Продолжая путь свой по земле Хорватской, я посетил Удьбину, или древнюю Корбаву, столь знаменитую в летописях Боснии и Кроации; также Плашки, резиденцию нынешнего православного епископа Карлыптадтского с Духовною семинариею; наконец, самый Карлыптадт, или Горный Карловац, где находится единственная в Кроации славяно-сербская типография.
За Карлыптадтом начинается так называемая Провинциальная Кроация, принадлежащая непосредственно к Венгерской короне. Я посетил столицу ее Загреб, по-немецки Аграм, сделавшуюся теперь горнилом возрождения сербско-католической литературы, вследствие пламенной ревности известного Гая.
В Славонии я посетил: Пакрац, резиденцию нынешнего православного епископа Пакрачского и всей Славонии; Пожегу, столицу Пожеганского Жупанства; Новую Градишку и Брод, главные местечки Славонской военной границы; Осек, или по-немецки Эссек, обширнейший из всех городов Славонии; Вуковар, столицу Жупанства Сремского, или Сирмийского, и наконец знаменитую Фрушку гору – Афон наших южных единоверцев. Впрочем, на этот раз я осмотрел не все тринадцать обителей, которыми эта гора украшается: известие о снятии австрийских карантинов со всей турецкой границы заставило меня поспешить в Земун, чтобы поскорее переправиться за Саву, в Сербию.
Фрушка-Гора, монастырь Беочин, фото 1885 г.
Сербии, то есть нынешнего Сербского княжества, я видел, можно сказать, самое сердце, где сохраняется чистейшая народность и уцелели драгоценнейшие памятники славного прошедшего этой важнейшей из южных ветвей славянского семейства. Из Белграда, нынешней столицы княжества и резиденции православного сербского митрополита, я проехал чрез Шумадию до Крагуевца, прежде бывшей столицы князя Милоша; оттуда в Чачак, кафедру православного епископа Ужичского; потом чрез горы, сопровождающие течение Моравы и Ибара, прибыл в знаменитую Лавру Студеницкую, великолепный памятник благочестия первого Немани, ублажаемого Православною Сербскою Церковью под иноческим именем св. Симеона Мироточивого; отсюда назад в Карановац, городок при слиянии Ибара с Моравою, близ коего находятся величественные развалины Жичи, древней Архиепископии св. Саввы, где венчались на царство православные цари сербские; далее в Крушевац, резиденцию последнего поборника и мученика сербской независимости, св. князя Лазаря; потом в монастырь Раваницу, Задушбину того ж самого Лазаря; в Манассию, Задушбину Стефана Деспота, сына Лазарева; в Пожаревац, славный миром, известным в истории под искаженным именем Пассаровицкого; наконец в Семендрию, по-сербски Смедерево, сохраняющую доныне грозную наружность крепости, откуда обратно воротился в Белград берегом Дуная.
Переправившись чрез Саву назад в Земун, я обратился снова к Фрушкой горе, и обозрение ее обителей, замечательных не столько древностью их основания, сколько нынешним устройством, значительностью находящихся в них библиотек и просвещением живущих в них иноков, в особенности настоятелей, заключил посещением Карловца Сремского, резиденции митрополита-архиепископа всего православного сербского и валахийского народа в Австрийской империи.
Здесь находится средоточие духовной жизни для всех австрийских православных, в особенности для сербов; сюда стекается славяно-сербское юношество со всех краев империи; ибо здесь находятся: полная гимназия, в которой, впрочем, науки преподаются на латинском и немецком языках, и главная архи-диэцезальная семинария, где, как и в других того ж рода учебных заведениях, предметы богословские преподаются исключительно на церковно-славянском или, лучше сказать, на нашем книжно-русском языке прошлого столетия. Судьба доставила мне счастье насладиться здесь истинно родным гостеприимством достопочтенного архипастыря, Стефана Станковича[246], которого внезапную потерю оплакивают теперь все наши австрийские единоверцы.
Из Карловца, чрез Петерварадин, я достигнул до Нового Сада, резиденции православного епископа Бачского, где существует вторая и единственная уже, после Карловачской, православная сербская гимназия, коею некогда управлял знаменитый Шафарик[247]. Здесь, в числе многих других представителей сербской образованности, я познакомился с Хаджичем[248], сенатором города и директором гимназии, отличным юристом, и притом лучшим современным писателем между венгерскими сербами, печатающимся под вымышленным именем Милоша Светича.
