– Эй вы, к…! – кричал им Георгий. – Хорошо вам судить да рядить здесь, в теплой конуре! Какова-то будет у вас прыть завтра, в поле, как ударят турки! Ну-ка, не угодно ли сюда? Мы посмотрим!
История выходила плохая. Всякому было хорошо известно, что Черный шутить не любит.
– Что ты, Бог с тобой, Джюро! Что ты это! – заговорил ему приятельски Катич. – Или ты одурел совсем? Ступай к нам! Ведь мы здесь все свои, все за тебя!
Но Георгий был неупросим. Надо было бросить всё дело с концами в воду. Скупщина рассеялась. Георгий по-прежнему остался Старейшиной, безотчетным и самовластным. Так, в безвестном варварском городишке повторилось то же самое знаменитое «Осьмнадцатое Брюмера», которое за несколько пред тем лет совершилось в садах Сен-Клу, потрясло судьбы всего просвещенного мира! Бонапарт, верно, не думал, что так скоро найдет себе двойника в сербском гайдуке!
Впрочем, Георгий совсем не был врагом всякой законности, всякого порядка. Хотя он сам не умел ни читать, ни писать, однако любил, чтобы в делах канцелярские формы велись правильно, блюлись строго. Конечно, весьма часто случалось, что он обходился без них, без этих форм: но то было не от презрения или равнодушия, а от чрезмерной ревности к правосудию. Был он «на правду черт», во всей буквальной точности смысла нашей пословицы. Малейшая тень неправды выводила его из себя. Без дальнейших справок и рассуждений, он выхватывал из-за пояса пистолет и тут же, на месте, разделывался с тем, кто казался ему преступником. Однажды он ехал со своими момками возле несжатого поля и увидел, что стадо свиней безжалостно рыло и топтало созревший хлеб.
– Стреляй по ним! – закричал он момкам.
Момки начали жарить из ружьев. Поднялся пронзительный визг; и старый чабан, отдыхавший в тени густых колосьев, вскочил испуганный.
– Что за разбой? – завопил он жалобно, видя совершавшееся кровопролитие.
– Так это твои свиньи? – возразил хладнокровно Георгий.
– Чьим же им быть? – отвечал отчаянный чабан.
Георгий выстрелил в него из ружья; и старик, который, может быть, сам же был хозяин поля, опустошаемого свиньями, тут же пал мертвый.
Такой дикий фанатизм к правосудию был причиною, что Георгий к прежним «черным» делам, к убийству отца и оскорблению матери, присовокупил еще – самоуправную, бесчеловечную казнь родного брата! Этот брат был действительно ужаснейший негодяй. Он позволял себе всякого рода своевольства и бесчинства, воровство, грабеж, драки, наконец, коснулся самой нежной струны народной чувствительности, чести девушек. До Георгия давно доходили ропот и жалобы. Он молчал. Наконец, однажды, как он шел на совещание в Сенат, ему принесли новую вопиющую жалобу. Он сказал слово своим момкам, и сам спокойно отправился в Сенат. Там, по окончании дел, он пригласил к себе в дом митрополита и других сенаторов и воевод. Каков же был ужас гостей, когда они, подходя к дому, увидели на воротах качающийся труп повешенного брата Георгиева! С трепетом вошли они в дом, оглушаемый жалобными рыданиями матери, с женой и детьми погибшего.
– Молчать! – сказал мрачно Георгий. – Кто пикнет еще хоть раз, тот сейчас же отправится туда же, на ворота!
Все утихло. Он не имел, однако, духа сесть тотчас за обед с приглашенными. Часа два пробыл он, запершись в уединенной каморке, между тем как гости оставались в трепетном ожидании. Наконец, он вышел, сел обедать, и мать с женою покойника должны были, по обычаю, служить гостям, тогда как несчастный труп продолжал качаться – говорят, на подпруге, снятой нарочно для казни Георгием со своей лошади.
Два часа, которые Георгий провел взаперти после совершения братоубийства, эти единственные свидетели пробуждения человеческого чувства в столь, по-видимому, бесчеловечной душе, были, однако, не особенное исключение только на этот ужасный случай. Вообще, после каждой подобной минуты бешенства, стоившей жизни несчастной жертве, Георгий чувствовал горькое раскаяние, плакал, рыдал, как ребенок.
– Бог накажет виновного! – говаривал он потом, успокаиваясь в тайном, бессознательном чувстве, что он был не что иное, как слепое орудие в руках неумолимой, неотразимой судьбы. Гнев его обыкновенно не продолжался дальше минуты исступления. Счастливец, избегший спущенного раз курка, мог быть вполне уверен, что тем всё и кончилось. Георгий никогда уже после не припоминал зла, даже если б это было тяжкое, лично ему нанесенное оскорбление.
Несмотря на столь безусловную, роковую зависимость от первого мгновения, на безрассудное, слепое подданство первым увлечениям грубой, ничем не смягченной, себе одной предоставленной природы, Георгий не чужд был некоторой хитрости в соображениях, некоторого лукавства в действиях, когда надо было перехитрить и перелукавить врагов. Нельзя сказать решительно, даже скорее можно сомневаться, что он был сознательно властолюбив, что у него была обдуманная идея сделаться самодержцем Сербии. То, однако, не подлежит сомнению, что властолюбивые совместники постоянно вызывали его на бой, постоянно раздражали в нем инстинкт самосохранения, заставляли отстаивать силу и власть, бывшие в его руках.
