Что это было за войско «другого народа и закона», которым грозил им султан? Немцы? Быть не может. Москова? Еще невозможнее. Станет ли падишах призывать на помощь против собственных подданных силу чужую, и еще силу вражескую? – А! Это должны быть проклятые райи, которых он хочет взбунтовать! Хорошо ж! Надо предупредить беду, пока не поздно. Смерть и гибель всем кнезям и поглаварям неверного народа! Они приятели Хаджи-Мустафы; они заклятые враги даиев! Перебить всех до одного, и на место их поставить других, которые, в случае если б султан действительно вздумал сдержать слово, станут скорее за своих благодетелей, чем против!
Придумано хорошо, исполнено еще лучше. Тотчас (это было в начале 1804) по всей Сербии рассыпались губители. Началось ужаснейшее кровопролитие. Головы кнезей, старейшин и всех прочих именитых людей валились, как снопы. Смертный трепет пробежал в народе. Всё возмутилось, всё всколыхалось, всех обуяла отчаянная уверенность, что наступил последний час… Чаша переполнилась!
Черный, во всё время тиранства даиев, держал себя совершенно хладнокровно и мирно. Он не оставлял своего дома, не прерывал нисколько своих хозяйственных занятий. В то самое время, как началось последнее кровопролитие, он покойно сбирался отправить большое стадо свиней к австрийской границе на продажу. Вдруг приходят к нему со всех сторон вести, что народ гибнет, что того изрубили, другого застрелили, третьего ищут, да не находят, тот утек в горы к гайдукам, этот Бог весть где прячется, что, наконец, и за ним именно, за его головой, убийцы идут уже в Тополу. Георгий не был ни кнезь, ни кмет, но он резко отделялся от всех и памятью злых грехов, заслуживших ему прозвание Черного, и старою славою отъявленного гайдука, и настоящим положением богатого торговца. Остервенелые даии не могли упустить из виду человека так замечательного, человека, от которого нельзя было им ждать себе ничего доброго, но после которого было чем поживиться. Голова его была точно обречена гибели. В таком случае дремать было уж не время. И лев проснулся!
В первых попыхах, Георгий распустил своих свиней, но оставил при себе всех чабанов, то есть пастухов, смотревших за свиньями, и пустился с ними в знакомые горы, приказав матери, жене и детям спасаться, как сами знают. Там ежечасно приливали новые беглецы со всех концов Шумадии. Они сторожили взаимно друг друга, чтобы погадать и подумать вместе, что делать в общей беде. На первый раз Георгий столкнулся с двумя лихими молодцами, Янком Катичем из Рогача и Васом Чарапичем из Белого-Потока: первый из них служил булу-башою под Хаджи-Мустафой против Пазвана-Оглу и пользовался отличным уважением между ратными людьми; второй был родной брат кнезя Марка Чарапича, уже павшего жертвою остервенения даиев. Как тот, так и другой имели при себе по нескольку момков, которых тотчас присоединили к чабанам Георгия. Таким образом составилась порядочная шайка, управляемая нераздельно всеми тремя начальниками. Этот триумвират положил в начале укрепиться сколько возможно более в числе; и потому начал подбирать в свою «чету» не только новых беглецов, но и старых гайдуков.
Когда набралось довольно значительное количество, то посудили, посудили да и решили так: «Турки долго придумывали на нас всякого рода мучительства, а теперь надоумились просто всех перебить и передушить. Тут и нам нечего думать. Не остается другого спасения, как бить и душить их самих. Будто лучше будет, когда они перевяжут нас, как баб, и переколют, как скотину? Умирать, так умирать “юнацки”, как следует людям! По крайней мере, не даром пропадут наши головы, отмстится кровь наших братьев! А наши дома, наши жены и дети пусть гибнут: мы и без того не господа им!».
Решение, в подобных обстоятельствах самое естественное и потому принятое с единодушным восторгом. Оставалось приступить к делу, выставиться так, чтобы уже нельзя было попятиться назад, уходить хоть одного турка открыто, перед глазами народа. Для этого жребий пал на село Сибницу в Белградской нахии. Несколько отчаянных гайдуков, в том числе знаменитые впоследствии Главаш и Велько, сошли с гор, напали среди бела дня на село, зажгли дом «субаши», то есть сельского турецкого начальника, и не одного, но всех попавшихся в руки турок, перекрошили беспощадно. Они возвратились, забрав с собою из селения всех сербов, которые могли носить оружие. Тогда вся банда рассыпалась по Шумадии, волнуя народ. Везде являлись беглецы и гайдуки с криками: «У кого есть пушка (ружье), иди в чету; жги ханы, бей субашей; а жены и дети пускай бегут пока в лес и в горы!». И за словом следовало дело. Кто из народа не решался, трусил или оказывал недоверчивость к воззваниям, того не различали от турка: у него также жгли дом, его также грабили и били. Таким образом в несколько дней вся Шумадия возмутилась, стала в открытом, всенародном бунте против турок.
