— Но нельзя отрицать одного, что с приходом османов страна сравнительно умиротворилась.
— Какое там умиротворилась! Нет, положение ухудшилось еще больше. Прежде мы были хозяевами своей страны, знали всех хорошо — и дурных и порядочных, если кто творил дурное дело, тотчас же узнавали, и виновный нес должную кару. А теперь что? Вор гуляет на свободе, а совершенно невинных людей сажают в тюрьмы. А зачем? — чтоб содрать с них деньги, а затем отпустить. Судья выгадывает вдвойне: делит со своим сборщиком-вором награбленное и не трогает его, невинных же людей подвергает мучениям, чтоб и их ограбить. Где же справедливость? Ведь почти все правители страны таковы.
Он вновь набил трубку и закурил. Казалось, он хотел в горечи дыма заглушить свою сердечную тоску.
— Да, хорошо было прежде, очень хорошо! Скотина свободно паслась в наших горах, мы разбивали шатры там, где желали, а дорога была открыта на все четыре стороны. А теперь? — всюду границы: здесь, говорят, казенная земля, там — уж не знаю, чья. А самое худшее — налоги на все: ягненок щиплет божью травку — плати налог! Виданное ли это дело?
Он посмотрел на нас — внимательно ли мы слушаем его. В эту минуту он мне представлялся проповедником, который во время проповеди следит, какое впечатление производят его слова на слушателей.
— Много хорошего отняли у нас османы, а взамен приучили к разгульной жизни, расточительству и разврату. Мы жили просто, как отцы наши. Мы доили свою скотину, ели свое масло и сыр, пили студеную ключевую воду. Теперь нас научили есть пилав, шербет и кофе пить и, что хуже всего, тянуть водку. Наши жены пряли и ткали нам одежду из шерсти нашей же скотины; ни дворянка, ни крестьянка не гнушались иглой и нитками — и у той, и у другой с утра до вечера жужжали прялка да веретено. Теперь наши жены стали ленивыми изнеженными барынями турецких гаремов. А нас они приучили наряжаться в шелка и красные сукна, расшивать одежду золотом. Наши жены стали красить свои лица, подделывать богом дарованную красоту. И мужчины наши не стыдятся красить, подобно женам, волосы хной[119] и подводить глаза сурьмой. Когда разряженный юноша, блистая золотом, сидит на вороном коне — конь в серебряной упряжи, оружие сверкает драгоценными камнями — все останавливаются, указывают на него пальцем, говоря: «Вот храбрый юноша!» А в каком бою показал свою храбрость этот женоподобный мужчина, где раны, полученные в жаркой схватке? — никому и в голову не приходит спрашивать об этом. Прежде отказывались выдавать девушек замуж за юношу, если тот не заколол с десяток врагов и не имел на теле несколько ран. Да и сами девушки считали позором быть невестой малодушного и трусливого человека. Теперь уж не то, теперь смотрят лишь, насколько туго набита мошна курушами[120]. Беззаветной храбрости уж нет, ее сменило османское слабодушие. Не осталось больше прежних курдов, и настоящих людей можно сыскать лишь в старом поколении. Прежние юноши считали своим украшением рубцы на теле и гордились ими, а нынешние готовы душу отдать за османский орден, все в бешеной погоне за чинами и выгодной службой. Османы же, пользуясь их жаждой почестей, выдвигают мерзких и затирают наилучших…
На развалинах Востана устами старика-курда говорил дух обманутого патриархального народа. Представитель одного народа протестовал, а представитель другого, Аслан, молча слушал его…
— Хорошо, что ты не соблазнился блестящими османскими орденами, — сказал иронически Аслан.
— Я счел более почетным для себя жить в нужде и бедности в моей земляной хижине, подле гробниц моих предков, чем украсить грудь свою османскими орденами. Ими вознаграждаются лишь продавшие свою совесть и честь льстецы, лицемеры и лгуны. Сейчас я имею лишь пять коз — и счастлив этим. Эти козы мне заменяют целые стада, отобранные у меня османами. И после всего этого мне лизать ноги османам — избави бог! Старый Омар-ага с голоду помрет, но себя не унизит!..
Он еще раз поблагодарил за табак, встал и, прихрамывая, на костылях направился к своей землянке.
— Вот расщепленный пень, жертва произвола! — сказал Аслан, глядя вслед уходящему старику.
— Я, в сущности, против идеи дворянства, — продолжал он, — но желал бы, чтоб у армян также сохранилось дворянство. Когда народ недостаточно развит, когда у него не выработалось еще самосознание, дворянство, если оно угнетено наравне со всем народом, если оно причастно его страданиям, может выступить посредником народа, выразителем его протеста. Взгляните на этого старика-курда, безрукого и безногого калеку, ведь тысячи курдов не могут мыслить так, как мыслит он, чувствовать то, что чувствует он! Сердце его пылает и тлеет, подобно угасающему очагу его бедной хижины, когда он видит попранной былую свободу своего племени. Когда у нас было дворянство, когда еще не были уничтожены старинные дворянские фамилии нахараров, они возглавляли всякий раз народное возмущение против чужеземного произвола и тирании. Враги нашей отчизны — греки, персы, арабы, в конце татары — прекрасно понимая это, стали постепенно уничтожать нахараров с их семьями, чтоб окончательно покорить нашу отчизну.