После сцены в Смедереве нельзя было уже думать идти против него открыто, особенно, когда взятие Белграда и другие беспрерывные подвиги сделали Георгия идолом народа. Начались тайные ухищрения, козни, интриги. Главными неприятелями Георгия были все прежние: Яков, Миленко, Добринац и Милан. Они старались всячески чернить Георгия перед Россиею, с которою Сербия входила всё в более и более тесные сношения. Русский агент, пребывавший в Сербии, был настроен против Георгия. В главную квартиру армии Русской, находившейся тогда (18ю) в Валахии, был отряжен Милан Обренович с тем, чтоб вредить всячески Георгию. По счастью, судьба послала ему ловкого и преданного поборника в лице архимандрита Спиридона Филиповича, также агента России, отдыхающего ныне, после многодеятельной жизни, в одном из наших бессарабских монастырей.
Филипович успел очистить Георгия в глазах фельдмаршала графа Каменского[264], который в своих прокламациях признал торжественно Черного «Верховным вождем народа сербского». Не унывали, однако, противники. Они продолжали неусыпно работать в главной квартире. По настоятельному их требованию должен был отправиться в Сербию на постоянное пребывание Русский полк: это был полк Нейшлотский, под командою полковника Баллы. Заговорщики надеялись извлечь отсюда свою пользу. Они были уверены, что наветы Милана, всё еще остававшегося при главной квартире, поколеблют опять доверенность к Георгию, и что потому прибывший полк будет если не за них явно, то уж, конечно, не против них, во всяком случае, скорее против, чем за Георгия. Положено было, как скоро прибудет полк, взбунтовать народ в Белграде сначала против Младеня, любимца Георгиева, а потом разделаться с самим Георгием. Но план, прежде нежели пришел час исполнения, обнаружился и обнаружился, говорят, совершенно случайно. Еще до прибытия Русского полка Георгий, вместе с Яковом Ненадовичем и попом Лукою Лазаревичем, клевретом Якова и сообщником всех умыслов, имел жаркое дело с турками на Дрине, окончившееся блестящею победою. Лука получил в схватке тяжелую рану; и Георгий, который хотя ничего не подозревал, но знал неприязнь к себе Луки, зашедши навестить его, сказал ему, шутя:
– Так-то Бог наказывает тех, кто мыслит злое!
Луке тотчас вошло в голову, что Георгий знает уже всё. От раскаяния ли, или от страха, только он тут же поспешил облегчить душу полным сознанием в заговоре. Надо было немедленно взять меры. Скоро надлежало быть народной скупщине в Белграде, обыкновенно собиравшейся в начале каждого нового года. Как будто ничего не зная, не ведая, Георгий предложил собравшейся скупщине (в начале 1811) два постановления, которые очевидно благоприятствовали общим интересам народа и, в то же время, совершенно обессиливали его врагов. Первым из них все до сих пор второстепенные начальники окружий и срезов, находившиеся под могущественным влиянием главных господарей и заповедников, выводились из-под их зависимости, подчинялись непосредственно Сенату и Верховному вождю народа.
Вторым учреждался при Сенате род министерства, члены которого под именем «попечителей» должны были принять участие в делах общественного управления, заведовать один военными делами, другой правосудием, третий делами внешними, четвертый делами духовными, пятый внутренними, шестой казною или финансами. То и другое предложение было принято с восторгом от мелких начальников и от Сената. Таким образом, вследствие первого постановления главные двигатели заговора увидели себя вдруг лишенными своих сил; из одной области Миленка составилось восемь отдельных, независимых воеводств; Милош, владычествовавший во имя брата своего Милана двумя обширными нахиями, одной из них лишился вовсе, из другой едва сохранил третью часть; Яков потерпел не меньшие потери. Сверх того, Миленку и Добринцу, для совершенного удаления от мест, привыкших к их власти, назначены были звания попечителей, или членов министерства, учрежденного в силу второго постановления, в котором большинство остальных членов всё состояло из приверженцев Георгия. Чтобы предотвратить их упорство, в то же время было постановлено, что отречение от исправления возлагаемой обязанности влечет за собою неминуемое изгнание из отечества. Всё это, конечно, было придумано не Георгием. Но не дремал и Георгий. Приняв присягу от новоучре-жденных воевод повиноваться только ему одному, он спокойно дожидался прихода русских.
Хитрый Яков струсил и решился лучше примириться с Георгием, тем более, что Милан, правая рука заговора, внезапно умер в Валахии. Но тем отчаяннее свирепствовали Миленко и Добринац, которым остался неизменно предан лихой гайдук Велько, командовавший отборною шайкою подобных себе лихачей. Георгий, во-первых, употребил все усилия, чтобы привлечь к себе Велько: он осыпал его ласками и нежностями, к каким только был способен; называл его своим сыном; уверял, что родной сын не так ему мил и дорог. Гайдук, у которого всегда больше было в душе сочувствия с Георгием, таким же, как он, гайдуком, чем с его врагами, смягчился. Но едва только он присягнул в качестве воеводы предела Бани, лежавшего на границе Восточной Сербии, как подученный «татар», род постильона или курьера, прискакал, покрытый потом и пылью, с ложным известием, что турки из Ниша прорвались до Бани. Велько немедленно собрал свою дружину и полетел драться с небывалым врагом: а это только и было нужно, чтоб его не было в Белграде. Русский полк вслед за тем вступил в Белград. Все ожидали, чем разыграется дело. Скоро после прибытия полковник Балла обедал у Младеня, наименованного «попечителем военных дел»; к столу были приглашены Георгий, Миленко и Добринац. По окончании обеда все гости пошли проводить полковника до дома и остались у него. Георгий притворился подгулявшим. В этом виде он затея