Эти наблюдения довели меня до особенных, совершенно новых заключений, как о месте, которое язык наш занимает в общей системе славянских языков, так и об особенностях, коими определяется его самостоятельность. Заключения сии я изложил в статье, написанной мною в виде рецензии на известного «Гезихиева Эпиглоссиста», изданного в 1839 году, в Вене, г. Копитаром. Я написал эту рецензию по вызову самого г. Копитара, и хотя она находится в открытом противоречии с мнениями, господствующими у современных европейских филологов, равно как и с взглядом самого г. Копитара; однако этот патриарх славянского языкознания нашел ее столь любопытною, что взял у меня для препровождения в один из немецких ученых журналов, где она в непродолжительном времени должна быть напечатана[256]. Полагаю, что это делает излишним представление означенной статьи моей в Академию. Если же однако напечатание ее по каким-нибудь причинам замедлится, или Академия пожелает иметь русский подлинник независимо от немецкого перевода, то я вменю себе в обязанность представить ей статью сию в рукописи.
Вместе с этими лингвистическими изысканиями, или, лучше, вследствие их, напал я на другую соприкосновенную область отечественного самопознания, которая также прямо и непосредственно относится к занятиям Академии. Это – история, география и этнография наших прикарпатских братьев, которые, несмотря на вековую разлуку с нами, до сих пор с русским именем берегут как святыню русский язык и русскую народность. Об этом важном предмете считаю нужным объясниться несколько подробнее пред лицом Академии, имеющей предметом своих исследований русский мир и русскую жизнь, конечно во всем их неизмеримом величии.
До сих пор все исследования наших историков, этнографов и археологов, – исследования, в коих многие из членов Академии принимали и принимают столь деятельное и полезное участие, обращались преимущественно, даже можно сказать исключительно, на Русь, заключающуюся в обширных пределах российского государства. И здесь еще, особенное, впрочем, весьма естественное предпочтение, оказывалось Руси Северо- Восточной, основательнице настоящей славы и величия имени Русского. Русь Юго-Западная, коей чистейшая и самообразнейшая часть уходит из пределов Российской империи, простирается за Карпат до Дуная, во всю длину его течения по древней Паннонии, – эта Русь едва удостаивалась мимоходного упоминовения в предисловиях к русским историям. Доходило даже до того, что сознание нашего кровного родства и единства с юго-западными нашими соименниками, – сознание столь ясное и живое, как, например, во времена Герберштейна, который всех руссов признавал и называл равно руссами, – затмевалось совершенно в новейших бытописателях и исследователях, впрочем достойных всякого уважения своею ученостью и добросовестностью.
Причина тому, очевидно, заключалась в ложном предубеждении, распространенном венгерцами, а вслед за ними и другими европейскими историками, кои, с нелепых слов безыменного нотария короля Белы[257], повторяли в один голос, что руссы венгерские увлечены за Карпат из нашей Украины мадярами, которые потом бросили их, как бесполезную тягость, при пороге своего распространения в Паннонии. За тем еще позднейшее переселение Феодора Кариатовича[258] из Подолии в Мункач считалось второю эпохою, с которой Закарпатье наполнилось руссами. При таких предположениях понятно, что пребывание нынешних русняков в Венгрии признавалось недостойным занимать место в древней истории и археологии народа русского.
Я был точно того же мнения, пока не познакомился лично с венгерскими русняками, с местностью их настоящих жилищ и окружных стран, с преданиями, искони существующими у карпато-руссов, равно как и с преданиями самых венгерцев и других окрестных народов, в их полноте и чистоте, из самых источников.
Напротив того, теперь я убедился вполне, неопровержимыми доказательствами, что русская стихия простиралась на Юго-Запад, по обе стороны Карпата, вплоть до Дуная, задолго до вторжения мадяров в Паннонию; что мадяры не привели сюда с собою руссов, а нашли их здесь, осилили, расположились жить и господствовать меж них, и таким образом разорвали то непосредственное соседство, в котором руссы, по свидетельству и наших отечественных и чужих преданий, находились некогда с сербами, хорватами и славяно-чехами.
Доказательства, на коих основалось мое переубеждение, суть: исторические, этнографические, топографические и даже лингвистические. На сей раз упомяну об одном, у нас едва ли известном факте, но которого важность чрезвычайна: в Трансильвании, в сокровеннейших ущельях Карпата, при истоке Ольты, между румынами, мадяро-секлерами и саксами, находятся деревни, которые по сие время называются «русскими», жители которых, на памяти ныне живущего поколения, говорили еще между собою «по-русски», то есть карпато-русинским, или, что то же, малороссийским языком! Никто не знает и не помнит, каким образом и когда образовались здесь эти оазисы: они очевидно отмыты от родного материка приливом мадяров и немцев. Что можно сказать против этого живого, вопиющего свидетельства?
