредь совершенную безопасность, и в заключение приглашал его самого в свои владения, надеясь присутствием человека Божия привлечь на них благословение небесное.
Нил, однако, не успокоился ласками эмира; напротив, решился не оставаться долее в стране, которая, как он предвидел, скоро должна была подвергнуться новым губительнейшим опустошениям от мусульман. Надо было бежать, но куда? На родном Востоке он паче всего боялся встретиться с ненавистными ему почестями. Безвестнее и скромнее надеялся он приютить себя у соседних латинов; и потому перебрался в Капую, сопровождаемый преданной ему братией.
Но уже свет его не мог утаиться нигде. Именно здесь он едва спасся от опасности, которой столько страшился. Герцог
Пандольер, подкрепляемый согласием граждан, непременно хотел возвести его на епископский престол Капуи, и уже решался победить упорство насилием, как был застигнут смертью. Испуганный Нил пустился искать убежища далее, во внутреннейшей глубине Абруцц. Он отправился к знаменитому Монте-Кассино, рассаднику славного ордена св. Бенедикта, древнейшего и в то время еще единственного на Западе.
Уже полная его славою, обитель вся вышла к нему во сретение, со свечами и кадилами, чествуя посещение святого мужа как великий праздник. Аббат потом проводил его сам, с старейшими иноками, в монастырь Валь-де-Люка[218], зависевший от Монте-Кассино, который уступил для всегдашнего пребывания Нилу с его братиею. Вскоре вся новая колония, состоявшая из шестидесяти монахов греческого языка и обряда, под предводительством Нила пришла в главную Монте-Кассинскую обитель благодарить за оказанное гостеприимство. Обрадованные бенедиктины просили совершить при них богослужение на греческом языке и по чину греческому. Они очарованы были великолепием и трогательностью священных обрядов Востока. Нил довершил силу произведенного впечатления мудрою, одушевленною беседою, в которой особенно настаивал на то, что любовь, одна любовь, связующая все члены тела Христова, есть верховный венец христианского совершенства. Угасавшее, но еще не погасшее, первобытное единство Востока и Запада, здесь, уже на вечере, блеснуло торжественным умилительным сиянием!
Пятнадцать лет длилось пребывание Нила в мирном Вальде-Люкском убежище. Но монастырь наконец разбогател, благодаря славе праведника; и с тем вместе начала слабеть в нем строгость монашеской жизни. Нил, как новый Моисей, поспешил вывесть свою дружину из опасного плена. Он увлек их за собой в пустыню, где надеялся, что нужда искоренит вкравшийся соблазн. Но уже было поздно. Большая часть братии, изнеженная привычкою, скоро воротилась в Вальде-Люкский Египет. Нил, с малым числом избранных, двинулся ближе к морю, и возле Гаэты, в прекраснейшем уголке прекрасной Италии, нашел себе новый, блаженный приют. Здесь горсть иноков, оставшихся ему верною, сначала должна была терпеть во всем крайний недостаток, но труд, который поставлялся им в главное условие монашеского подвижничества, благословенный Провидением, принес наконец богатые плоды. Старец был на верху святой радости.
Да! Он был уже старцем, исполненным долготою дней! Время убелило его голову, но не охладило сердца. Со всем жаром юности он продолжал свой дивный путь, во славу Бога и во благо человечества. Несмотря на неизменную любовь к уединению, круг действий его расширялся всё более и более, с тех пор как он переселился в пределы шумного, беспокойного запада. Государи и целые народы, с безусловною доверенностью к его мудрости и святости, прибегали к нему за советами, избирали его в примирители своих ссор, в ходатаи нужд и польз. К этой-то эпохе жизни человека Божия принадлежали те величественные события, которые вдохновили творческую кисть Доминикино.
Ветхая столица Латинского Запада, Рим был тогда жалким игралищем гражданского и церковного безначалия. Титло кесаря римского, созданное папами на западе, после первоукрашенного им Карла Великого, было только пустым именем для Италии. Мужественная династия Отонов упорствовала дать ему существенность силою германского оружия, но утвержденная ими власть разрушалась тотчас после их удаления назад за Альпы. В Риме сами папы явно и тайно старались подкапывать кумир, воздвигнутый их же политикой в соперничество Востоку. Иго тевтонское было для них так ненавистно, что со стороны их являлись порывы возвратиться снова под сень Византии. Так Бонифатий VII, оспоривший папский престол у Иоанна XIV, избранного Отоном II из его канцлеров (983), отправлялся нарочно в Константинополь, чтоб подкрепить себя покровительством восточно-римского кесаря. Отон III, пришедший в Италию короноваться венцом императорским и не нашедший в живых папу Иоанна XVI, возвел на его место (996) своего близкого родственника, Бруно, который провозгласил себя первосвященником Рима под именем Григория V. Это было ударом для патриотической партии, римлян, главою которой был славный Кресцентий, патриций и сенатор города, имевший огромную силу, игравший не один раз самими папами. Кресцентий был издавна предан Греции, откуда ждал единственного спасения от ненавистного ига Тевтонов: он поддерживал папу Бонифатия VII, приверженного к Византии, и в пользу его низложил папу Бенедикта VI. Не успел Отон III оставить Италию, как всесильный Кресцентий взволновал народ и выгнал из Рима Григория. На место его он призвал Филагафа архиепископа Пиазенского, происхождением калабрийского грека, соотечественника и друга нашего Нила, который и занял папский престол под именем Иоанна XVII. Изгнанник Григорий бежал в Павию. Там он проклял своего соперника. Но громы римские тогда не были еще всемощны. Надлежало прибегнуть к оружию более действительному. Отон поспешил на помощь своему родственнику и клиенту. С многочисленным войском он привел в Рим Григория; Кресцентий, не будучи в силах бороться с императором, заперся в замке Св. Ангела. Филагоф искал спасения в бегстве, но был схвачен и, с согласия Отона и Григория, которых обоих он воспринимал от св. купели, предан бесчеловечным мукам: ему отрезали нос и язык, вырвали глаза, и потом бросили в тюрьму истаявать в страданиях (998).
