Поп Вуколе был силен и страшен своими личными достоинствами. Еще в Цетине нам говорили об нем как об одном из первых юнаков Черной Горы. И действительно, самая наружность его возвещала богатыря, хоть сейчас в Илиаду. Никогда не забуду я того впечатления, которым он поразил меня при первом виде: гигантский рост; вся система мускулов вылитая как будто из меди; и это античное лицо, закопченное южным солнцем, грозное своим неподвижным спокойствием, выразительное отсутствием всякой игры выражения! Ему было уже под шестьдесят, если не более, но он был еще бодр и свеж; глаза его из-под седых бровей сверкали раскаленными угольями, свидетелями непотухающего пламени.
Кроме имени попа ничто не изобличало в нем духовного сана священника: по обычаю, издревле господствующему на Черной Горе, он одет был, как одеваются все черногорцы; даже не имел бороды, которую здесь носят только монашествующие, и то не все и не всегда. Зато силав или широкий пояс в роде патронташа, обыкновенно носимый черногорцами, был набит у него тяжелыми пистолетами в дорогой серебряной оправе; при бедре, в раззолоченных ножнах, мотался богатый канджар: все трофеи, сорванные с турков, вместе с их буйными головами.
Поп Вуколе родился на подоблачных скалах Черной Горы, в Катунской нахии, но он нарочно спустился вниз, на озеро Скадарское, чтобы ближе быть к врагам и видаться с ними чаще.
Ему дана парохия, то есть приход, на одном из лежавших пред нами островков. Здесь он жил и губил турков уже более тридцати лет. Впрочем, при всей дикости нрава и привычек, поп Вуколе не был враг новым идеям и мерам порядка, вводимого внутри Черной Горы нынешним Владыкою. Напротив, он был жаркий поборник их и строгий блюститель. За это Владыка, кроме сенаторства, утвердил его сердарем Речской нахии, в каковом звании он и сопровождал теперь нас по всему подведомственному ему пространству. Это ж, конечно, было причиною и того грозного неудовольствия, которое он сквозь мнимый сон обнаружил при грубой выходке кормчего, старого фрондера, очевидно, недовольного новым порядком вещей, который только придрался к перяникам, чтобы бросить злобный намек гораздо выше.
Карл-Людвиг Принц. Гавань на Скадарском озере, 1914 г.
Между тем тишина, воцарившаяся снова на лодке, была непродолжительна. Лихорадочный купец, который, свернувшись в клубок, ежился во глубине лодки, в ногах у кормчего, не видел и не примечал ничего. Он только слышал, что на слова, сказанные кормчим, не воспоследовало никакого ответа. Почему, считая, что этот ответ остался за ним, воспользовался первою минутою, когда зубы его перестали колотиться один об другой, чтобы продолжать порванную беседу.
– Не говори этого, Мато! – сказал он, обращая речь свою к кормчему. – Не говори, не гневи Бога. Ведь нынче уж не старые времена. Дай Боже милости Владыке, да здоровья попу Вуколю – теперь не встретишь турчина и здесь на Блате, до самого Скадара!
Услышав свое имя, поп Вуколе так же быстро перевернулся опять на прежний бок, спиной к корме, и так же недовольно кашлянул. Купец между тем продолжал разглагольствовать.
– Сказать правду, задали вы злодеям страху. Особливо с тех пор, как в прошлом году поп Вуколе пустил на дно две лодки, что шли с Скадара в Жабляк с пороховым зельем. Ведь больше сорока неверных сгинуло. То правда – привелось было нам грешным расплачиваться за собак: паша, в первых попыхах, грозил всех нас перерезать. Ну! Да милостив Бог и светый Петар: откупились казною. Дорого стало, а весело сердцу христианскому, что вот неверные псы не смеют сунуть носа в наше родимое Блато. Около Великой Недели миролаю из Жабляка надо было приехать к нашему паше в Скадар: что ж – не пошел водою, а потащился там через планину, где авось когда-нибудь свернет свою окаянную шею!
– Так ваш паша должен быть очень зол на попа Вуколя? – спросил Иво.
– Вот как зол, что я верно знаю – ста дукатов не пожалеет за его голову.
Поп Вуколе лежал неподвижно, как будто бы ничего не слыша, хотя, впрочем, не было никакого сомнения, что он всё слышал.
Лодка наша меж тем больше и больше выбиралась на простор озера, хотя мы и не отбивались далеко от берега. Два островка расступились вдруг перед нами и открыли широкую хрустальную перспективу, в конце которой, на крутом прибрежном холме рисовалась грозная твердыня. Это был Жабляк, турецкая крепость с постоянным многочисленным гарнизоном из регулярных солдат. На одном из островков, в расстоянии каких-нибудь двух-трех верст от противулежащей крепости, сбегали к самим волнам озера живописно раскиданные кучи, меж которыми одна повыше утвержденным на ней крестом показывала церковь. Это был остров Вранина, парохия и кнежина попа Вуколя.
Громкий залп ружьев раздался с берега Вранины, когда мы начали с нею выравниваться. Оба перяника отвечали тотчас выстрелами из своих ружьев: за ними последовали гребцы, не переставая гресть; потом и кормчий, не переставая править. Мы знали уже, что это был обычай черногорцев поздравлять взаимно друг друга.
– Вуколе! – закричал между тем Иво, смотря на берег. – Поп Вуколе! Кажется, там стоит твоя жена. Именно она. Я видал ее не раз в Цетине.
– Может быть, – сказал равнодушно поп Вуколе, не трогаясь с места и не открывая глаз.
