– Хорошо, я расскажу, – сказал Марко, – расскажу, как знаю и как умею! Вот видишь ли, господине мой драгий: это было назад тому лет пятнадцать, или около – когда мы при старом Владыке были еще на всей своей воле…
– Когда не было еще суда и правды, – прервал поп Вуколе с прежним хладнокровием.
– Ну да – так – по-твоему: до суда и правды. То-то было время, господине, дивное время! Такого времени уж не воротится! В это-то время – а ты знаешь, господине, что такое по- нашему бсвета?..
– Знаю, – отвечал я.
Осветою называется у черногорцев кровавая месть за кровь, передаваемая из рода в род, семействами и целыми племенами; то же, что вендетта у корсиканцев.
– Хорошо, что знаешь, – продолжал Марко. – Теперь посмотри в окно. Видишь там, насупротив, через речку – кучи и церковь. Это племя нашей нахии, которое называется Сбтоничи. Вот между этим племенем и нашим, то есть Болевичами, в то время, о котором я говорю, была старинная, непокойная освета. Уж то-то бывало тешимся – то мы, то они, как случится! В иной раз мы нагрянем к ним в гости: жги! пали! руби! Нет милости ни старому, ни малому. Такой, знаешь, закон, что мужское будь хоть грудной ребенок, хоть старик во сто лет – коси, да и только: женского лишь не смей трогать. Глядишь, они жалуют отблагодарить за посещение: опять та же история! Сколько раз, бывало, сиживали мы здесь, вот именно здесь, в этой каморе! Сидим, да отстреливаемся в эти щели – видишь ты их?
Я огляделся кругом и увидел в стенах множество дыр, которых прежде не заметил. На некоторых из них еще виднелись следы густой копоти, без сомнения, от пороха.
– А за что началась меж вами такая непримиримая вражда? – спросил я. – Кто был первый виновник?
– Бог про то знает, – отвечал Марко. – Я не знаю. Не знал и отец покойник. Думаю – знал ли полно дед? – Это началось давно, очень давно. Был я еще момчич, когда старый Владыка при какой-то напасти, кажется, как Француз заратил Приморье и задумывал пробраться в наши горы – так, я говорю, старый Владыка начал уговаривать нас, чтоб мы, ради общего врага, бросили нашу вражду, рассудились бы полюбовно, кто кому должен, да и покончили б вечным побратимством. Послушались Владыки, собрали кметей, стали допытываться. Что ж ты думаешь? И тогда уж никто не знал, из-за чего взялась освета! Только один старый старик, больше ста лет от роду, вспомнил, что слыхал от отца, будто был вот какой случай: девойка наша, из Болевичей, ходила зачем-то на Будву, Будва тогда еще была за Млетчанами; вот и обидь ее какой-то латин недобрым словом, а тут случился момак из Сотоничей, да не заступился; пришла домой девойка и ну куковать и на латина и на Сотонича; отец ли, брат ли, схватил пушку, да на освету; на дороге попался первый Сотонич – паф! вот и пошла потеха! – Оно, может быть, точно так было, да никто не поверил. По закону надо, чтобы присягнули двенадцать свидетелей, что всё было так, а тут старик был один, да и тот отнекивался от присяги: я, говорит, сам не видал, а, помнится, слышал! Так дело и осталось нерешенным! – Чтоб угодить Владыке, взяли веру, то есть замирились на время. Пошли вместе на француза. Заратили всю Боку: воротились назад, и опять за прежнее. При первом случае мы вспомнили, что Сотоничи остались нам должны головою. Там мы им опять задолжали. То мы им, то они нам! Чудное было время, господине! Ей! чудное – тако ми светога Василия под Острогом!
– Ну, а Джюро? – сказал я, прерывая восторженные воспоминания сенатора.
– Джюро был славный момак, красота нашего рода и племени. Ему было уж лет двадцать – так, кажется! Ты лучше это знаешь, поп Вуколе; ты ведь крестил его…
– Он родился, – отвечал поп Вуколе, – когда мы были под Дубровником с русскими. Отец его, мой побратим, пал возле меня, пробитый навылет французскою пулею. Я взял всё, что было при нем, и, когда мы воротились домой, пошел ко вдове отнести печальную весть и наследство. Подхожу к хижине: бедняжка, ничего не ведая, идет, распевая песни, с горы с тяжелой вязанкой дров, да несет в переднике ребенка, которого только что успела родить там, на горе. Мне стадо жаль момчича, родившегося уже сиротою. Я окрестил его и тут же взял себе за сына.
И поп Вуколе глубоко затянулся из своей трубки, как будто вознаграждая себя за такую длинную речь.
– Да, лет двадцать было ему тогда, – продолжал Марко. – Молодец собою: пригож, статен, словно девойка, и храбр, как лев. В нашем племени уже были проложены две или три песни про его подвиги против турчина.
– Знал и книгу учить, – примолвил поп Вуколе опять, увлекаясь невольною разговорчивостью, – да знал не хуже архимандрита Петрония. Всякой дар дался ему от Бога.
Учить книгу называется у черногорцев – уметь читать.
– Старый Владыка был упрям, – продолжал Марко. – Бывало, что задумает, так потихоньку, полегоньку, а на своем поставит.