Какой новый свет открылся мне, когда я, под моею путническою ногою, ощутил везде следы старой, самородной русской жизни на этом забытом нами пространстве южно-славянского мира! Начало нашей истории, происхождение и смысл нашей древней летописи, разлитие благодатных лучей христианства в нашем Отечестве, путешествие к нам церковно-славянского языка, имевшего столь существенное влияние на наше умственное и литературное образование: все эти пункты, более или менее загадочные, более или менее сумрачные, прояснились.
Я понимаю теперь, как наш достопочтенный Нестор мог говорить о расселении славяно-руссов на Север с Дуная: это взял он не из преданий отдаленной древности, как думают обыкновенно, но из живого, наглядного познания придунайской стороны, которая в его время, без сомнения, еще ощутительно трепетала чистою русскою жизнью. Я понимаю даже сказку о Кие, основателе Киева, которую многие из восторженнейших чтителей древнего Летописца считают баснею, вымышленною из патриотического хвастовства. Понимаю известный список «Русских городов, дальних и ближних», сохранившийся при некоторых наших летописях: эту загадку Сфинкса, которая до сих пор не находила еще счастливого Эдипа. Понимаю образование древней нашей иерархии, пугающее исследователей своею темнотою и недостоверностью; и проч, и проч.
Сколь ни осязательно очевидны доводы, на коих я утверждаю свои соображения и выводы, всё еще оставалось во мне некоторое недоверие к самому себе (слабость, свойственная преимущественно нам русским): почему я поспешил сообщить мои мысли знаменитейшим современным славянистам: Копитару и Шафарику. Первый, при всей односторонности своего исторического верования, признал в моих соображениях логическую последовательность и, не соглашаясь в некоторых только частностях, уступил, что общий результат может быть справедлив. Второй же, к неописанному моему удовольствию, объявил, что он сам, путем своих исследований, дошел до предчувствия того ж самого результата во всем его объеме, и с тем вместе открыл мне свои драгоценные портфели и сообщил из них другие новые доказательства, им открытые, которые, в связи с моими, ставят мои выводы на крайнюю степень исторической достоверности.
Смею надеяться, что этим выводам и Академия не откажет в благосклонном внимании. Чтобы дать им прямое и непосредственное приложение к целям, кои собственно предлежат Академии, я предполагаю изложить их в виде «Исторического и географического комментария» на знаменитый памятник древней нашей словесности, известный под именем «Слова о полку Игореве». Нет никакого сомнения, что это «Слово» произошло на русском Юго-Западе: его карпатское происхождение утверждают даже и те, которые, вместо того чтоб заняться им основательно и добросовестно, отделываются тем, что отрицают его подлинность[259]. Почему всего естественнее могут быть примкнуты к нему мои новые соображения, открытия и выводы о юго-западной подкарпатской части великого русского мира.
Все материалы для того уже готовы. Остается только привести их в приличный порядок, что исполнено будет мною при первой возможности.
Журнал Министерства народного просвещения.
1842. Ч. XXXIV. Отд. II. С. 87–106[260].
Георгий ЧерныйПо рассказам очевидцев
– Так вы знали хорошо Кара-Георгия[261]?
– Еще бы нет! Я знаю его с тех пор, как знаю себя. Мы с ним земляки. Отцы наши были соседи и кумовья.
– Я зазнал Георгия, как он стал уже старейшиной народа. Зато находился при нем безотлучно в момках всё время, как он правил землей. Мы расстались, когда он покинул Сербию.
– А я перед тем только поступил к нему в писаря. Оставляя Белград туркам, он велел мне следовать за собою, и мы вместе переехали Саву, вместе отдались немцам, и потом вместе сидели в полону во Градце. После звал он меня и к вам, в Бессарабию, да я рассудил лучше вернуться домой…
– И рассудил прекрасно. Бедный, бедный Георгий! Мне довелось увидеть его в то время, как он из Бессарабии, нежданный-нечаянный, вздумал опять явиться на родине. Тогда это было уже поздно! На другой день после нашего свидания, одно тело его оставалось здесь; голова отправилась в Стамбул…
Мне очень приятно было увидеть себя в кругу людей, которые были так близки к знаменитому герою Сербии, и притом во всех разнообразных периодах его жизни. Георгий Черный, или, как называет его турки и сербы, Кара-Георгий, несмотря на то, что жил и действовал перед глазами поколения, которое не успело еще вымереть, успел уже сделаться мифом. Столько разноречащих и противоречащих известий ходит о нем по Европе!