– Она машет рукою; она делает знаки, чтоб мы пристали к берегу. Верно, ей тебя нужно.
– Да мне ее не нужно, – отвечал он тем же сухим голосом, сохраняя то же положение.
Лодка пронеслась мимо Вранины. Показался еще один маленький холмик, плавающий среди волн. На нем белелось одинокое здание, особой архитектуры, ни на что не похожее. Перед этим зданием суетился человек в черногорском простом костюме. Вдруг он, этот человек, исчез в облаке дыма. Через несколько секунд раздался пушечный выстрел.
– Да это пушка, то есть пушка по-нашему, по-русски, – сказал я. – Как она попала сюда?
Надобно сказать, что пушкою у черногорцев называется наше ружье. Пушку же нашу они зовут по-турецки – топ.
– Откуда? – подхватил один из гребцов. – Это из тех топов, которые наши украли у турков из Жабляка. Владыка построил здесь кулу, дал топ и поставил гарнизон против турчина.
– А как велик этот гарнизон?
– Два человека, – отвечал простодушно гребец. – Теперь, впрочем, остался только один. Другой отправился вчера в Цетине за хлебом.
Мы невольно переглянулись друг с другом, хотя уже привыкли не удивляться.
Островок, на котором находится эта любопытная твердыня – его назвали нам Лесандер – был уже последний. За ним открылось озеро во всю длину свою, простирающуюся верст на пятнадцать. В самом конце озера, там где оно выпускает из себя реку Бояну, текущую в море, белелись стены Скадара, резиденции паши, могущественного повелителя Албании, располагающего восемью-десятью тысячами солдат, находящегося в непрерывной войне с Черною Горою. И мы плыли здесь спокойно, бесстрашно – под прикрытием гарнизона из двух человек с одною украденною пушкою… Согласитесь, что тут было несколько поэзии!
Не успела прочиститься перед нами поверхность озера, как на ней запестрело множество лодок, ехавших к нам навстречу. Это были черногорцы, возвращавшиеся с устья речки Цермницы, где накануне был сейм, то есть базар. Каждая лодка, встречаясь с нами, салютовала нам, по крайней мере, одним выстрелом. Наши перяники, и даже гребцы, не жалели со своей стороны пороха. Даже больной купец выстрелил несколько раз из своего ружья дрожащими руками. В горах пробудилось громкое эхо, передававшееся из ущелья в ущелье грохочущими перекатами. Только молчали угрюмые башни Жабляка, темневшего тучевым пятном на веселом, безоблачном небе юга.
Вдруг одна лодка молчаливо выровнялась с нами. Она бежала с особенною быстротою. На ней из толпы простых черногорцев выдавался один ловкий и красивый молодец, очевидно, перяник. Наши Иво и Нико в один голос вскрикнули:
– Помози Боже!
И два выстрела полетели вслед за этим обыкновенным приветствием черногорцев.
– Помози Боже! – повторил мрачно перяник.
Но ответного выстрела не было.
– Что ж ты? – вскрикнул с живостью Иво. – Или нет у тебя пороху?
– Порох есть, да нет на душе радости.
– Как так?
– Джюро Пламенац вчера ночью сложил голову.
Иво и Нико испустили громкий крик. Гребцы выпустили из рук весла. Поп Вуколе вскочил с быстротою молнии, с яростью льва: рука его машинально схватилась за ружье.
– Джюро Пламенац? – вскричал он, сверкая дико глазами. – Джюро Пламенац? Как и где? Стойте!
– Да, поп Вуколе! – отвечал зловещий перяник, приказав приостановиться своей лодке. – Джюро Пламенац, твой крестный сын, храбрый юнак! Вчера ночью, на Сеоце, он столкнулся с пятью неверными. Двое из них пали. Но число сломило силу. Прежде чем наши, заслышав выстрел, успели приехать на помощь, разбойники уже сняли молодецкую голову. Еще один остался на месте. Двое остальных во мраке ночи спаслись бегством. Джюро кончил со славою. Вот три головы, которые мы везем за его голову Владыке.
И он поднял три мешка, сквозь которые сочилась еще кровь.
Несколько минут продолжалось угрюмое молчание. Встречный перяник махнул наконец рукою, и лодка с ужасными трофеями помчалась.
– Бедный Джюро! – сказал поп Вуколе после продолжительной паузы, голосом тихим, в котором изобличился глухой трепет чувства. – По крайней мере, он нашел теперь покой. Вечная ему память!
Он спустил курок своего ружья и долго смотрел на озеро, безмолвный, как будто преследуя свой выстрел. Прочие все дали также по выстрелу, провозглашая дружным хором:
– Вечная память!
– Нико! – сказал потом поп Вуколе, обращаясь к младшему перянику. – Ты умеешь петь. Завтра утром, в Болевичах, мы отпоем с тобой панихиду по покойнике.
– Аты, – примолвил он, обратясь к купцу из Скадара, – скажи ты, как приедешь, своему паше, чтобы он готовил еще десять голов за голову Пламенца.
Сказав эти слова, он опустился опять в лодку и принял прежнее положение. Но он не остался недвижимым по-прежнему. Длинные, жилистые руки его беспрестанно меняли место. Он хватался то за ружье, то за трубку, то даже за мою палку. Наконец, вероятно, устыдясь своего волнения, он приподнялся медленно, осмотрелся вокруг, взял с колен моих табачный кисет, не говоря ни слова, долго рассматривал его со вниманием; потом набил из него свою трубку, высек огня, закурил, и снова растянулся поперек лодки.