Отсюда, по левому берегу Дуная, я пустился в глубь необозримых степей внутренней Венгрии, по обе стороны Тисы. Случай дал мне здесь в сопутники г. Стаматовича, пароха Сегединского[249], который уже более десяти лет издает «Сербскую пчелу», весьма охотно читаемую по ее патриотическому направлению. С ним я доехал до самого Сегедина, где большая часть сербских юношей, по окончании гимназического курса в Карловце и Новом Саде, слушают философию в лицее, и потом уже поступают в Пештанское всеучилище, то есть Пестский университет.
При вторичном уже посещении Пешта, я познакомился с знаменитым поэтом словаков Коляром[250], с Павловичем[251], издателем «Сербских новин» и «Сербской летописи», и наконец, что было для меня наиболее приятно и полезно, с православным епископом Будимским, преосвященным Платоном Атанацковичем[252], ученейшим сербом настоящего времени, лучшим знатоком отечественного языка и пламеннейшим патриотом.
Последним пределом моего славянского путешествия была Прага, где на возвратном пути из Вены в Петербург провел я незабвенные дни в беседах с Шафариком и Ганкою[253].
В заключение считаю не излишним упомянуть, что всю вторую часть моего странствования, от Триеста обратно до Вены, я совершил почти в неразлучном сообществе известного Вука Стефановича Караджича[254], наилучшего, какого только можно найти, знатока современного сербства.
Вот краткое исчисление стран и мест, посещенных мною. Если бы я на пути моем довольствовался одними беглыми заметками и поверхностными впечатлениями, то и тогда дневник путешествия в краях столь мало известных, редко видевших посетителей, и в особенности посетителей русских, был бы любопытен, по крайней мере в отношении к топографии и статистике южно-славянской Европы. Но я путешествовал с целью, с особенною ученою целью, имеющею непосредственное отношение к отечественной истории и археологии. Для сей цели, преследуемой мною с давних лет, это путешествие доставило мне много новых, важных приобретений, которые, по близкой связи с занятиями Академии, конечно удостоятся ее благосклонного внимания, как скоро приведутся в полноту и целость, необходимые для их появления в свет.
Впрочем, я не удовольствовался этим косвенным содействием целям Академии. Приняв поручение от ней, я во время путешествия моего старался обогатиться замечаниями, касающимися прямого и непосредственного предмета ее занятий, то есть языка вообще славянского и в особенности русского. Старания мои не остались тщетными, и я смею надеяться, что совершенное мною путешествие приобщит лепту к сокровищу отечественного языкознания, коего Академия есть блюстительница и распространительница.
Не могу хвалиться открытием, тем менее собранием каких-либо любопытных памятников не только собственно русской, но и вообще славянской письменности. Признаюсь: я ласкал себя этою надеждою, отправляясь в путь; особенно ждал я многого от православных монастырей, находящихся в Далмации, Сербии, Венгрии и даже в Придунайских княжествах, некогда писавших также по-славянски. Оказалось, что там или ничего нет, или что и есть, то уже обозрено и описано предварившими меня учеными.
Библиотеки Фрушко-Горских монастырей, равно как и Митрополитанская Карловачская, исчерпаны знаменитым Шафариком. Далмация имеет прилежного исследователя своих археологических и палеографических остатков в докторе Петрановиче[255], который собирает их и печатает в ежегодно издаваемом Альманахе. В Сербии решительно ничего нет, так что и собирать нечего: всё истреблено или турками, или самими сербами, видевшими в старых хартиях бесполезную, недостойную сбережения тягость. Несколько надписей, сохранившихся в Студенице и Жиче, сняты мною, но они имеют важность только для сербской истории или палеографии. Надписи, найденные мною в других странах, в Молдавии, Валахии, Буковине, Трансильвании, Венгрии и Далмации, имеют также местную историческую занимательность, но как памятники церковно-славянского языка не важны, по их новости. Впрочем, я готов представить Академии списки тех и других, если она найдет их достойными своего любопытства.
Итак, мне оставалось одно: живой язык, звучащий в устах народа. В этом отношении, наблюдению моему преимущественно подвергался язык сербский, господствующий в странах мною посещенных: в Южной Венгрии, в Славонии и Кроации, в Далмации, на Черной Горе, и даже отчасти в самой Истрии. Языки краинский и славацкий, равно как и так называемое провинциально-кроатское наречие (которое одни считают искаженным диалектом сербского, другие краинского, третьи смешением того и другого языка) занимали меня, поколику встречались на дороге. Все сии видоизменения единой славянской речи были наблюдаемы мною преимущественно в их отношении к нашему отечественному языку, к языку русскому, который в свою очередь доставил мне совершенно новую, богатейшую пищу для наблюдения, в той особой, чрезвычайно любопытной форме, в какой он доселе звучит по всему пространству северо-восточной Венгрии, в устах полумиллиона наших кровных братьев, так называемых русняков или карпато-руссов.