Весть о восстании из Шумадии, сердца земли, быстро разлилась по всему пространству Сербии и везде возбудила электрическое сочувствие. За Колубарою первый поднялся Яков Ненадович, брат только что задушенного кнезя Алексы Ненадовича, с племянником, доныне здравствующим протой (то есть протопопом) Матием; к нему присоединились: поп Лука Лазаревич, также брат убитого в прежних смутах от янычар кнеза Ранка Лазаревича, и страшный гайдук Чюрчия, давнишняя гроза Западной Сербии. За Моравою – Миленко Стойкович из Кличевца и Петар Теодорович из Добриня, оба до тех пор люди домовитые, зажиточные и миролюбивые, увлеклись общим потоком, начали сбирать вокруг себя народ и увлекли за собою Сербию Восточную. Пламя, долго таившееся, вспыхнуло вдруг повсеместным пожаром.
Спохватились даии, но уже было поздно. Сначала они кинулись было к переговорам. Один из них, считавшийся меньше, чем другие, ненавистным народу, отправился к мятежникам, уполномоченный от прочих товарищей, обещать торжественно не только безусловное всепрощение, но и восстановление суда и порядка на предбудущее время, теперь же пожалуй деньги и подарки главным начальникам. Но он прибежал назад в Белград, сам тяжело раненый, потеряв большую часть своей вооруженной свиты. Попытка послать митрополита, чтобы он могущественным словом веры заклял и утишил волнение, также оказалась совершенно безуспешною. Тогдашний митрополит Белградский Леонтий, как грек, никогда не пользовался доверенностью народа, а теперь этот народ освирепел, вкусив сладость мести, отведав крови своих мучителей. Оставалось сражать силу силою, но где ее взять, чтобы бороться с целою землею? Решено было послать в Албанию за войском. Один из даиев сам поскакал туда, не без труда пробившись сквозь народ, кипевший, как бурное море.
Восстание успело сделаться всеобщим в Сербии, не имея никакого внутреннего единства. Каждый, кто мог, собирал вокруг себя толпу и свирепствовал с нею, как хотел или как приводилось. Только единство общего раздражения слило все отдельные вспышки в один пожар. Но когда пыл бешенства прошел, когда инстинкт самосохранения начал хладнокровнее измерять бездну, в которую сделан был такой решительный, невозвратный шаг: здравый смысл народа ощутил потребность теснейшего соединения своих сил и действий под одною средоточною властью. К этому, как и прежде к восстанию, первый знак подала также Шумадия. Видя, что отдельные толпы, несмотря на их совокупную бесчисленность, не смогли и не сумели задержать прорвавшегося сквозь них даию, «четобаши», или начальники шаек, собрались на общий совет.
– Надо быть одной голове! – решили единогласно. – И простой дом не может стоять без старейшины; как же целый народ? Надо, чтобы всякий знал, у кого спроситься, кого слушаться.
Очень хорошо! Но кому же быть «Старейшиной»? В первую минуту выбор пал на арамбашу Станое Главаша. Со всех сторон кричали, что Главаш первый открыл бунт, запаливши Сибницу, что он больше всех перегубил турок, что его гайдуки больше всех любят и слушают. Но Станое имел столько же здравомыслия, сколько храбрости.
– Добро, братья! – отвечал он. – Я сам гайдук, так за то гайдуки меня и слушаются. Но ведь народ весь не гайдуки. Ну как завтра же люди скажут: что нам таскаться за гайдуком? У гайдука ни дома, ни двора: сегодня турки нагрянут на землю, и он опять в горы; а мы останемся расплачиваться за его грехи! Нет, братья! Лучше выберите кого-нибудь из кнезей, или из других поглаварей, который всегда жил в народе и с народом. А я буду по-прежнему делать, что могу и что умею!
Очевидная истина, высказанная с таким благородным самоотвержением, убедила всех. Начали перебирать кнезей и поглаварей, останавливаясь то на том, то на другом. Никто из них не принимал предлагаемой чести, отнекиваясь разными причинами. Наконец, общее мнение упорно налегло на кнезя Теодосия, из села Орашца в нахии Крагуевачкой. Истощив бесплодно все благовидные предлоги к отречению, Теодосий отвел в сторону некоторых из кнезей и сказал им уже без обиняков:
– Бог с вами, братья! Как же я и всякой другой народный кнезь может взяться быть старейшиною в такое время? Завтра турки к нам с войском: что тогда делать? Ведь нас, кнезей, станут спрашивать: кто зачинщик и голова делу, кто перебил столько бусурман, попалил столько ханов и мечетей? Гайдуков и всякую другую челядь смело можем мы выдать; а своего брата кнезя – сердце не поворотится! Нужен, конечно, старейшина: так чего, например, лучше Кара-Георгия? Он и старый гайдук, он и жил после в народе долго. Придут турки: тогда он пускай бежит с гайдуками в горы. Мы сложим всю вину на него и гайдуков: будем стараться выхлопотать ему бурунтию, а не удастся – оставим самим туркам с ним разведываться! Если ж, Бог даст, дела пойдут успешно, так ведь власть всё же останется при нас: народ всегда в наших руках!
Прочие кнези, конечно, думали то же, да только не имели духа высказаться откровенно. Они воротились к собранию и объявили, что, по их единодушному решению, всего приличнее выбрать Кара-Георгия, как такого человека, который равно принадлежит и гайдукам и народу.
– Кара-Георгий, так Кара-Георгий! – закричала масса, утомленная спорами и нерешительностью. – Да будет Кара-Георгий!