Надоели ему наши потехи. Вот однажды в большой светач, кажется, о Спасове Дне, когда народ со всех сторон собрался на Цетине на литию, Владыка поднял крест, да и заклял всех кровников, особенно наши оба племени: «Будь, – сказал, – анатема – проклет, кто станет продолжать освету, кто порушит мир и братство!». – Старики наши подумали, погадали и решили опять взять веру на бессрочное время. Да ненадолго! В Сотоничах, у главаря Секиры, была дочь Стана, лепота-девойка! Она приглянулась нашему Джюро. Момак был в порах: зачем не жениться? Послали сватов чутурою. Поп Вуколе сам, кажется, ходил кумом.
Поп Вуколе кивнул головой, в знак подтверждения.
– Что ж, господине мой ласковый? Старый Секира отказал наотрез, да еще с бесчестьем. Его род с нашим родом были самые лютые враги. «Не бывать, – сказал, – моей дочери за безкучником и безобразником, от зла отца, от горей майки!» – Взъярился Джюро, да и у всех Пламенцев закипела кровь.
Обида тяжкая всему роду! Положили силою увести девойку. Вот в одну ночь пять отважных момков, все Пламенцы, вместе с Джюро нагрянули на Сотоничи. Старый Секира почуял волков в своей овчарне; проснулся, да и уснул опять так, что уж не пробуждался; его зарубил один из момков, когда он кинулся отнимать Стану у Джюра. Брату девойки подстрелили ногу, и он остался на пороге дома, облитый кровью. Между тем всё соседство проснулось, кинулось в погоню. Удальцы пустились к устью Цермницы, где я и поп Вуколе поджидали с лодкою. Пули свистали уже над нашими головами. Но юнаки успели впрыгнуть в лодку, не выпустив добычи. Ударили в весла. Лодка пристала к Вранине, там, где ты, верно, видел развалины старого монастыря. Тут поп Вуколе тотчас же обвенчал своего крестника на Стане. Как нарочно пригодилась церковь, которую он только что направил.
– Эту церковь, – сказал поп Вуколе, – мы освятили накануне, с большою церемониею. Джюро был при мне дьяком и пел молитвы так умилительно, так сладкогласно. Я думаю, старые монахи так не певали. А говорят, были мастера, и было их много. До разорения монастырь был диво, красота. Восемь звонов висело на одном звоннике.
Он затянулся опять. Марко продолжал:
– Ну, какая же тревога поднялась на другой день! Опять пожары, стрельба, резанье! Владыка приехал скоро сам, чтобы наладить мир. В нашей церкви, вот что возле дома, он проклял зачинщиков смуты, не называя по имени. Однако известно, зачинщик был один Джюро…
– Не Джюро, а старый Секира, – возразил поп Вуколе. – За то он и издох, как пес, без покаяния. Джюро покаялся, и Владыка простил его: при мне допустил ко кресту и окропил водицею.
– Будь по-твоему, – отвечал Марко, – тебе лучше знать; мы знаем только, что Владыке удалось опять кое-как усмирить народ. Но в сердцах не было миру. Всё было до первого случая! Вот, однако, прошло года два в покое. Стана родила Джюру прекрасное дитя, мальчика. На крестинах брат Станы, который остался жив, только без ноги, в первый раз пришел в кучу к зятю. Они побратимились и покумились: то-то было веселья! Скоро после того турчин зашевелился, там на Мораче. Собралась и у нас стая юнаков: Джюро был, разумеется, первый. Славно погуляли они там, около Подгорицы и Спужа. Наконец, воротились домой с торжеством и богатой добычею. Надо ж было случиться, что в тот день, как им прийти, овцы бедной нашей вдовы, Мары Кыршкапины, забрались в винограды попа Мияйла в Сотоничах. Поп забрал овец и не хотел выдать без выкупа; а у Мары не было карантана за душой. Бедняжка начала жалобно куковать, рвать на себе волосы, кататься по земле – ну как делают обыкновенно жены, когда в беде. Наши юнаки встретили ее в таком виде там, внизу. Ретивое не утерпело. Они кинулись тотчас отобрать у хищника имущество вдовы. Это было около полудня, в самый жар. Поп Мияйло отдыхал под деревом, перед своей кучей. Жена его первая увидела вооруженную толпу, карабкавшуюся на утес, где стояла куча. Она закричала громко. Мияйло вскочил, увидел красные фесы меж кустов, и выстрелил так удачно, что Дано Пламенац, тоже наш родич, друг и побратим Джюра, пал бездыханный у его ног. Джюро обезумел от ярости, бешенство овладело всею толпою. Поп Мияйло, видя, что он один против целой дружины, пустился наутек. Юнаки кинулись в кучу. Там были только женщины, испускавшие крики отчаяния. Вот выскочил назад из кучи, кажется, Симо Берлин, с маленьким ребенком.
– Мужское! – вопил он в неистовстве, махая жалким твореньицем.
Джюро всё еще стоял возле трупа с помутившимися очами. Он увидел ребенка, выхватил его из рук Сима и бросил вниз с утеса. В ту ж самую минуту выбежала из той же кучи женщина, испуская дикие вопли, с растрепанными волосами. Это была Стана, жена Джюрова. Поп Мияйло был ей родной дядя по матери. Она пришла к нему утром того дня, и с ребенком – так, в гости. Джюро узнал ее. Но она его не видала: она видела только, как ребенок ее полетел стремглав вниз – и сама ринулась за ним в глубокую пропасть, усеянную острыми каменьями… К вечеру юнаки пришли домой, пригнавши с собой всех овец Мары. Джюро не пришел с ними. Он и не приходил совсем в Болевичи: по крайней мере, мы никогда его здесь не видали.
С тех пор куча его стоит пуста. Никто не входил в нее. Говорят, однако, что иногда по ночам слышны были в ней какие-то дикие стоны…