Теперь для меня многое стало ясным. Из рассказа старика-курда я получил полное представление о личности охотника Аво, узнал его славное прошлое, его злополучное паденье и полное таинственности настоящее. Мне стала ясна и переменчивая судьба рода Кара-Меликов, я узнал последнего отпрыска этого дворянского рода — Каро; я находился у развалин злосчастной крепости его отца, той крепости, которая со времен нахараров Рштуни в течение двадцати одного века переходила из рук в руки, под конец досталась ему, а у него изменнически отняли курды. Каро также знал все это, знал о своем происхождении, о том, чего лишились его предки. Но я был уверен — будь он сыном безвестного крестьянина, он действовал бы так же энергично и самоотверженно, дабы осушить слезы угнетенных и обездоленных! Когда я поделился своими мыслями с Асланом и, приведя в пример Каро, добавил, что принадлежность к родовому дворянству не является непременным условием для стремления человека к свободе, он ответил:
— Это было бы правильно, если б всяк обладал сердцем Каро и был развит, как он.
Но откуда у него развитие? Об этом я ничего не знал. Не знал также, где получили образование его товарищи — Аслан и Саго. Они были моими одноклассниками; ничему не научившись в школе тер Тодика, оставили ее и исчезли. Прошли года, они появились вновь, но совершенно иными людьми. До сего дня не было у меня повода спросить Аслана, что это было за чудо? Я попросил его рассказать, но он ответил:
— Когда-нибудь я расскажу тебе все подробно, а пока — не время!..
Долина Востана, имеющая продолговатую форму, стиснута в объятиях Артосских гор. Повсюду встречаются древние исторические памятники. От княжеских крепостей и замков остались одни лишь развалины, но божьи храмы сохранились. Религиозный народ пожертвовал первыми, лишь бы не утерять последние.
У развалин крепости Востан мы пробыли недолго. Когда лошади достаточно передохнули, да и мы оправились от усталости, Аслан стал поторапливать нас. Я в последний раз окинул взглядом развалины, посмотрел на море. Мне казалось, что в прозрачном зеркале его вод я видел отраженья многоцветных стекол роскошных зал Гагика Арцруни, золотистый рисунок его воздушных бельведеров[121]. В гармоничном рокоте волн я слышал отзвуки нежной музыки, которой гусаны[122] нахараров Рштуни услаждали слух могучего владетеля Васпуракана. Текут века, уходит время. Картина меняется. Вместо разноцветных отблесков великолепных стекол видны красноватые ручьи крови. Позолоченные бельведеры горят в лучах солнца — это огненные языки пламени пожирают былую славу, былое могущество! Отовсюду слышатся вопли и плач… шум усиливается… при блеске огня сверкают кинжалы, словно призраки мечутся люди… одни падают, другие поднимаются… рушатся своды и придавливают собою тела… В огне и бойне гибнет род Кара-Меликов!.. Но вот из пламени выползла женщина, она прижала к груди ребенка, она бежит, скрывается в лесу… Потом густой дым опускается черной завесой, картины ужаса и преступлений исчезают в его мгле…
— У тебя слишком чувствительное сердце, — сказал Аслан, заметив слезы на моих глазах, — садись на коня, уедем отсюда… Много подобных развалин встретишь еще на пути…
Мы уже отъехали, когда издали увидели одного из инициаторов резни старого Омар-ага. Он все сидел на кровле своей землянки и грел на солнце застывшее тело свое. Заметив нас, он стал трясти головой и руками — желал нам счастливого пути.
В течение дня мы проехали всю Востанскую долину. Повсюду встречались безлюдные монастыри, церкви и одинокие часовни. Горы, ущелья и глухие леса полны были святынь. Чего искал в них Аслан, не знаю, но мне достоверно было известно, что он не любитель монастырей. В деревне Или мы увидели монастырь богоматери, названный «Сорок ризниц». Этот величественный монастырь со своими сорока храмами основал Гагик Арцруни. Из храмов уцелело лишь несколько. Сюда со всех концов стекались кающиеся грешники-армяне, совершали «сорокодневное бдение», то есть для искупления своих грехов заказывали литургию в каждом из сорока храмов, конечно, щедро вознаграждая монахов. Но я был уверен, что если б в каждом из сорока храмов ежедневно служили по сорока обеден, опять-таки не могли искупить великий грех основателя монастыря Гагика Арцруни, восставшего против Багратионов и основавшего в Васпуракане новое противопрестольное царство. Этим непокорный Арцруни ослабил могущество Багратидов в эпоху арабского нашествия, в ту эпоху, когда Армения особенно нуждалась в силе и мощи. Основанное же им царство просуществовало всего лишь одно столетие…
В долине Востана, на склонах горы Артос, высится другой монастырь и своим красивым местоположением привлекает внимание путников. В нем нет величия и великолепия храма «Сорока ризниц», но ни один армянин не может пройти мимо, не облобызав его землю, если знает, чья гробница покоится в этом скромном храме. Это — Чагар, монастырь святого знамения, храм во