Ужасный слух проник в мирную обитель Нила. Старец, еще при известии о возвышении своего друга, был больше смущен, нежели обрадован. Своим глубоким взором он прозревал напасти, угрожающие новому первосвященнику, и заклинал его в дружеском письме, пока еще время, спасаться от коварства мирских вероломных волн в безмятежное пристанище отшельничьей кельи. Что ж должен он был почувствовать теперь, когда пророческие опасения его сбылись так скоро и так страшно? Несмотря на отягченную летами старость, к которой присоединялась еще болезнь, в святое время великого поста, когда жизнь его обыкновенно поглощалась неразвлекаемым богомыслием и подвижничеством, он покинул свое убежище и сам отправился в Рим ходатайствовать за страдальца. Извещенные о его приближении, император и папа вышли к нему навстречу. Они взяли его под руки, покрыв их прежде благоговейными лобзаниями, ввели в первосвященнические палаты и с честью посадили промеж себя. Такой прием усугубил только смущение и горесть святого старца.
«Пощадите, пощадите меня, ради имени Божия! – говорил он им, обливаясь слезами. – Я, беднейший и презреннейший из грешников, полуживой, изувеченный старик – я должен пресмыкаться у ног вашего величия! Не для того пришел я сюда, чтоб принимать от вас почести; но чтобы помочь несчастливцу, который обоих вас просветил светом крещения, и у которого вы похитили свет очей; умоляю вас, отдайте его мне. Я схороню его во глубине моей пустыни, и там вместе будем мы оплакивать наши грехи!».
Император не мог устоять против красноречивого вопля, исторгавшегося из глубины души скорбящего праведника. Он сам был тронут до слез и обещал всё святому старцу. Но папа остался неумолим. Не только не возвратил он свободы узнику, согласно с обещанием императора, но еще велел, к усугублению позора, возить его по городу на осле, задом наперед, в гнусном, изорванном рубище. Нил потрясен был до оснований души такой чрезмерностью бесчеловечия. Сердце его возгорелось священным негодованием. «Когда они так безжалостны к тому, – воскликнул он, – кого Бог предал в их руки; и Отец Небесный будет безжалостен к их грехам!». Тотчас же, не простясь ни с кем, он оставил Рим и с братиями, которые его провожали, шел безостановочно целую ночь, и на другой день прибыл в монастырь свой, отстоящий от Рима, на нашу меру больше ста верст. С отбытием его изменилось и расположение легкомысленного Отона. Вскоре, после праздника Пасхи, он выманил из неприступной твердыни Св. Ангела и другую жертву, Кресцентия, обеспечив ему безопасность торжественным императорским словом, и едва тот предался ему в руки, велел казнить его смертью.
Современники приписывали скорую кончину обоих, папы и императора, действию гнева Божия, призванного на главы их святым мужем. Оба они умерли во цвете лет. Григорий, восседший на папский престол двадцатипятилетним юношею, не прожил и года после свидания с Нилом, Отон, также юноша, жил еще года с четыре. Провидение даровало Нилу сладостное утешение в этот краткий срок еще раз видеть императора, и видеть облитого благодатными слезами раскаяния. Игралище переменчивых волнений раздражительной души, Отон, обагренный кровью, погрязавший в сладострастии, вдруг предался горячей набожности, пустился ходить по монастырям Италии, босоногий, нося власяницу под царскою порфирою, изнуряя себя всевозможными лишениями. Из Монте-Гаргано в Апулии, где он целую четыредесятницу разделял все подвиги монахов, на обратном пути в Рим пришел он в обитель Нила. Без сомнения чувствуя свою вину пред ним, он молил святого старца требовать от него, чего только хочет, повелевать ему, как отец повелевает сыну. Невольно припоминается здесь подобный случай между языческим мудрецом и языческим монархом. Диоген, которому Александр сделал подобное предложение, попросил только, чтобы тот не заслонял ему лучей солнца. Какое бесконечное расстояние между надменностью циника и нежным, дышащим одною любовью чувством христианского героя? «Я не требую от тебя ничего, – сказал Нил, положив руку на сердце Отона, – ничего, кроме спасения этой души! Ты император, но ты должен умереть, как и последний из смертных, должен после смерти дать отчет во всех делах своих!».